ПОЕЗДКА НА КУБЕНСКОЕ ОЗЕРО (корректура)

Семейное древо Поливановых, восходящее к 14 веку: myheritage, famiry, familio

ПОЕЗДКА НА  КУБЕНСКОЕ ОЗЕРО.

(август 1954 год)

      Толкнув дверь летних сеней колесом велосипеда, я вместе с ним вышел на верхнюю площадку высокого крыльца. Несмотря на тень от крыши, обилие света, в котором словно купалась деревня, заставило на минуту прищуриться и остановится. Около двора - дома напротив, Коммунарка, мать Васи Аллилуева, этакая полнотелая жилистая деревенская матрона, разнимала криком и взмахами рук двух дерущихся петухов. Видимо соседский, мироновский петух побеждал её «куриного пастуха», и она вмешалась в их очередную разборку. Звали её тёткой Александрой, но заглаза иначе, как Коммунаркой в деревне никто не называл. Прозвище она получила еще до моего рождения, в первые годы коллективизации, за то, что первой вступила в колхоз, принудив к вступлению и своего мужа, тихого и болезненного мужика.              

      Спустившись по девяти ступеням довольно крутого крыльца, в метрах двух от которого стояла углом полутораметровая в высоту изгородь нашего огорода, простиравшегося до аллилуевского дома, я вместе со своим «конём» окунулся в нежные лучи утреннего солнца, так характерные для начала августа. Около нашего двора что-то собирали наши куры. Их охранял красно-серый, с пышным черно-красным хвостом петух. К своим курам он не позволял приблизиться ни одному соседскому. Гонял всех петухов деревни нещадно. Однако сам он нередко ходил «налево». Отец очень гордился своим красавцем. Сев на, ещё с вечера подготовленный к дальней дороге, велик, я взял курс на северо-северо-запад по дороге на Илатово мимо огорода Мироновых, примыкавшего к заду их дома, а далее по берегу нашего пруда (слева), отстоявшего от двора нашего дома на пятнадцать метров, и дома (справа) Нади и Серёжи Кругловых. Солнце уже хорошо поработало и почти полностью убрало обильную с ночи росу. Однако на траве в тени единственной яблони Мироновых, стоявшей практически по средине их огорода, я заметил огоньки последних исчезающих росинок. Каждый раз, как только эта яблоня попадала мне на глаза, я вспоминал дочь Мироновых, ровесницу моей сестры Веры, Ксению, 1928 года рождения. Было это в 47 или 48 году. Ксюша вдруг слегла, всю зиму болела, а весной умерла от чахотки. На похоронах оборвали все цветы с этой яблони и ими украсили гроб и покойницу. Это была первая увиденная и осознанная мною смерть знакомого мне человека. Надя и Серёжа, по-деревенски - Надька и Серёга, теперь уже взрослые молодые люди и оба работают в совхозе, всё время, как помню себя, жили одни. В 42-м году Наде было четырнадцать лет, Серёже – девять и я, пятилетний мальчишка, иногда заходил к Серёге, чтобы скоротать время до возвращения с работы или с покоса мамы, Веры и брата Вити.

           В нашем пруду водились весьма упитанные караси. Я их ловил, но не сетью и не удочкой. Этому способу научил меня отец, Федор Павлович. Внутрь корзины кладут камень такого размера, чтобы корзина тонула. Сверху корзину обтягивают плотной материей. В средине обтяжки делают прорезь шириной в ладонь. В прорезь внутрь корзины закладывают хлеб. К корзине привязывают длинный шест или верёвку, всё это, после захода, солнца погружают в пруд, закрепив свободный конец шеста или верёвки на берегу. После восхода солнца корзина извлекается, через прорезь из корзины вытаскиваются от восьми до десяти трепещущихся жирных карасей и на сковородку. Мама их умела готовить. Однако сегодня на завтрак были не они, а жареные белые грибы в сливках с яйцами. Дорога предстояла дальняя и мама меня «заправила» основательно.

         Справа от дороги, вслед за домом Кругловых когда-то стоял довольно большой дом с мезонином, огородом и картофельным участком. Но года четыре назад его хозяева вместе с домом переехали в рабочий посёлок Молочное. Теперь на его месте пустырь. За пустырём последний в ряду вдоль этой дороги дом, не высокий и не широкий, всего в два окна по фасаду, совсем нехарактерный для нашей деревни. В него недавно вселилась очень пожилая пара, жила замкнуто, и я о ней ничего не знал. Сзади дома, после картофельного участка, стояли три сосны, именно стояли, т.к. уже давно выросли. В их ветвях в начале каждой весны селилась крикливая колония грачей и галдела до конца июля. В начале августа вместе с выросшими грачатами колония улетала в ближайший лес.  Поздней осенью, перед отлётом на юг, стая на несколько дней возвращалась в родные гнездовья. После отлёта их гнёзда тут же оккупировали вороны и пользовались ими до весны, до возвращения хозяев. Весной грачиная стая выгоняла халявщиков. Последние пытались сопротивляться, но грачи были дружнее, изобретательнее и смелее. Очень быстро вороны с громкой руганью покидали грачиную «жилплощадь» и улетали в ближайший лес, а грачи приступали к очистке и ремонту гнездовий.       

      В 1945 году по весне, мне тогда шел уже восьмой год, я решил подкормиться охотой. Кто-то из взрослых сказал, что мясо грачей не только съедобно, но и вкусно. У меня были хорошие и, как мне казалось, сильные луки. Делал я их из стволов ивы, которые срезал в марте по насту. Тетивой служил шнур, найденный мною под крышей дома. Стрелы мастерил из доски с очень прямыми волокнами, без намёков присутствия сучков в стволе, из которого изготовили эту доску. Её я тоже нашел на повитях среди чердачного, как мне казалось, хлама. Вся стрела с утолщённой, острой головкой и с опорным хвостовиком выстругивалась как единое целое. Головка обеспечивала балансировку стрелы, т.к. её вес был больше веса тонкого ствола, не толще карандаша, вместе с хвостовиком. Стрелы имели размер лука, чуть больше метра. Однако мои труды не окупились. Гнёзда крепились к верхним ветвям сосен. Грачи летали там же. Мои стрелы поднимались до вершин сосен, но силы их инерции было уже недостаточно для причинения вреда птицам. Тогда я затаился и стал ждать, когда грачи спустятся на нижние ветки. Но стая была бдительна. В это время года под соснами было сыро, местами даже сохранялся лёд в «снежной шубе» и я замерзал раньше, чем птицы теряли бдительность. Как только я покидал «рабочее место», грачи осваивали всё пространство сосен, включая и землю около них. В конце концов, мне пришлось отказаться от грачиной охоты. Я до сих пор не знаю вкуса мяса этой птицы.  

       Сразу за последним домом начиналось клеверное поле, через которое полевая дорога спускалась к речке, бурной весной и мелким ручейком с глубокими богхотами - летом. Крутой спуск разгонял велосипед, и мне пришлось его притормаживать, лавируя между промоинами, оставленными дождевыми потоками. Ветерок приятно холодил тело под рубашкой с короткими рукавами. Утреннее царство света ещё нежаркого солнца способствовало появлению необычного душевного подъема. Родители мне благоволили. Я успешно закончил восьмой класс, сдав восемь экзаменов на 38 баллов. Из них русский устный сдал на пятёрку, а вот за сочинение Александра Николаевна поставила тройку, лишь «закрыв оба глаза». По обилию грамматических ошибок был достигнут очередной многолетний рекорд по школе. К самому же сочинению, его теме и её раскрытию претензий не было. Знание правил русского языка у меня никак не состыковывались с техникой их применения. Много позже, после написания первого научного отчёта, проблемы русского языка исчезли как-то сами собой. Позавчера мы с отцом вернулись с Присухоны, огромного болотистого пространства вокруг места впадения реки Вологды в Сухону. Там росла питательная, съедобная осока и мы втроем, вместе с Шумиловым, товарищем отца по работе, скосили, высушили и поставили десять стогов этого сена. Восемь стогов переходят совхозу, как владельцу участка болота. По стогу получили мы, наши две семьи. Теперь не только наша корова обеспечена кормом на всю зиму, но и кое-что пойдёт на продажу. Сегодня у меня заслуженный выходной и я решил пройти велосипедом по части старинного зимнего торгового тракта: Вологда – д. Ивановское – д. Колоколово – д. Илатово – с. Колбино – с. Кубенское. Цель поездки – посидеть на берегу и омыть ноги в водах Кубенского озера.

        Спуск прекратился, а велик остановился перед широкой лужей – переездом через речку. Когда-то, и я это помню, мне тогда было 5 – 6 лет, мы с Васькой, моим одногодком, прибегали сюда на запруду купаться. Тогда на месте лужи был хороший мост. Мать, Антонида Анфиногеновна, рассказывала, что этот мост здесь был всегда. За его рабочее состояние отвечала наша деревня Колоколово. Мужики деревни обязаны были ремонтировать мост, и эта обязанность была извечной, пришедшей с незапамятных времён.  Во время войны ремонтировать было некому и мост, в конце концов, пропал. Речку же по-прежнему переезжали в этом месте, т.к. оба её берега были пологими только здесь. В результате возникла большая лужа, не замерзающая до конца декабря. Справа, ниже по течению, метрах в пятнадцати от переезда росла рощица из ольхи, ивы, черёмухи и молодых берёзок. Рощица была маленькой, почти круглой, в диаметре не более тридцати метров. Она образовалась вокруг места впадения в речку ручья, текущего с севера, из леса, по дну оврага. В месте впадения мужики деревни еще до революции построили с помощью двух рядов вбитых в землю брёвен маленькую плотину или, как говорили в наших краях, запруду. Запруда образовала небольшой пруд, из которого пила воду деревенская скотина, приходившая из леса, с лесных полян, на полуденную дойку. Вот на эту запруду мы с Васькой и бегали купаться в 43 – 46 годах. Пруд-то был неглубоким. В следующие года сюда стали бегать и дети младше нас. Прошлым летом в этой рощице я обнаружил прикреплённое к ветке берёзки осиное гнездо, яйцевидный шар размером примерно двадцать на пятнадцать сантиметров, и разорил его. Сначала облил его холодной колодезной водой из двух вёдер, а затем сбил на землю очень длинной палкой. Через два дня осы покинули рощицу. Я же разорвал шар-гнездо и изучил его устройство. Оно оказалось пустым. Всех своих личинок осы унесли. Сам же строительный материал гнезда меня удивил. Он был похож на серую прочную бумагу, абсолютно не впитывающую воду. Даже отталкивающую её. На колодец за питьевой водой ходили бабы всей деревни. Пока матери набирали воды, их малышня убегала в рощицу в поисках ягод: землянички, малинки, черёмухи. Осы для них могли быть серьёзной угрозой.   

          После рощицы речка текла по дну широкого оврага с пологими травянистыми берегами. Берега оврага возвышались над речкой от одного до трёх метров, а в километре ниже по течению – местами до шести–семи метров. В двадцати пяти метрах от рощицы на правом берегу оврага находился единственный деревенский колодец с ключевой водой. Из него я брал воду для «борьбы» с осами. За время войны без ухода его ключи заилились, колодец обмелел. В сорок седьмом воды стало не хватать, и деревня упросила моего отца, Федора Павловича, восстановить его водопроизводительность. Мне тогда шел десятый год, и папа взял меня в помощники. Он от сруба колодца в сторону речки выкопал канаву и по ней спустил воду. Затем он спустился на дно колодца и стал накопившийся ил загружать в вёдра, которые я с помощью ворота поднимал наверх и выгружал в канаву, опрокидывая ведра на срубе. Докопались до последнего венца сруба и вскоре стали пробиваться забитые ключи. Отец быстро заменил несколько нижних полусгнивших венцов сруба новыми, заранее приготовленными. Мы выгрузили ещё пятёрку вёдер ила, и папу пришлось срочно эвакуировать из колодца с помощью ворота. Канаву засыпали, оставив лишь небольшой сток у самого сруба. Ключи оказались столь мощными, что уже на другой день вода в колодце поднялась до уровня земли и стала течь по нашему стоку в речку. Нужда в вороте исчезла, и мы его демонтировали. С тех пор вода в колоколовском колодце стала всегда не только ключевой, но и проточной. Начиная с пятьдесят второго года, в конце весны я приходил сюда готовиться к экзаменам, а их у нас всегда равно числу лет обучения. В следующем девятом классе, говорят, их будет девять. Так вот, я раскидывал, принесённое с собой, ватное одеяло на ровную, покрытую молодой травкой, площадку, расположенную метрах в пятидесяти от колодца. Ложился на одеяло и приступал к доказательствам теорем, зубрёжке стихотворений или нескончаемых правил русского языка, к раскрытию литературных образов, перечислению отрядов и классов растений, насекомых, гор, рек, дат и т.д. и т.п. Вопрос из билета. Ответ вслух. Учился логично излагать свои мысли и правильно говорить. Здесь было тепло, тихо, уютно. Ни что не смущало и не отвлекало от занятий. Не мух, не комаров. Только пение жаворонков в глубоком, голубом небе, да редкие кукушкины «ку-ку» из недалёкого леса. Может это и глупо, но я не пользуюсь шпаргалками. Я же учусь для себя, знания нужны лично мне, чтобы поступить потом в институт. Зачем же дурить себя «шпорами»?               

        Как я уже говорил, из колодца для приготовления пищи и чая брала воду вся деревня.

Носили воду в вёдрах, на коромысле по два ведра. Я ленился и, чтобы не ходить за водой каждый день, изготовил к коромыслу приспособления, позволявшие нести на нём сразу четыре ведра. Поливка огорода тоже входила в мою обязанность. Носил воду для полива из пруда. Что бы сократить число ходок, изготовил ручные коромысла и носил на них по четыре ведра (ведро – русская единица объема, равная 12 литрам). Сами грядки мне иногда помогала поливать мама и наша младшенькая, сестрёнка Лёля. У меня уже давно занозой сидит мечта – построить водопровод от пруда до огорода. Но, к сожалению, ни где не могу найти труб. 

          Остановившись перед лужей – переездом, я слез с велосипеда и пошел по тропке, ведя велик рядом. Тропа привела к пешеходному переходу в метрах десяти выше переезда. Я перешагнул речку, перебросил через неё велик и по крутой тропе поднялся на деревенский выгон, место, куда пастух пригонял коз для полуденной дойки их хозяйками. Выгон представлял собой почти правильный прямоугольник примерно четыреста на двести метров, ограниченный с юга речкой, с востока вышеупомянутым ручьём, а с запада и севера лесом. Западный участок леса состоял из высоких, сильных елей и назывался почему-то Шишкиным. Именно из этого леса я сегодня рано утром принёс полную корзину белых грибов, которыми и накормила меня мама. На этот выгон ранней весной и осенью прибегали все деревенские дети. Во время войны – сверстники сестры Веры и брата Вити. После войны – мои сверстники и дети моложе нас. Я же часто упрашивал брата взять и меня. Ребята по весне жгли большие костры. Осенью пекли картошку. Стреляли из трубы деревянной затычкой. Где-то нашли отрезок трубы. Заклепали один его конец. В трубу заливали воду, забивали деревянную затычку и устанавливали в костёр. Вода вскипала: затычка с хлопком вылетала вверх, труба и костёр в разные стороны. Задача – не попасть под разлетевшиеся головешки. Однажды Серёга Круглов притащил на такое развлечение двух волчат, еще щенков. Говорил, что нашел их в некой норе. Мы с ними долго играли, злили, а потом убили. Убили с всеобщего одобрения. Было это в год окончания войны. Прошлым летом волчья семья, состоявшая из двух взрослых и трёх годовалых волчат, напала на деревенское стадо и зарезала много козлят и несколько коз, в их числе и нашу основную кормилицу. И что интересно, по словам пастуха, взрослые волки-родители стояли в стороне, коз резали волчата. Родители привели свой выводок на учёбу. Если бы не подоспевшие бабы с вилами и граблями с ближнего сенокоса, волчата зарезали бы всё стадо. После такого бандитского налёта жалости к волчьим щенкам возникнуть ни у кого не могло. Борьба за выживание деревенским детям известна с пелёнок. Позже, когда уцелевшие мужики вернулись с войны, совхоз часть выгона огородил забором, где держал своих телят, а потом коней. Сейчас вся животина была в лесу на кормежке, и выгон был пуст.

        Тропа обогнула выгон и вновь вывела меня на Большую дорогу, прямую и широкую, шириной сорок пять – пятьдесят метров, проложенную через лесной массив до Илатова. По правой обочине дороги, поросшей кустами, протекал по дну оврага ручей, впадавший в вышеупомянутую речку. Большая дорога – остаток древнего торгового, когда-то оживлённого, зимнего тракта Вологда – Кубенское озеро. Судя по малой ширине оврага и его прямоте, овраг и ручей были ничем иным, как старинной дренажной канавой. Сейчас дорога поросла густой невысокой травой. След одинокой и неглубокой тележной колеи маскировался травой уже на расстоянии сотни метров. По тропе, проложенной рядом с колеёй, велосипед шёл мягко, легко.

         С крыльца нашего дома начальный участок дороги в полтора – два километра хорошо просматривался и мне был знаком лет с четырёх. В 42 – 45 –ых годах по этой дороге уходили в конце июля на заготовку сена на лесных полянах мама, Вера и Витя. Обычно уходили рано, с восходом солнца. Дом закрывали на замок, а я должен был ждать их возвращения на улице, около дома. Предосторожность, что бы я не устроил пожар. На обед оставляли банку козьего молока, пару варёных картошин и кусок хлеба грамм пятьдесят. Своё утро я начинал с заготовки глины в пруде для постройки самолёта. Набрав глины, я на крыльце тщательно разминал её. Затем лепил фюзеляж, два передних крыла, детали хвостового оперенья. Всё, соединив, получал модель самолёта типа У-2. Временами такой самолёт пролетал в деревенском небе, и я его тщательно рассмотрел. Пропеллера не было видно, и в моей модели он тоже отсутствовал. Вскоре появлялся мой дружок, Васька Аллилуев, мой погодок. Не сын Коммунарки, а пацан из семьи других Аллилуевых, дом которых находился за домом Мироновых. Его оставляли на попечение бабки. Я же был один, т. е. самостоятельным и с обязанностью охранять огород от набегов кур и ребятни. В конце игры с самолётом мы его обычно ломали, конечно, нечаянно. Начинали другую игру. Наигравшись, мы обнаруживали, что нам очень хочется морковки и огурчиков. Говорят, Васька уговаривал меня, сторожа, слазить за ними в наш огород. Набрав малюсеньких огурчиков-зародышей и хвостиков моркови, Васька залезал на огород (на ограду огорода) и горланил на всю деревню: «Гошка миленький, хорошенький огурчиков даёт» и еще что-то. Соседи, конечно, докладывали маме, и я получал взбучку. Но потом набег повторялся. Сам я этого не помню. Но мама и Вера меня, уже повзрослевшего, уверяли, что всё так и было. Однако я ясно запомнил другую сцену, как мы, я и Васька, убегаем на Васькином огороде от его бабки, в руках которой огромный пучок крапивы. Скорее всего, после неудачного набега на его огород, мы успокаивались огородом, мною охраняемым. Но ведь были и удачные набеги. С Васькой мы были неразлей-вода. Он был единственным в деревне парнем – одногодком. Все другие – либо старше на четыре и более года, либо моложе на три. Девочки погодки были, но они играли в куклы, и мы с ними не дружили. Пока. В сорок седьмом семья Васьки, с вернувшимся с войны отцом, переехала жить на Присухону, ту самую, где мы с отцом заготовляли осоку для своей коровы. Расставались мы со слезами, даже обещали друг другу писать. Но … В семнадцать лет он утонул в реке Вологде. Как это случилось, узнать не удалось. В седьмом часу вечера Ваську звали домой. Я оставался один и с нетерпением ждал возвращения моей семьи. Обычно я взбирался на перила крыльца и оттуда, встав на цыпочки и держась руками за обшивку летних сеней, всматривался в упомянутый участок Большой дороги, ожидая появления в его конце трёх маленьких фигурок. Как только я их обнаруживал, успокаивался, чувство одиночества исчезало, появлялось чувство голода. Иногда тремя фигурками на Большой дороге оказывались другие жители деревни, и я снова занимал пост на перилах крыльца.                                                                                          

         Катя по дороге, вспоминались разные случаи. Вот на левой обочине дороги, у подножия мохнатых елей пять молодых ёлочек. Летом сорок пятого года на заготовку сена стали брать меня. Высушив скошенную траву, сметав её в копны и замаскировав их от чужих людей-воров, мы, мама, Витя и я, возвращались домой. Не доходя метров ста пятидесяти до этих вот ёлочек, Витя вдруг крикнул: «Волки!» и указал на ёлочки впереди. Действительно, там стояли два матёрых волка и, кажется, смотрели на нас. Мать спрятала меня за себя, но дальше не знала, что делать. Виктор влез на ближайшее дерево и звал нас к себе. Но волки, постояв, развернулись и ушли в глубь леса. Мы, успокоившись, продолжили путь.

         Вот слева появилась низинка, где рос малинник, за ним большой участок молодых елей. Сюда в конце июня я ежегодно хожу за солодягами, первыми грибами лета. Наконец, совхозный участок леса кончился, кончился полуторакилометровый участок дороги. Справа в лесном массиве виднелся прогал, начало запущенной лесной дороги. Если свернуть на неё, то вскоре окажешься в большом малиннике. Малина там крупная, сладкая.

         Еловый лес кончился. Началась низина, поросшая ольхой, осиной, редко берёзой и совсем редко одинокими замшелыми высокими елями. Это Зубариха. На её поляны мы и ходили заготовлять сено, а осенью – за рыжиками и груздями. Здесь Большую дорогу с обеих сторон затеснили ольха и ива. На дороге появились заполненные водой выбоины. Проехал отворот справа. Эта дорога вела на поляну, где когда-то была деревня Окороково, в которой я и родился. Дальше Большая дорога совсем превратилась в обычную лесную торную дорогу, и уже ничего не напоминало, что здесь когда-то пролегал торговый тракт. Местами приходилось слезать с велосипеда, чтобы кустами обойти очередную глубокую грязную выбоину.

        После очередного поворота лес как-то внезапно кончился. Я оказался на опушке. Передо мной расстилалось поле, с ещё неубранной рожью. Поле взбиралось на довольно высокий холм. На вершине холма виднелась высокая колокольня в окружении рощи деревьев и несколько домов деревни Илатово. Колокольня и вершины деревьев, её окружавших, мне были видны с нашего крыльца с раннего детства. И то и другое возвышалось над лесным окоемом. Весной и осенью в ясную погоду было видно, как кружатся над колокольней, над вершинами деревьев стая грачей. Казалось, что если прислушаться, то можно услышать их галдёж.    

        Дорога привела меня на околицу деревни. Неспеша выехал на её улицу и увидел всю деревню, дворов в тридцать. Меня больше интересовала колокольня и деревья вокруг неё. Деревья росли на кладбище, где были похоронены мои дед и бабка, Павел Николаевич и Анна Викторовна Поливановы. По тропке, ведя велосипед за руль, подошёл к колокольне. Всюду валялся мусор, осколки кирпича. Дверной проём был пуст. Даже косяки выбиты. Втащив своего «коня» внутрь, я решил по ступенькам, не везде сохранившимся, подняться наверх колокольни. С большим трудом мне удалось дойти, временами доползти до верхней площадки. Очень мешал обильный птичий помёт. Слава богу, он был сухим.

С площадки я, наконец, обозрел (!) окрестные поля и бесконечные леса, на юге за которыми обнаружил свою деревню. Она была как на ладони! Жалко, что не было бинокля. Да и вообще весь вид с колокольни восхитил меня. Взобраться на илатовскую колокольню и с неё осмотреть окрестности, было моей давнишней мечтой.

       Налюбовавшись, начал спуск. Он оказался труднее подъёма. Многие ступени отсутствовали. На средней площадке решил передохнуть. Подошел к проёму окна с остатками оконной рамы. Подтянувшись, лёг животом на подоконник и посмотрел вниз. Всё кладбище поросло деревьями: елями, берёзами. Несколько старых сосен возвышались над ними. Кроны деревьев почти полностью закрывали заросшие травой могилы. Свежих захоронений не видно. На месте когда-то стоявшей церкви Иоанна Предтечи – большая, высотой три – три с половиной метра, куча битого кирпича.

       Удовлетворив любопытство, я спрыгнул с подоконника. Раздался треск. Мои ноги, не находя опоры, проваливались вниз. «Доска сломалась!» - молнией ударило по мозгам – «Я падаю на острые камни! Разобьюсь!»  Дальше работал только инстинкт. Носки ног, скользя по каменной кладке, искали опоры. Тело, отклонившись немного назад, прижимало икры ног, а затем – бедра к соседней целой половице площадки, стремясь замедлить падение. Вдруг носки ног как будто вошло в стену. Ступни нашли опору. Падение прекратилось. Ладони рук упёрлись в пол площадки. Пот ел глаза, руки и ноги дрожали.

        Успокоившись, посмотрел вниз на ботинки. Их носки скрывались в стене, в какой-то нише. Медленно и осторожно выбрался на настил площадки и, не обращая внимания на помёт, лёг. Отлежавшись, я просунул голову  в проём  сломанной доски и попытался заглянуть в нишу. Мне показалось, что там что-то есть. Спустившись по лестнице ниже настила площадки, снова издали осмотрел нишу. Точно, что-то есть! Вернулся на площадку. Смёл щепкой помёт, лёг и стал это что-то доставать. Помучившись, достал два предмета размером ориентировочно 40 Х 30 см и толщиной не более 10 см. Оба предмета были завёрнуты в синюю, должно быть шелковую ткань. Тщательно обшарил нишу. Пусто. Больше там ничего не было. В последний момент, обшаривая, у края ниши на что-то нажал или сдвинул. Раздался щелчок, затем скрип. Быстро выдерну руку. Ниша на моих глазах закрывалась откуда-то появляющимся камнем. Вскоре от неё не осталось и следа. Как ни нажимал, как ни стучал на все камни вокруг, вновь открыть нишу не удалось. Вернулся к находке. Развернул свёртки. В каждом из них оказалось по большой книге с твёрдым кожаным переплётом с позеленевшими медными застёжками. Кожа переплёта была уникальной выделки, старой и очень прочной и очень, очень потёртой. От тиснения практически ничего не осталось. Угадывался только крест. Страницы книг тоже были необычными, небумажными. Помяв их руками, понял – страницы книг тоже выполнены из очень тонкой, уникальной выделки кожи. Пергамент? Вероятно. Мой отец, Федор Павлович, умел и выделывал кожи, в том числе тонкий хром из шкур козлят-однолеток для голенищ дамских сапожек. Я тоже принимал посильное участие в этом производстве. Поэтому распознать любое изделие из кожи для меня не составляло труда. Пергамент же, известный мне только по книгам, я видел первый раз. Текст в книгах был написан на старославянском или, как у нас говорили, на церковном языке и похоже рукописным способом. Не было той точности в размерах букв, столь свойственной печатным книгам. Заглавные буквы начала глав, если можно так выразиться, были размером в три строки, с интересными завитушками, ну просто произведения искусства. В нашей семье было весьма потрёпанное Евангелие. Его страницы были поделены по вертикали на две половины. Левая сторона каждой страницы была напечатана старославянскими буквами, а правая – русскими, дореволюционным с ятями. Там тоже были большие буквы с завитушками. Мои родители в свободное время, обычно зимой, читали это Евангелие и даже по-старославянски. В третьем, четвёртом классе я тоже брал его в руки и пытался читать. Вспомнив всё это, я с разочарованием понял, что нашел всего-то какие-то церковные книги, теперь в стране Советов никому не нужные. Правда, озадачили странные даты. На второй странице первой книги указывался какой-то 6345 год, а в конце второй книги – 6988 год. Если бы не необычность материала, да не изящество заглавных букв, я бы возможно свою находку оставил здесь же на площадке. А посему завернул её в шелковые покрывала, спустился и приторочил к багажнику велосипеда. Досадуя на нерациональную потерю времени, я сел на велосипед и покатил вдоль деревни к цели своего путешествия. Надо было бы побродить по кладбищу, отдать долг деду с бабкой. Конечно, их могил мне не найти. Все кресты и надписи исчезли после взрыва церкви. В первое лето после возвращения с войны отец вместе с Витей приходил сюда, долго искал могилы родителей, но найти не смог.                  

         Скатившись с «Илатовской горы», холма в форме почти правильного конуса со срезанной вершиной, я пересёк поле и на опушке леса свернул на дорогу, ведущую в Ожогово, деревню, где родилась и выросла моя мать Антонида Анфиногеновна, в девичестве Тоня Малахова. Неширокая лесная дорога, затенённая кронами деревьев, прямотой не отличалась. Временами на ней попадались лужи. Поэтому быстро ехать не удавалось. Тень деревьев пока ещё сохраняла приятные остатки ночной прохлады. Иногда беззвучно нападали слепни, но скот здесь не пасся, и их было мало. Вспомнились мамины рассказы.

      Секритка, двадцатидвухлетний крепкий парень, понукал, слегка поощряя вожжами, Серка, который и так хорошо бежал, вероятно, уже понявший, что возвращается домой в родную конюшню. Парень полулежал в дровнях, укрывшись меховой полостью. Поездка с отцом на зимнюю ярмарку в Новленское была удачной. Весь товар продан, нужный закуплен. Завтра в утро отец с соседями общим обозом тоже выедут домой. Секритка упросил отца уехать сегодня, в ночь. Не терпелось поскорее вернуться в деревню, где его ждала невеста. Уговорились после ярмарки сыграть свадьбу. Было начало зимы, снега не велики, волки ещё сыты, на людей не нападают. Дорога открытая, в основном вдоль Кубенского озера, а после него уже родные леса. Здесь же, вдоль озера, только справа к дороге иногда подступал язык темного хвойного леса. Небо чистое, ясное. Полная луна. Светло как днём. Огибая очередной язык, парень вдруг увидел впереди нечто необычное. Привстал. Впереди на обочинах дороги, в снегу стояли две повозки с лошадьми. На дороге кружилось около десятка мужиков. Слышался сочный мат. «Разбойники!» - догадался Секритка. Парень вскочил на ноги и молча кнутом ударил по заду коня. Серко обижено фыркнул и рванул в карьер. Заранее, под полостью, приготовленная дубина зажата в руке. Подъезжая, парень понял ситуацию окончательно. Двое в центре отражали нападение пятерых разбойников, тоже вооруженных дубьем. Крики, мат. Появление Сикритки в пылу сражения никто не заметил. Натянул вожжи до предела. Конь захрипел, сошел с дороги, остановился. Парень соскочил на дорогу и сходу ударил дубиной по голове ближайшего из нападавших. Мужик ткнулся носом в снег. Немедля ни секунды, дубина поднялась и ударила по голове другого разбойника. Одновременно один из нападавших тоже достал дубиной по голове пожилого оборонявшегося мужика. Наконец, уцелевшие разбойники обнаружили прибывшую к жертвам помощь и её результат. Замешательством немедленно воспользовался оборонявшийся парень и оглушил ещё одного разбойника. Оставшиеся двое бросились бежать по снегу в лес. Секритка вслед бросил свою дубину. Попал по ногам одному из беглецов. Тот упал. Парни подбежали и связали его. Пятому разбойнику удалось скрыться в лесу. Только теперь победители взглянули друг на друга.                                                                                           

     -Николай! - представился парень, протягивая руку,

     -Спасибо! Выручил, нет, спас жизнь и мне и отцу! Теперь мы твои должники до гроба!

     - Асекрит, проще, Секритка -- ответно представился другой и обрадовано добавил,

     - Да я же вас знаю. Вы с отцом у нас сапоги покупали! Аж пять пар!

     - А вы у нас бочонок мёду! Так ты Малахов! – обрадовался Николай.

     Так познакомились друг с другом, ставшие верными друзьями, мои прадеды по материнской линии Асекрит и Николай. Парни перевязали раненного колькинова отца, связали и покидали в сани разбойных людишек, которых сдали полиции в большом селе Кубенское, и поехали в Ожогово к Малаховым. Отцу Николая нужно было отлежаться, поправить здоровье, прежде чем ехать дальше, в своё село. Секритка познакомил друга со своей невестой. Колька признался, что и у него есть невеста. Отец поправиться, сыграют свадьбу. Друзья договорились поженить своих детей, буде у одного родится парень, а у другого – девка. И было это в далёком 1876 году. Через сыновей отцы тоже сдружились, помогли друг другу в ремесле и торговле. Через эту дружбу в семью Малаховых пришло пчеловодство. Асекрит на свадьбу от семьи Николая получил коня и корову с тёлкой, хорошее подспорье для молодой семьи.

       Жены друзей первыми родили дочек. В следующий «заход» в обеих семьях родились мальчики. Асекрит назвал своего сына, моего деда, Анфиногеном, уменьшительно Афоня. Через некоторое время у Николая родилась и нареченная для Афони, моя бабка Катерина. В 1899 году Секритка и Колька данное друг другу обещание сдержали, обвенчали Афоню и Катю. В 1900 году в молодой семье родился сын. Назвали Василием. Моя мать, Антонида Анфиногеновна Малахова, родилось через семь лет, в 1907 году. По деревенской традиции, Афоня, как старший сын в семье, остался со своей семьёй в родительском доме. После смерти родителей ему перешло и всё подворье.   

       Родная деревня бабки Катерины Николаевны исчезла в процессе коллективизации в соответствии с первыми планами укрупнений и объединений. Находилась она в десяти верстах от большого села Кипелово. Кстати, моя родная деревня Окороково исчезла в конце тридцатых годов по той же причине. Недалеко от бабкиной деревни находилось имение с пятидесятью десятинами леса, принадлежавшее старой деве, княжне Прозоровой, представительнице старинного боярского рода. К ней на лето часто приезжал погостить её брат Сергей Прозоров. Он после окончания университета служил в каком-то акционерном обществе в Петербурге. В один из таких наездов встретил Надю, старшую сестру Кати, влюбился, женился и увёз в Питер. У них родился сын Владимир. Как и положено, он окончил гимназию, а затем поступил в Технологический Санкт-Петербургский институт. На лето Володя выезжал в Вологодское имение тётки. Молодого студента, конечно же, не обошла мода на революционную деятельность. Он даже несколько раз во время летних каникул доставлял революционную литературу для вологодской ячейки РСДРП(б). Во время первой мировой войны Владимир служил в инженерно-сапёрном полку прапорщиком. Февраль семнадцатого встретил в Петербурге. В том же году умер отец, и мать, Надежда Николаевна, переехала в имение умершей золовки, которая еще при жизни передала все права на имение семье брата. В гражданскую воевал на Северном фронте, отражавшем интервенцию англичан, а затем служил техническим советником в Вологде в штабе красного генерала Самойло. После гражданской войны приехал к матери и жил какое-то время во флигеле конфискованного имения. В 1929 году Владимира Прозорова арестовали, но вскоре освободили и назначили то ли управляющим, то ли заместителем управляющего отделения госбанка в Вологде.   

      Были ли у деда, Анфиногена Асекритовича, братья, мне не известно. Мама о наличии их ничего не говорила. Возможно, и были, но сгинули на фронтах первой мировой войны. В буйном семнадцатом маме было-то всего девять лет. А вот сестры у её отца точно были. Одну отдали замуж в деревню Меглеево, а вторую – в деревню около большого села Дубровское. В гости к теткам на деревенские престольные праздники девушка Тоня ходила и потом, как мама, мне рассказывала. Их, деревенские праздники, подробно и весьма реалистично описал в романе «Кануны, хроника 20-х годов» мой земляк, талантливый писатель Василий Белов. Описанные в романе события как раз совпадают с молодостью моих родителей. Впрочем, в конце сороковых, пятидесятых годах, в годы моей юности, эти церковные праздники в наших деревнях проходили точно так, как их описал Белов, хотя самих церквей уже не было. На Тихвинскую, Казанскую, Троицу, Ильин день или на любой другой престольный праздник в деревнях бывшего прихода, уже уничтоженной церкви, останавливал на два дня посевную, сенокос или уборочную с такой же неизбежностью и неотвратимостью, как неизбежность, неотвратимость восхода солнца. И ни что, ни какие постановления партийных и советских властей не были способны их отменить, запретить. Любые уполномоченные, прибывавшие в деревню для агитации о трудовом подвиге на совхозном поле, раньше или позже оказывались втянутыми в круговерть праздника, а затем уставшими и мертвецки пьяными засыпали в чьей-либо избе. Гуляли все. Гуляли от души.

      Перед первой мировой войной хозяйство Малаховых считалось крепким. По меркам 30-х годов его бы точно отнесли к кулацкому: две лошади, жеребёнок, три коровы, овцы, пасека. Зимой дед Финоген занимался сапожным делом, принимал заказы и слыл хорошим мастером. Бабка Катерина была хорошей хозяйкой. Она получила в приданое аж три лисьи шубы, какие-то забойные башмаки, туфли, сапожки, покрывала и что-то еще. Мама говорила, но я не запомнил названия этих сугубо женских предметов. В окрестных деревнях Катерина Малахова считалась богачкой. По дому помогала, нянчилась с девочкой Тоней и в доме Малаховых жила какая-то дальняя родственница бабки Кати. Маме запомнилась её доброта. Семья жила дружно.

        Несчастья начались в конце пятнадцатого года. Во всю шла война. Многих мужиков забрали на фронт. Прокатилась мобилизация лошадей. А обязательная хлебосдача проводилась на прежнем уровне и по фиксированным ценам. Цены же на промышленные товары, на керосин оставались свободными и росли. Бабы не управлялись с хозяйством. Стала ощущаться нехватка хлеба в многодетных семьях. Появились воры. В одну из зимних ночей кто-то сбил замки с амбара Малаховых и обчистил их сундуки, в которых хранились наиболее ценные вещи, в том числе приданое бабки Кати. Всё это воры увезли на малаховских же санях и лошади. Лошадь потом обнаружили на Новленской ярмарке у цыган. Остальное не сыскалось. Катерина не находила себе места, уговоры Анфиногена не помогали. В конце концов, бабка уговорила мужа отпустить её погостить то ли к сестре, то ли к брату в свою родную деревню. Дед запряг в сани коня, укрыл бабку тулупом, и она уехала. Бабка вернулась через неделю. Задумчивой и грустной. Обняла дочку, прижала к себе и прошептала со слезами в голосе:  

   -Прости меня, доченька! По-другому не могла. Молись за меня, Тонюшка, - и отпустила.

Потом за обедом рассказала о поездке. Кто как живёт. Кто жив, кто умер. Передала приветы от знакомых. Другими словами, всё было так, как бывает после обычной гостевой поездки. А через неделю дошел слух, что известный зимогор в каком-то кабаке, должно быть подпольном, изрядно подпив, в присутствии четырёх свидетелей признался в краже у Малаховых. Назвал вор и своих подельников, таких же, как он зимогоров, молодых мужиков из соседних деревень. Товар они продали в Вологде, а выручку пропили. Признался вор и в разбойном нападении на Катерининого отца Николая и её деда в далёком 1876 году. Тогда он был самым молодым в шайке. Это ему удалось тогда убежать. Рассказывали, что вор кричал на весь кабак о том, что ему уже неделю тошно, что у него появилось навязчивое желание признаться в содеянном, что выпитые литры самогона не смогли погасить появившееся желание, что терпеть он больше не может и во всём признаётся. Признавшись в воровстве, мужик упал на пол, корчась от боли в животе. Его стошнило чёрной кровью. Через час вор умер в муках. Анфиноген в сопровождении полицейского чина поехал по названным адресам, но было уже поздно. Обоих подельников зимогора уже похоронили. Один подавился костью. Другой в соседнем селе напоролся на собственные вилы. Оба умерли в муках. Но самым диким казалось то, что все три смерти произошли в один и тот же день. Даже час смерти у всех был один – 12 часов ночи.  

     Дед вернулся домой чернее тучи и потребовал у бабки правдивого рассказа о её поездке в родную деревню. Катерина призналась, что ездила в деревню не в гости, а к тамошнему черному колдуну. Просила найти и наказать воров. Колдун предупредил, что она рискует не только душой, но и здоровьем. Катя стояла на своём. Колдун совершил обряд и отослал бабку Катю домой, предупредив, что её грех может отмолить только её дочь. Моя мать часто просила у бога милости к её матери, ходила в церковь в Вологду и там молилась, ставила свечи. К лету бабка Катя слегла. Врач поставил диагноз: скоротечная чахотка. В конце лета Катерину Николаевну Малахову похоронили. Моей маме было тогда 9 лет.

       Но беда не ходит одна. Объявили очередной набор. Фронт требовал новых жертв. Что-то было спутано в документах и Васю Малахова, брата мамы, забрали в солдаты, хотя

было ему тогда всего семнадцать лет. И почти сразу в окопы на Северо–западный фронт как пополнение перед наступлением. Васе Малахову досталась знаменитая трёхлинейка Мухина, правда в виде деревянного муляжа. Взводный обнадёжил:  

    -- Не расстраивайся! Пойдёшь в атаку, твоего товарища убьют. У него возьмёшь его винтовку. 

Наступление захлебнулось под ураганным артиллерийским огнём немцев. Товарища убило. Трёхлинейка досталась Васе. Ему посчастливилось живым и невредимым вернуться в окоп. Вскоре приспела февральская революция. Вместе с выжившими вологодскими мужиками Вася покинул фронт, дезертировал в свою деревню Ожогово голодным и насквозь простуженным. Дезертиров в тылу тогда ещё ловили. Сначала Вася жил в бане, там его, прячась, кормили. С началом тепла перебрался в лесную землянку. Только в конце 17-го года, с установлением власти Советов в Вологодской губернии Василий вернулся в отцовский дом безнадёжно больным. Врач диагностировал туберкулёз. Сырая землянка и окопы отняли здоровье у парня. В конце зимы Вася Малахов умер. Мама его очень любила и, часто вспоминая, горевала о нём.                                                                                                                      

      Хозяйство требовало женщину и Анфиноген Асекритович, выдержав положенное время, женился во второй раз. Родились Николай, а за ним Алексей. Два новых Анфиногеновича. Нянькой к обоим определили Тоню, причём и Тони и у мачехи возникла взаимная устойчивая неприязнь. Учеба в школе ограничилась первым классом. Во второй класс не пустили. После смерти Катерины Николаевны её родственница покинула их дом. Тоне пришлось заменить её. Не до учёбы.   

      Мачеха не была хорошей хозяйкой, Хозяйство стало разваливаться, сокращаться. Только пасеку дед по-прежнему продолжал расширять. Вскоре после рождения Коли в Ожогово приехала сестра покойной Катерины, Надежда Прозорова, проведать свою племянницу. Предложила её отцу, Анфиногену, отдать ей племянницу на воспитание. Но дед не согласился. Дочь ему самому была нужна для работы по дому и хозяйству. В последующие годы тётка приезжала ещё пару раз с подобным предложением и уезжала с тем же ответом.    

      В 1927 году, будучи в гостях у меглеевской тётки по случаю престольного праздника их деревни, Тоня приметила черноволосого, среднего роста, весёлого, красивого парня, плясуна и частушечника. Навела справки у подруг. Парень оказался вожаком красковских и окороковских парней Федькой Поливановым. На празднике ватаги парней из других деревень опасались задевать, задирать парней из шайки Федьки, тем более его самого, искусного уличного кулачного бойца. Парень тоже приметил девушку и навёл справки.

     В ближайший ожоговский престольный праздник в Ожогово с гармошкой, песнями, пляской явилась шайка Федьки. По улицам деревни передавались предупреждения:

        -- Федька Поливанов идёт!                                                              

Но прибывшие повели себя на удивление мирно. Оказалось, вожак запретил задираться. Драться только с теми, кто первый нападёт, в ответ. Начались общие хороводы, пляски. В одном из плясовых кругов Федор обнаружил Тоню. Пригласил на «барыню». Познакомились, так сказать, лично. Весь день старались быть вместе, в одних и тех же плясовых кругах. На другой день молодые люди уже ходили вместе, не стесняясь окружающих, как признанная пара. Тоня была весела, на зависть подружкам много плясала. После праздника Фёдор несколько раз в течении лета прибегал на ночные свиданки к Тоне в Ожогово. В середине осени молодые люди обоюдно решили венчаться. Федор заявил о своём решении своему отцу Павлу Николаевичу, моему будущему деду. Дед Павел согласился с выбором сына и направил к Малаховым сватов. Анфиноген сватов не принял, заявив, что его дочка уже обещана другому. Однако дочь объявила, что она ни за кого другого не пойдёт, тем более за отцовского кандидата. А если отец будет настаивать, то она уйдёт за Федьку самоходкой, т.е. без родительского благословления, и объявила голодовку. Забралась на печь и три дня не принимала ни воды, ни еды. Первые сутки отец с мачехой смеялись. Голод не тётка. Смириться. На вторые сутки стали ругать, обзывать дурой, внушали, что она подорвёт своё здоровье. На третьи сутки ругать перестали, уговаривали поесть, ставили вкусные куски рядом. Наконец отец сдался и дал согласие на брак с хулиганом Федькой Поливановым. Состоялась помолвка. Деды «раздавили белоголовку», пол-литра фабричной водки, обговорили приданое и условия свадьбы. Венчание состоялось в Илатовской церкви Иоанна Предтечи 5 ноября 1927 года, свадьбу играли в Ожогове, после свадьбы жить молодых дед Павел увёз к себе в Окороково.       

       За воспоминаниями материных рассказов лесная дорога закончилась. Полевая вела на взгорок, на котором разместилась деревня деда и мамы, Ожогово, сейчас состоящая всего из пяти домов. Подъём был не крутым, и я преодолел его, не слезая с велосипеда. Со времени моего последнего посещения деревня сократилась ещё на два семейства, из которых одно уехало вместе с домом, другое - свой дом заколотило. Крайний дом, широкий пятистенок, крытый посеревшей дранкой, выглядел приземистым. Дом деда, дом прадеда, которых я никогда не видел. Кое-где доски опушки выпали и в образовавшиеся дыры проглядывали хорошо сохранившиеся белые брёвна сруба. Двор для скота и сена стоял впритык к дому и был под стать дома тоже широким, просторным. Из остальных построек прадедовского подворья сохранилась только баня, в которой некогда прятался дядя Василий. Все прочие либо своевременно было продано дедом, либо свезено в колхоз. Дяди Николая дома не было. Он, как всегда, хлопотал на пасеке. Его жена, тётя Нюра, пригласила в дом, угостила холодным молоком с малиной. От другого угощения я отказался. Прибежали с улицы двоюродные братья, Алёша и сопливый малыш Лёнька. Рассказав о цели своей поездки, попрощался и продолжил путь, прокатив до околицы братьев. Дядя Николай, кажется, ещё в детстве получил травму ноги. Из-за хромоты в войне не участвовал. Самый же младший из Анфиногеновичей, Алексей, окончил техникум речного флота, на фронт был призван в 41-м году и всю войну прошёл механиком-водителем танка. Был ранен, контужен, горел в танке. После войны капитанствует на реках Вологда, Сухона, бывал на Волге. Сейчас с женой живёт в городе Вологда.             

     После Шаталова дорога стала ровнее, т.к. была покрыта щебёнкой, хорошо утрамбованной грейдером. По такой дороге, чем быстрее едешь, тем ровнее она кажется. Деревни попадались часто. Их названия казались знакомыми по маминым рассказам о каких-то событиях, свидетелем которых она была. Но меня с ними ничего не связывало, и все встречные деревни казались мне одинаковыми, да и их быт был до мелочей идентичен быту моей деревни Колоколово. После села Кубенское стал виден берег озера Кубенское, но до него было ещё далековато, около километра. Только у Борисова расстояние до берега сократилось до 400 – 500 метров. Я свернул с дороги и у уреза воды положил велосипед на песок, снял полуботинки ленинградской фабрики «Скороход», закатал брюки выше колен и вошел в воды Кубенского озера. Казалось, цель поездки достигнута. Дно твёрдое, песчаное. Вода прозрачная, тёплая. Не спеша, вглядываясь в воду, вдруг появится яма или обрыв, пошел в озеро. Но дно оказалось настолько пологим, что, пройдя полкилометра, я понял – здесь нет места для купания. Вода поднялась только до щиколоток. Пришлось вернуться. Скорее из-за велосипеда. Вдруг кому-то приглянется мой «велик», а я, уйдя вглубь озера, не успею вернуться.                                                                                                                                        

     Вообще-то, конечной желанной точкой моего путешествия на берегу озера было село Новленское, место бывших зимних ярмарок. Я втайне надеялся найти место событий 1876 года, участником которых были мои прадеды Асекрит и Николай. Прежде чем докатить до Новленского, проехал ещё полтора десятка деревень. Отличались они друг от друга только количеством домов, да их расположением. Интереса они у меня не вызвали. Везде куры, гуси, козлята. У многих домов виднелись рыболовные снасти, сети. Не удивительно. Рядом большое рыбное озеро. Новленское село большое, ухоженное, порядки домов ровные. По сравнению с другими деревнями, через которые я проехал, почти идеально чистое. Однако от былого величия мало что осталось. Исчезло и ярмарочное поле. Недалеко от устья Большой Ельмы искупался в озере. Место удобное, обжитое местными жителями. Отдохнул, перекусил и в обратный путь. Как ни старался, обнаружить место нападения разбойников в 1876 году, похожее на материнский рассказ, не удалось. Много вырубили, много выжгли и распахали. После Покровского оставил попытки и покатил не отвлекаясь. В Подсосенном ушел на другую дорогу, чтобы через Фетинино и Дурасово выйти на Красково.

      Красково село барское. Так считалось во всей округе. Причиной тому служил огромный барский дом, окруженный очень большим садом, скорее парком. Парк сохранился до сих пор, правда, сильно зарос, одичал. Большая часть дома изначально была отведена под детский дом для окрестных крестьянских сирот. Рядом с домом располагалась школа, в которой обучались сироты и дети из ближайших деревень. Земство какие-то деньги выделяло на её содержание, но в основном и детский дом и школу финансировала барыня, владелица парка и какой-то части ближайшего леса. Рядом с парком пристроилась деревня из тридцати дворов и две кузни. Несмотря на то, что село большое, богатое, своей церкви оно не имело, входило в илатовский приход и умерших хоронило, следовательно, на илатовском кладбище. После революции барскую усадьбу с детским домом и школой национализировали. Во время гражданской войны всем этим по-прежнему руководила бывшая барыня, как могла кормила сирот. Что с ней стало потом, мне не известно. 

       В глубине леса, примыкавшего с запада к Краскову, в версте от него, когда-то была деревня Окороково, в которой я родился в 1937 году. Родился я, конечно, в роддоме, в посёлке Молочное, 20-го октября, но в свидетельстве о рождении (раньше говорили в «метриках») указана деревня. В роддом и обратно нас с мамой отвёз отец в телеге с сеном. Добравшись до Краскова, я решил съездить на родное пепелище. Со стороны Краскова в Окороково я никогда не попадал. Вот заодно и познакомлюсь с дорогой, по которой бегали в школу детьми мои старшие сестра и брат.

       По рассказам деревня располагалась в центре как бы огромной, распаханной под посевы поляны в виде почти правильного круга. Окружавший поляну лес закрывал весь горизонт и казался бескрайним. Находясь здесь трудно было представить, что в мире что-то ещё есть кроме этой деревни, бескрайнего леса и неба над ними. В Окороково мой дед с женой, стало быть, моей бабкой, приехал примерно в 1895 году после разрыва со своим отцом. Правда, его приезд в эти края не был первым. Еще, будучи курсантом военного училища, Паша Поливанов вместе со своим товарищем по курсу приезжал в Красково. Здесь жила тётка товарища, которая очень хотела полюбоваться на племянника, сёстриного мальчика. А тот упросил Пашу составить ему компанию хотя бы на неделю. Здесь Паше приглянулась воспитанница тётки друга юная Анюта. Она была сиротой. Сначала жила вместе со всеми в детском доме. Потом, когда подросла, барыня взяла её в свою половину дома, много с ней занималась её воспитанием и образованием. Вскоре Анюта стала ей хорошим помощником в делах детдомовских. Как местный житель, Аня была отличным проводником двум юношам в их походах по окрестным достопримечательностям. Вернувшись в Санкт–Петербург, юнкер за хлопотами почти забыл прелестную проводницу.

        Через несколько лет Павел Поливанов, молодой гвардейский офицер, сменившись с наряда по охране спокойствия Его Императорского Величества, возвращался к себе на квартиру. При повороте на очередную улицу он неожиданно столкнулся с девушкой, из рук которой выпала стопка книг. Молодой человек бросился с извинениями их собирать.

      -- Здравствуйте, Павел! – поздоровалась девушка. Удивлённый Павел поднял голову.

      -- Аня! Здравствуй! Как Вы здесь оказались?

 Собрав упавшие книги, офицер предложил проводить девушку. По дороге она рассказала, что её благодетельница списалась со своей подругой в Санкт-Петербурге и та нашла для Анны работу по подготовке детей чиновников средней руки к поступлению в гимназию. Заработка вполне хватает снимать комнату в квартире присяжного поверенного и содержать себя. Со времени первой встречи в Красково девушка из угловатого подростка превратилась в писаную красавицу. На «перекрёстке весны и молодости» молодые люди влюбились, стали встречаться.

      В конце лета Павел взял отпуск и поехал к родителям в их саратовское имение испросить разрешение на женитьбу. Однако отец, выслушав рассказ о происхождении и социальном положении Анны, категорически запретил сыну жениться на ней. Павел просил разрешения привезти под любым предлогом девушку в имение, надеясь, что её красота и такт смягчит отцовское сердце. Но отец отказался её принимать и заявил, что если она появится в пределах его имения, то её выдворят с полицией за пределы Саратовской губернии. Если же сын женится на ней в нарушение его запрета, то будет лишен наследства. Расстроенный Павел вернулся в столицу и решил сразу же навестить Аню. Около знакомого дома стояла карета жандармерии, и топтался околоточный с несколькими жандармами. Не обращая внимания на них, Павел поднялся в квартиру поверенного. В комнату Ани вели два входа: из общих сеней и из квартиры хозяина квартиры. Обычно второй вход был закрыт на ключ и им не пользовались. Павел открыл дверь и увидел полные ужаса глаза девушки на её побелевшем лице, жандармского офицера, грубо обшаривавшего, шманавшего, её фигуру, сопровождая свои действия словами что-то типа:   

     --Сучка! Благородную из себя строишь! Стерва!

Павел, взбешенный увиденным и услышанным, влетел в комнату и со всей силой влепил оплеуху жандарму. Жандарм попытался уклониться. Удар пришелся по уху и оглушил его. Жандарм упал. На шум прибежали другие жандармы, проводившие обыск в квартире поверенного. Павла скрутили и как террориста увезли в жандармерию. Позже выяснилось. За приехавшим в столицу революционером, была установлена слежка. Филёры доложили, что их подопечный зашел в квартиру нашего присяжного поверенного с некой сумкой, вышел без неё. Заподозрили бомбу. Начальство решило провести обыск. В его разгар и появился Павел. Обыск ничего не дал. В подозрительной сумке оказались личные вещи приезжего и несколько предосудительных, даже не запрещенных, книг. Сам поверенный никакой революционной деятельностью не занимался, с приезжим был знаком по университету. Приезжий зашел к нему для того, чтобы справиться об адресе третьего общего знакомого, который к этому времени перебрался в Смоленск. Перед тем как уехать в Смоленск, приезжий решил побродить по столице, а пока попросил сокурсника об одолжении – оставить вещи до отъезда у него. А тут – обыск. Революционер растворился, обнаружив суету жандармов у дома. Разобравшись в случившемся идиотизме, хозяина квартиры Ани выпустили. Через месяц отпустили Павла. За рукоприкладство младшего офицера в отношении старшего по званию офицера, тем более жандармского офицера при исполнении, ему грозило серьёзное наказание. Но за Павла вступились товарищи по службе и вынудили высшее гвардейское начальство ходатайствовать перед императором. Ведь Павел вступился за женщину, любимую женщину! Его Императорское Величество начертал: «Из армии уволить, остальное оставить без последствий». Всё это время Анюта, назвавшись невестой, носила в жандармский застенок передачи Павлу. После освобождения Павел и Анна венчались. Офицеры полка устроили им шумную свадьбу. На свадьбе гвардейцы поднимали тосты за настоящего рыцаря, истинного гвардейца, хранителя дворянской чести славных предков, обещали, что Павел будет всегда примером для подражания всем офицерам их полка.

        После свадьбы Павел Николаевич и Анна Викторовна Поливановы поехали в Саратовскую губернию. Павел надеялся, что отец его поймёт и поддержит в создавшейся непростой ситуации. Однако отец не понял и не поддержал, а наоборот, он еще больше разозлился на невестку, из-за которой сына уволили и из гвардии, и из армии, и на сына, нарушившего его запрет на брак "с этой Анной". Павла и Анну даже не пустили в дом. Слуга-управляющий с извинениями передал слова барина:  

      --У меня больше нет сына с именем Павел, а чужим людям нет места в моём доме.

Крутым мужиком оказался прадед Николай Поливанов. Не про него ли писал поэт Николай Некрасов:

                               Даже с родными, не только с крестьянами

                               Был господин Поливанов жесток.     

Выскочила мать. Просила не горячиться, подождать, пока отец остынет, а временно поселиться в имении, переданном семье как её приданое. Но Павел не менее круто обиделся и заявил:

      --У меня тоже нет семьи. Отныне я сирота!

        По пути в Москву молодые супруги решили ехать в Вологодскую губернию, в Красково, к благодетельнице Ани и тётке друга Павла. Павел, рассерженный и на отца, и на царя, заявил, что теперь он, как Лев Толстой, будет жить в деревне и работать на земле. Будет простым мужиком! Заехали к товарищу по училищу и с его письмом появились в Краскове. Здесь тётка предложила им жить в её доме и работать Павлу учителем в школе, а Анне воспитателем в детдоме. Но Павел заявил о принятом решении работать на земле. Тетка предложила поселиться в деревне Окороково и разрешила в её лесу заготовить брёвна для дома молодой семьи. Такова история, появления моих деда Павла и бабки Анны Поливановых в деревне Окороково Вологодского района Вологодской области.

        Дед построил дом и просторное подворье, где вскоре появились коровы, лошади, овцы, птица. Он освоил и плотницкое ремесло, и выращивание хлеба. Другими словами, бывший барчук превратился в справного мужика, уважаемого в округе. Общество прихода избрало его старостой церкви Иоанна Предтечи. В семье деда и бабки Поливановых родилось и выросло семь детей. Первыми были дочки. Старшую назвали Верой, следующую - Любой. Третьим ребёнком, в 1900 году, стал долгожданный сын Александр. После него родилась опять девочка, назвали Валентиной, а 9-го ноября 1906 года - мой отец Федор Павлович. После него появились на свет божий брат Николай и подскрёбышем сестра Катя. Все дети Поливановых успешно окончили четыре класса Красковской школы. Старшего сына Александра для продолжения образования отправили в Вологду, в реальное училище, обеспечивающее, с точки зрения деда, практические знания, а не «философские рассусоливания».

         Мои родители о старших сестрах-золовушках всегда отзывались с особой теплотой. Их выдали замуж по выбору самих девушек в «хорошие, крепкие» семьи, т.е. за парней, чьи родители, по мнению мамы, работали, не ленясь, и не злоупотребляли "вином". Обе сестры с их мужьями активно помогали стать на ноги моим родителям. Вероятно, поэтому своего первенца, мою сестру, они назвали Верой. Когда началась коллективизация, из деревень молодые мужики стали смываться кто куда. Вера Павловна с мужем уехала в Ленинград и во время войны пропали, вероятно, в блокадном аду. Любовь Павловна с семьёй уехала сначала на лесозаготовки, а затем в Архангельск. Её муж и сыновья сгорели в пламени войны. Сейчас она с дочкой Любой, моей одногодкой, живет по-прежнему в Архангельске, в его старинном районе с названием Соломбола, в старом деревянном двухэтажном доме, каких немало ещё сохранилось и в Вологде.

        Мне не известно, как учился Александр. Но я знаю, что в свои неполных семнадцать лет он участвовал в установлении Советской власти в Вологде. В начале девятнадцатого года Александр прибыл на побывку к отцу в Окороково в кожаной куртке и с наганом в кобуре. Комиссар? Чекист? Не знаю. Одно ясно – рьяный безбожник. Он стал настаивать на выносе икон из избы. Дед и бабка, конечно, ни в какую. Бабка даже стала убеждать сына, что даже говорить так грешно, что бог накажет греховодника. Тогда Сашка вытащил наган и выстрелил в икону:

     --Деревяшка не может никому, ни чего сделать.

Затем стал рассказывать о большевиках, о светлом будущем, о коммунизме. Дед Павел в ответ заявил, что сын говорит глупость, что идеи большевиков утопичны, ошибочны, что коммуны уже строили много раз, но все они развалились. И в Англии, и Америке. Сопляк – "философ" двенадцатилетний Федька Поливанов возразил брату по-деревенски просто:

     --А мы срать хотели на коммуняк! – и тут же словил хорошего «леща» от брата.

 Все были рады, что наган остался в кобуре. После гражданской Александр служил где-то на Средней Волге. Женился на мордовке Розе, учительнице. У них родился сын Игорь. Жены братьев какое-то время переписывались. У нас в деревне была даже фотография Розы, но фото Александра не было. Войну дядя Александр встретил командиром (комиссаром?) погранотряда на западной границе, но, слава богу, без семьи. Здесь он пропал без вести.

      Третья дочь деда, Валентина, вышла замуж за парня из деревни Мягрино, что в 3 – 4 км от посёлка Молочное на берегу реки Вологды (выше по течению). У всех четырёх дочерей деда счастливы были только первые годы, до 1941 года. В отличие от Веры и Любы, Валентина с семьёй никуда не переезжала. Не потребовалось. Деревня Мягрино отошла к землям, переданным Вологодскому сельскохозяйственному институту, созданному на базе молокозавода в посёлке Молочное. Поэтому коллективизация обошла её семью стороной, но не война. Муж тёти Вали погиб в первый год войны. Сына в армию призвали в конце войны, и он сложил свою голову где-то в Западной Европе. Младшая дочь, моя двоюродная сестра, училась вместе со мной в одном классе. Старшая – жила где-то на Урале. В прошлом месяце я с Виктором был в Мягрино в гостях у тёти Вали по случаю их престольного праздника Троицы. Тёте очень хотелось похвастаться племянниками перед своими соседями. Однако мы обманули её надежу, в уличных гуляньях участия не приняли, т.к. по своей глупости считали их «некультурным мероприятием». Мой отец иногда навещал сестру, чтобы поправить её дом, отремонтировать крышу или какое другое хозяйство.

        Фёдор был пятым ребёнком в семье деда, весёлым и юрким, с неизбывными летними «цыпками». Уже в пять лет он знал где и когда в ближайшей лесной округе растут боровики, рыжики, голубика, черника, брусника, малина. С шести лет боронить только что вспаханный клин было уже святой обязанностью Федьки, а осенью показывал отцу и старшему брату, где он приглядел ивовые кусты, пригодные для плетения корзин, берёзы с качественной берестой для лукошек и лаптей, зелёный вереск для пропарки кадушек под соленья и многое другое.         

   -- Нечего по лесу без дела шастать, - наставлял отец сына.

      В школу Федя пошел в год начала войны, первой мировой. У мальчика обнаружилась отличная память и способность к математике. По окончании второго класса, в 1916-м году, последнем году Российской империи, за успехи в учёбе, как первому ученику класса, Поливанову Феде вручили похвальную грамоту, красную рубаху-косоворотку и предмет особой гордости – широкий черный кожаный ремень. Этим ремнём ученик третьего класса Федя восстанавливал дисциплину в классе, т.е. «объяснял на перемене» тем соученикам, которые своими разговорами после нескольких замечаний учителя продолжали мешать вести урок, мешали своим товарищам приобретать знания. В последний год учёбы этот ремень служил весомым аргументом для учеников уже всех групп школы. Мне эту историю поведала мама, когда я учился в пятом классе. Отец её подтвердил, но уточнил, что он не злоупотреблял этим методом и применял его только в исключительных случаях и с одобрения большинства своих товарищей. Вероятно это особое положение двенадцатилетнего мальчика в школе переросло затем в авторитет вожака восемнадцати – двадцатилетних парней, в которых со временем превратились бывшие школяры.

      Федя подавал несомненные способности к учёбе, и Павел Николаевич непременно бы отправил в след за старшим сыном в Вологду для продолжения образования. Но Вологда в 1918 – 1920–х годах представляла собой военный лагерь, являлась базой снабжения, обеспечения и управления Северного фронта. Здесь находился и штаб фронта, руководивший отражением английской интервенции и белогвардейских банд. Под войсковые учреждения заняли не только общественные здания (гимназии, школы, училища и т.п.), но и ряд частных домов было реквизированы. Какая тут учёба? В результате отец вручил сыну аккуратный плотницкий топорик и Федя уже в четырнадцать лет, сидя на верхнем бревне сруба, «рубил угол в лапу» так же качественно, как учился в Красковской школе.

         Помню, в 1946 году в течение нескольких долгих зимних вечеров отец нам, маме, Вере, Вите и мне, пересказывал книгу М. Н. Загоскина «Юрий Милославский или русские в 1612 году». Слушали мы его, затаив дыхание. Много позже мне удалось её достать и прочитать. Удивление было крайним. Оказывается, отец в 40 лет, после четырёхлетнего пребывания в аду немецких концлагерей для советских военнопленных, пересказал нам книгу дословно. Прочёл он её в детстве, будучи школяром, взяв книгу в небольшой библиотеке деда, который сам любил исторические романы, повести и вообще историю. Эту любовь он сумел привить и сыновьям. Об отношении к истории Фёдора и Николая Павловичей я знаю точно. Впервые же меня сразил отец своей памятью, когда я учился во втором классе. Застав меня однажды за зубрёшкой стихотворения из Родной речи, он, рассмеявшись, заявил:

   -- Да чего ты мучаешься! Это стихотворение нужно читать так. -- и продекламировал его всего в каком-то особом ритме. -- Понял? 

   -- А ты откуда знаешь этот стих?

   -- Я когда-то тоже ходил в школу и нам его тоже задавали учить. Ты ритм-то уловил?

   -- Да. Уловил.

Действительно, предложенный ритм помог мне почти сразу стихотворение запомнить. Многие стихи Некрасова, Тютчева, Пушкина, Фета и других поэтов отец часто читал на отдыхе после покоса или заготовки дров, или в дни праздников после поры другой стаканов деревенского пива (браги). Например, такие как: 

                                                                Скоро ты узнаешь в школе 

                                                                Как архангельский мужик

                                                                По своей и божьей воле  

                                                                Стал разумен и велик.        

Или     Скажи-ка дядя, ведь недаром                               

            Москва, спалённая пожаром …

Или                                                       Люблю грозу в начале мая       

                                                              Когда весенний первый гром,

                                                              Как бы резвяся и играя, 

                                                              Грохочет в небе голубом.

Или     Я пришел к тебе с приветом

            Рассказать, что солнце встало,

            Что оно горячим светом

             По листам затрепетало.

Или                                                        Великолепный день! На мягкой мураве

                                                               Лежу, - ни облачка в небесной синеве! 

Или. Даже с родными, не только с крестьянами

             Был господин Поливанов жесток. 

И т.д. и т.п., но больше всего отец знал из Некрасова, стихи которого, вероятно, любил.

         Лесная дорога с множеством луж вывела меня на огромную поляну с группой невысоких деревьев в центре. Рядом с этими деревьями виднелась ограда загона для скота. Загон по назначению давно не использовался, поэтому порос густой зелёной травой, лютиками, красными колокольчиками и, удивившими меня, васильками. Семена последних, вероятно, занесли вместе с привезённой сюда когда-то для телят соломой. Я въехал через открытые ворота внутрь загона, положил велосипед на землю и опустился на траву. Огляделся вокруг. Действительно, находясь здесь трудно представить, что под этим небом что-то ещё есть.  В памяти вновь всплыли рассказы родителей.

        Вот сюда дед привёз после свадьбы молодых: Федю и Тоню Поливановых. Молодоженов поселили в бане почему-то, может на зиму. Впрочем, поселение молодых в бане для деревни Х1Х века было обычным делом. Весной, при наступлении тепла родители перешли в горницу (горница – чистое не отапливаемое помещение на втором этаже двора, где хранятся самые ценные вещи семьи). Еще зимой дед и сын, мой отец, отправились в лес на заготовку брёвен для нового дома, а к осени уже был готов сруб. Молодой семье дед Анфиноген передал в приданое корову и три семьи пчёл. Дед Павел пока их присоединил к своему хозяйству. Весной, как только просохли дороги, Тоня, вскинув на плечё коромысло с двумя вёдрами молока, ушла в Вологду, на базар, продавать молоко. Путь «не очень далёкий», всего каких-то 19-ть км с грузом 20-ть кг. Всю весну и лето через два дня на третий «поход» повторялся. В течение двух лет! За срубленные на дом ели советская власть требовала платы. В промежутке в молодой семье родился первенец, дочь. Назвали Верой, в честь старшей сестры отца. После продажи на базаре молока мама иногда заходила к тётке, Надежде Прозоровой, где её радушно встречали, кормили и поили чаем. Тетка помогла молодой семье деньгами для строительства дома. Сколько? Не помню. Из всей шикарной, по определению матери, обстановки квартиры тётки её наиболее сильно поразили красочные фарфоровые тарелки, серебряные вилки и ложки и серебряные с «завитушками» подстаканники (возможно мельхиоровые), которые маме подавала на стол для обеда прислуга тётки. С Сергеем Владимировичем мама тоже иногда встречалась. Дядя был приветлив, вежлив и внимателен, но от этой необычной для деревни интеллигентности мать приходила в такое смущение, что старалась быстрей покинуть их дом.

     В начале 30-го года дом был вчерне готов. Небольшой. В два окна по фасаду. Семья вселялась в него вместе с новым ребёнком – сыном Виктором. Дед провёл разделение своего хозяйства, выделив для сына корову, лошадь и овец. Приданое, естественно, тоже перешло семье Фёдора Поливанова. Нянькой для новорождённого стала его сестра, которая была старше брата всего-то на два года! Вера даже дралась, дралась отчаянно с обижавшими его парнями. Именно к ней маленький Витька бежал за защитой при любых столкновениях со сверстниками.

     К этому он так привык, что при любой жизненной неурядице уже поседевший горожанин, вологжанин Виктор приходил к своей «няньке», тоже горожанке и вологжанке, за помощью и за решением возникшей проблемы. И «нянька», чувствуя необъяснимую ответственность за своё "дитятко", как могла, решала его проблему. Решала всегда, до самой своей смерти.                  

       Вера и Витя деда Павла помнят. Он их при случае даже «воспитывал». Я с дедом не знаком. Он умер до моего рождения. Не помню и саму деревню Окороково, не помню и родительский дом, где прошли первые два с половиной года моей жизни. Сюда вот к этой группе деревьев – одичавших яблонь, к остатку сада Шавиловых, жителей бывшей деревни, я первый раз пришел восемь лет назад, весной 1946 года вместе с отцом и Виктором. Вернувшийся из четырёхлетнего немецкого плена в конце ноября 45-го года, отец всю зиму мечтал посетить родную деревню, и как только весна позволила, мы пошли. С тех пор тут мало что изменилось. Вот только изгородь загона поставили. После 46-го года сюда не раз ходил отец с братом, дядей Колей, когда тот приходил из Вологды к нам в гости. Они распивали поллитру водочки на родном пепелище и, надышавшись воздухом детства, вспоминали прошлое.

       После окончания Красковской школы Коле, как и Феде, продолжать учёбу было негде. Поэтому ему какое-то время пришлось повышать образование в общесемейном деле (бизнесе). Однако, когда Николаю исполнилось восемнадцать (девятнадцать?), он по совету брата Александра ушел добровольцем в Красную Армию. В армии Николай продолжил образование и получил документ, позволивший ему после демобилизации поступить в Вологодский педагогический техникум на исторический факультет, вскоре преобразованный в Пединститут. Служил он то ли под Москвой, то ли в Москве. Участвовал в московских парадах. Там лично видел Тухачевского, Ворошилова, Блюхера и других первых маршалов Советского Союза. О них: и об Уборевиче, и о Якире, красноармейцы знали все, ибо с них нужно было брать пример преданности и верности родине. Чем занимался Николай после получения диплома, я не знаю. В Окороково он приезжал часто, проведать родных. Женился, родился сын, назвали Игорем. Я не знаю, почему у всех трёх братьев Павловичей такое пристрастие к этому имени. Не пришло в голову спросить. Мать мне часто говорила, что я очень похож на дядю Николая в юности.

      Великая Отечественная война мобилизовала всех братьев. Старший пропал на западной границе в первый день войны. Средний, Федор, до 10-го июля 41 года коноводит в артиллерийском полку под Псковом, затем вместе с политруком, командиром батареи и несколькими солдатами однополчанами с винтовками без патронов две недели бегает от немцев в их тылу. Затем плен. Четыре долгих года ада. Младший, Николай, с декабря на Волховском фронте под Тихвином комисарит.

        После войны в 46 – 51 годах дядя Коля довольно часто в субботу на воскресенье приходил к нам в Колоколово. Мать накрывала стол белой скатертью и выставляла закуски. Две поллитры обычно приносил с собой дядя. Третью выставлял отец, утром «на посошок». Мать никогда не противилась встречам, даже приветствовала, хотя во всех прочих случаях активно протестовала, если отец где-то с кем-то потреблял «белое вино» (водку). После нескольких рюмок начинались воспоминания пережитого ужаса прошедшей войны. У каждого свои истории. Федор Павлович, поднадзорный НКВД, по мнению надзирающего лейтенанта – чекиста почти враг народа, ибо был в плену у фашистов, и Николай Павлович, пропагандист Вологодского обкома ВКП(б), преподаватель истории Вологодского пединститута и Университета марксизма – ленинизма Вологодского горкома партии, вели разговор тихо, следили, что бы под окнами не было «чужих ушей». Контроль «за ушами» мама поручала мне. В первые годы меня просили погулять и смотреть, в случае чего дать знак. Потом разрешили быть дома, сидеть тихо, следить за улицей. И я сидел, смотрел и слушал. Слушал историю: историю коллективизации, индустриализации; войны японской, финской, отечественной. Слушал ответы на вопросы: почему в колхозах нужно семена сеять в мёрзлую землю, хлеб жать и сено стоговать в дождь; зачем и как создают «стахановых» и «палочки» на трудодни только у нас или и в других областях? Как встретили Хрущёва в Челябинске рабочие тракторного и чем его закидали люди в Куйбышеве? И много, много других вопросов разных и важных.

      В октябре – ноябре 41-го года Николай Павлович, комиссар роты, на самом переднем крае фронта вместе с ротой участвует в кровопролитных боях в составе то ли 54-ой, то ли 52-ой армии, остановивших группу армий «Север» фельдмаршала Леебе на линии Малая Вишера – Тихвин – Волхов. От роты осталось чуть больше отделения. Дядю, к его удивлению, даже не ранило. Зато в неудавшейся операции по прорыву блокады Ленинграда в декабре того же года он, уже комиссар батальона получает тяжелейшее ранение. Госпиталь. Выкарабкался. Дали отпуск по ранению. Приехал в Вологду в ночь с товарищем, таким же отпускником. Товарищу ехать дальше в район. В городе знакомых нет. Николай предложил ему переночевать у него. Квартиру открыл собственным ключом, прошли в гостиную. Николай включил свет и видит картину: на столе тарелки с остатками закуски, вилки, рюмки, недопитая бутылка и на спинке стула военный китель. Дядя ударом ноги распахивает дверь в спальню и пытается вытащить из кобуры наган (пистолет?). Жена спросонок очумело вскакивает с постели. Николай наконец выхватывает оружие и стреляет. К счастью, мимо. Жена прячется за кровать. Товарищ хватает за руку всбесившегося мужа и отводит пистолет в сторону. Все пули летят мимо жены. Вся обойма. Когда патроны кончились, Николай, наконец, понимает: в спальне кроме жены нет никого! Оказалось, вчера в отпуск, тоже по ранению, прибыл брат жены. Сегодня вечером он с матерью пришел навестить сестру. Посидели, выпили. Недавно ушли, бабка забрала с собой и внучонка Игоря, которому страсть как не хотелось расставаться с дядей военным. Идти не далеко, в соседний дом. Брат хорошо «принял», ему было жарко, и он ушел, забыв китель, в шинели. В кителе обнаружили и его документы. Говорят, дядя Николай на коленях просил прощения. Получил.

      После отпуска вернулся на Волховский фронт комиссаром нового батальона, затем назначили комиссаром (замполитом) полка. Самым отвратительным временем года солдаты фронта в 42 – 43 годах считали весну и осень. Фронт проходил по низким, болотистым местам. От воды невозможно было избавиться. От простуды солдат выбывало больше, чем от пуль врага. В январе 1944 года началась операция по прорыву блокады Ленинграда. Полк Николая Поливанова оказался на острие прорыва. Взяли окопы первой линии, бросились атаковать вторую, но попали под ураганный огонь. Полк залёг и погибал. Тогда тридцатитрёхлетний замполит полка лично повёл запасной батальон в стыке полков через минное поле на высотку, откуда немецкая батарея расстреливала полк. Атака удалась, высоту взяли, полк продолжил наступление, но в батальоне в живых остался только каждый пятый. У комиссара ни царапины, но вскоре высоту накрыла миномётная батарея немцев. Николай получил контузию и тяжелейшее ранение. Снова госпитали. Подлечили. Комиссовали. Весной 45-го вернулся в Вологду, домой. Долго ходил с палочкой. Здоровье так и не восстановилось. Сильно болела голова, беспокоили осколки. В каждый приход в деревню, после застолья дядя обязательно запевал песню:

                                   Кто в Ленинград пробивался болотами

                                   Кто замерзал на снегу …

А в средине ночи во сне он все поднимал и поднимал с матом батальон в атаку, должно быть в ту, последнюю.   

      Вологодский обком комиссара – героя, историка по образованию, сразу же назначил в Вологодский пединститут преподавателем истории, а горком – в Институт марксизма-ленинизма и горкомовским пропагандистом. Когда боле мене здоровье улучшилось, горком стал направлять дядю во время летних каникул уполномоченным в колхозы: наблюдать, мобилизовывать, организовывать объявленное партией движение. Однажды, вернувшись из подобной командировки, обнаружил неверность жены. Развелись. Жена вышла замуж за любовника, забрала сына и уехала из города. Дядя затосковал по Игорьку. Стал пить больше меры. Начались сложности на работе, в партийных органах. Какому-то партийному боссу, тыловой крысе, нагрубил посерьёзному. Исключили из партии, отстранили от преподавания. Уехал в какую-то сплавконтору. В один из сезонов поскользнулся на бревне плота и утонул. Выловили. Похоронили Николая Павловича Поливанова на вологодском кладбище. С его сыном, моим двоюродным братом Игорем Николаевичем Поливановым, я никогда не встречался. Для меня его следы затерялись.

       Младшим ребёнком в семье деда Павла Поливанова была дочь Катерина (Катя). Ей исполнилось 14 или 15 лет, когда венчались мои родители. Почему-то Кате «не пришлась   ко двору», не приглянулась моя мать. Однажды, еще до моего рождения, когда моя семья перешла в свой собственный новый дом, Катя что-то наговорила брату Феде. Тот, приняв пол-литра на грудь, ворвался в свой дом, обложил маму матюгами, сбросил всю посуду со стола и ударил супругу. Мама отлетела к порогу, больно ударившись об него, едва не потеряла сознание. Отец продолжал бушевать. Мать схватила маленького Витю и Веру и выбежала на улицу. Спряталась в соседской бане. Утром пошла за защитой к «тяте Павлу». Дед учинил следствие, установил, что его дочь оболгала сноху, а затем выпорол вожжами Катьку, девку почти на выданье. Протрезвевшему сыну объяснил его неправоту. Мир в молодой семье восстановился, оставив на всю жизнь шрам на брови мамы. Моя мать так и не простила золовке её подлый поступок. Много позже, когда мы, её дети, став взрослыми, подружились с двоюродными братом и сестрой, детьми Катерины, мать согласилась по нашей просьбе принимать у себя в доме золовку. В разговоре с ней, однако, ограничивалась сухими короткими фразами. Мы – это я и Виктор. Наша сестра Вера была всегда солидарна с мамой. Отец, конечно, простил свою сестру, но, понимая правоту обиды жены, вне дома встречаясь с сестрой и даже помогая ей по хозяйству, никогда сам не приглашал сестру в свой дом. Мне кажется, в поступке тётки не было ничего необычного. Сработала подсознательная психологическая установка, боязнь младшей сестры потерять защиту от старшего брата, которую она ощущала в предыдущие годы. Не случайно на деревенских гуляньях так популярна частушка:

                                  Лучше деверя четыре,

                                  Чем золовушка одна!

Деверь – брат мужа. Тётка Катя вышла замуж за парня из Краскова и стала Катериной Павловной Прыговой. Так как Николай в деревню не вернулся, то всё хозяйство деда после его смерти досталось тётке. Моя бабка померла на несколько лет раньше деда. После того, как власть приговорила деревню к уничтожению, Прыговы перевезли основные постройки подворья деда в Красково. В их семействе родились две дочери и сын. Глава семейства не вернулся с войны. Старшая дочь окончила в Вологде музыкальное училище, по распределению уехала работать в г. Сыктывкар, где завела семью. Сын Алексей учился в ремесленном училище в г. Вологде. Два года назад я с ним вместе ходил в Щукарёво на гулянья в летний деревенский праздник. На гуляниях мой шестнадцатилетний братишка всё время пытался демонстрировать своё ухарство, задирал парней, пытался вызвать драку, в кармане держал финку. Но так как я был рядом и у меня было много друзей по школе в этой деревне, то от моего «бравого» братишки отходили, в драку не вступали. К сожалению, вологодские парни небыли столь снисходительны. Алексея зарезали в одной из драк в ближайшую осеннюю сессию. Тётка Катя вместе с дочкой Тамарой переехало прошлой осенью из Краскова к нам в Колоколово. Тамара учится в Абакшинской школе. В этом году закончила шестой класс.

       После окончания семилетки Тамара закончила курсы киномехаников и с кинопередвижкой, оснащенной дизельгенератором, стала ездить по деревенским клубам и демонстрировать кинофильмы. Вышла замуж. Родила сына. Развелась. Подозреваю – по вине матери, тётки Кати. Через несколько лет вместе с сыном уехала к сестре в Сыктывкар. Ещё через несколько лет Тамара с сыном, уже юношей, вернулась к матери в деревню Абакшино – Облизнино, куда тётка Катя переехала после приговора вологодских властей к уничтожению моего Колоколова. Здесь мать и дочь разругались до невозможности. Тамара заболела какой-то смертельной болезнью, и бывший муж увёз её и сына к себе в Вологду. Тамару пытались лечить, но без успеха. Умерла в 40-к лет. Мать, Катерина Павловна Поливанова, отказалась ехать на похороны, проводить дочь в последний путь, хотя здоровье ей вполне позволяло это сделать, и известие о смерти получила своевременно. В многочисленной семье Павла Поливанова его младшая дочь Катя оказалась «уникальным чемпионом». Она жила дольше всех своих братьев и сестёр, почти 90 лет, до 2001-го года, пережила всех своих детей. С дочерьми рассорилась так, что, лёжа на смертном одре, отказалась принимать помощь даже от внука. Умирая, завещала свой дом и хозяйство чужим людям, соседям, Чуглову Николаю, некогда спасшему меня (я тонул, он вытащил). Со своими сёстрами тётка Катя не переписывалась, с сестрой Валентиной, жившей в деревне Мягрино, в 7 км, по сельским меркам рядом, никогда не встречалась, хотя приглашения от неё получала. Я никогда не мог постичь эту сторону угрюмого характера тётки. Более-менее она контачила с моим отцом. Но мне, кажется, причиной были меркантильные интересы тётки, т.к. отец часто из своего материала ремонтировал её дом и постройки, естественно бесплатно.

        Птичья возня среди остатков шавиловского сада отвлекла меня от воспоминаний. Присмотревшись, обнаружил, что возню устроили скворцы. Один из них даже сел, отряхиваясь, на жердь изгороди загона. Странно. Откуда они тут? Решил осмотреть деревья. Вскоре обнаружил два скворечника. Не старые. Года два им. Должно быть, кто-то из красковских позаботился. Вид ржаного поля, открывшийся мне с противоположной опушки рощицы, а может быть, знакомый вид лесного окоёма напомнили мне вдруг одно забытое посещение деревни, в которой я прожил первые 32 месяца своей жизни. Было это летом 1948-го года. В то лето деревня не смогла нанять пастуха пасти деревенское стадо коз. Пришлось пасти самим. Каждая семья пасёт стадо столько дней, сколько у ней взрослых коз (овец), за ней эстафету принимает соседняя семья (дом) и так по кругу. Если по каким-то причинам семья не может пасти, она нанимает пастуха на свои дни. В нашем дому пастухом был я. Во время летних каникул меня также нанимали на эту работу «несостоятельные» семьи. В обязанность нанимателей входило трёхразовое кормление пастуха и какое-то денежное вознаграждение. Все финансовые вопросы в нашей семье входили в полномочия матери, поэтому, сколько за меня платили, я не знаю. Утром и вечером я сам приходил к нанимателям кушать. В полдень мне приносили обед на тот самый выгон (около речки), где хозяйки и проводили полуденную дойку. Кормёжка всегда была отличной. Нанимательница боялась прослыть жадной и заработать осуждение деревенских баб, поэтому в обед на выгон мне приносили суп из «свежей» деревенской курицы, запах которого чувствовался издалека («дух» на всю деревню). Яичница в сметане, молоко, хлеб без ограничения, огурцы и ягоды по сезону – утро, в обед, на ужин. Так, как кормили пастуха, в деревне в 48-м году никто не питался. Я уходил со стадом в шесть утра, засунув за поясной ремень небольшой плотницкий топор (подарок отца). Что бы у коз было больше молока, их следует кормить осиновым листом. Я и рубил небольшие осинки с сочными листьями. Козы шли за мной как привязанные. Овцы листья не едят, но т.к. козы набрасывались только на листья, травы для овец всегда было достаточно, и они тоже не разбегались. Однажды я со стадом вышел на окороковское поле. Великолепное клеверное поле! Выяснив, что полевой стан, устроенный на территории бывшей деревни, пуст, я решил подкормить своих подопечных вкусным, сочным клеверком. Через час увёл стадо в лес, затем на выгон для дойки. Там все животные дружно легли и стали пережевывать съеденное. Удои были отменные. Помню, деревенские бабы радовались, узнав, что очередным пастухом буду я. Кстати, эта потрава не была единственной. Выбирая маршрут движения стада, я обычно планировал выход на то или иное колхозное или совхозное «вкусное» поле. Если сторожей – объездчиков поля не наблюдалось, я разрешал стаду подкормиться. Это был риск. За потраву могли наказать моих родителей. Но я всегда был настороже и своевременно уводил стадо.        

       Прошлой осенью, по возвращении Виктора со службы в армии, я с отцом и братом приходил сюда. Брату после четырех лет службы под Маршанском очень захотелось вернуться в детство. Папа с Витей вспоминали, где и чьи дома стояли, где стоял дом деда, где был наш дом, где росла какая яблоня. Однако, оба заметно путались, т.к. от деревни не осталось ни одного фундамента, ни одного камушка. Для них, для отца и брата, деревня существовала в их памяти до сих пор. После двух по сто с хорошей закуской, любовно приготовленной мамой для этого похода, обоим было хорошо. Отец вспоминал счастливую юность и начало семейной жизни, брат – ещё более счастливое и сытое детство, заботу деда и его редкие наставления «ремешком». В моей же памяти из первых 32 месяцев жизни здесь не запомнилось ничего, ну ничто не зацепилось!

       Странно, но воспринимать себя отдельно от окружающей среды, т.е. что-то помнить, я начал в момент переезда в Колоколово в июне 1940 года. Помню, что я сидел на телеге, заваленной разнообразным скарбом (вёдра, кадушки, подушки и т.п.), которая ехала по широкой лесной дороге. По обе стороны дороги росли очень высокие ели. На фоне этого высокого леса меня удивила и запомнилась кучка маленьких ёлочек на опушке. Позже, через несколько лет мама взяла меня по какому-то случаю на Большую дорогу, и я их узнал. А ещё позже как раз под этими ёлочками мы с мамой и Витей встретили тех самых двух волков.

    В 1980 году (1984г. – Поливанов О.И.), во время нашей совместной с Олегом и Федей поездки на мою родину в Вологду, под этими елями, ставшими и большими, и мохнатыми, Олег нашёл полведра белых грибов. Добрать ведро грибами под этими же елями он доверил тёте Вере и дяде Вите (моим сестре и брату).  Сам же Олег вернулся в нашу «копейку» к сидевшему в ней Алексею Анфиногеновичу Малахову читать «Капитана Блада» (Фантаста А.Беляева – Поливанов О.И.). У моего дяди болели ноги, и он не выходил из машины, обозревая места молодости из её окна. Семилетний Федя с нами в Колоколово не поехал, остался в Вологде у Кумзеровых с двоюродным братом Сашей смотреть телевизор.    

       Второй отпечаток в памяти оставила пустота избы нашего нового дома в Колоколове. В кухне у стены стоял только один колченогий диван, оставленный прежним хозяином. Отец его позже отремонтировал, покрасил, и диван служил нам ещё долгие годы. Я обежал пустую избу вокруг русской печки и заглянул под диван. Там обнаружил гирьку, взял её и пошел на крыльцо. Сполз на заднице с высокого крыльца и направился по траве к группе карапузов моего типа, игравших у двора Аллилуевых. Они не обращали на меня никакого внимания. Тогда я бросил в них свою гирьку. Не попал. В ответ такой же как я карапуз гирьку поднял и бросил в меня. Попал в голову. Потекла кровь. Я заплакал и побежал к маме. Такой была первая встреча с моим закадычным другом детства Васькой. Больше ничего не запомнилось.

        В феврале 41-го года (по записи в трудовой книге – 12 февраля) отца мобилизовали на военные сборы на три месяца. Отец уходил рано. Все встали его проводить, а я спал. Разбудили. Отец взял меня на руки и сказал:

        --Прощай, сынок! Не скучай, слушайся маму, я скоро вернусь.

     -- Не! Ты долго, долго не будешь, - и показал ладонь с растопыренными пальцами.

Все рассмеялись, считая, что я всё еще сплю. Однако через три месяца папу не отпустили. Его перевели из Вологды на новое место новых сборов, в какие-то Красные струги Вологодского района. Семья смутилась, вспомнив моё полусонное бормотание. Решили, отец вернётся через пять месяцев. Но и этот срок прошёл. Через пять месяцев и девять дней началась война. В начале июля мама издали проводила отца на товарной станции Вологда. Она и другие бабы, и мужики помахали друг другу издали. Артиллерийский полк уже погружен в эшелон, солдаты около орудий. Эшелон ушел на Псков и там пропал. В 42-м году мать получила извещение: «Поливанов Федор Павлович пропал безвести». Война тянулась. Получилось, что я спросонок напророчил. Поэтому у меня Вера и Витя даже пытались уточнить в момент моего пробуждения, когда вернётся отец. Но я не говорил, а только сердился, что меня будят среди ночи. Вот такую легенду рассказывали гостям после войны мама, папа, Вера и Витя, при этом подчеркивали, что мои слова и огорчали, и обнадёживали. Я же сказал, что папа долго, долго не вернётся, т.е. вернётся, но нескоро, через пять лет. Отец вернулся через четыре года и девять месяцев. Все решили, что пророчество сбылось. Но лично я никакого пророчества не помню. Ухода отца в феврале 41-го – тоже.                          

      Сегодня, сидя посреди загона, вспомнился еще один давний рассказ мамы. Моя сестра в десять лет поранила чем-то ногу. Рана загноилась. Мама - по врачам. Но лечение не дало результата. Отчаявшись, мама решила сходить в деревню, где родилась её мать, бабка Катерина, т.к. помнила из её рассказов о жившей там знахарке. Как только мать переступила порог избы «белой колдуньи», та упрекнула из-за стола:

     --Ты чево так долго шла, девка? У дитяти три месяца нога попорчена, а она по дохтурам бегаит!                            

      -- Прости, ради Христа, матушка – заступница. Должно бес попутал, - обомлела мать.

      --Во-во! В церковь ходить надоть, а не за хлопоты прятаться! Не томись. Поправится дева.

Знахарка что-то пошептала, перекрестилась на образа, а затем подала два настоя, одним промывать рану, другой на тряпице к ране привязывать. Дала и наставления какие молитвы читать. Удивлённая до предела, мать, выйдя от знахарки, подсела на скамейку к другим женщинам. Разговорились. Мама рассказала, что её мать из этой деревни, что умерла она вскоре после посещения «черного колдуна» из соседней деревни. Женщины заохали, начали креститься, а потом одна из них рассказала. Чернокнижник умер позапрошлой зимой. Своих знаний никому не передал, а потому долго мучился. В ночь смерти крышу его избы с оглушительным треском разорвало по «коньку». Морозом? Если при плохо утеплённом потолке избу и, следовательно, крышу сначала запарить, а потом избу не топить, то «конёк» может (?) и разорваться. («Конёк» - в северных деревнях охлупень, бревно с желобом, венчающее крышу.) Вернувшись в Окороково, мать в течении двух недель полностью вылечила дочери ногу. Даже следа не осталось. Для ног будущей девушки последнее не пустяк.

      Захотелось пить. Встал и пошел к велосипеду за очередной бутылкой с малиновым компотом. Взгляд упал на притороченную к багажнику илатовскую находку. В памяти всплыли рассказы бабки в мамином изложении. Вскоре после рождения первой дочери, Веры Павловны, в Окороково приехала старшая сестра Павла. Просила простить горячность отца, вернуться в семью на саратовскую землю вместе с семьёй. Но Павел категорически отказался:

      --У меня нет больше отца! У меня нет родственников! Проклятья не возвращаю.

Сестра просила хотя бы принять помощь, но Павел в ответ:

      --Ваша семья оскорбила мою жену. Оскорбления не смывают деньгами.

На другой день он отвёз сестру в Вологду и потребовал, что бы впредь к нему никто не приезжал. Через пару лет приезжал ещё кто-то из родственников, но Павел перехватил посланца на подъезде к деревне и сразу же отвёз в Вологду. Бабка посланца не видела, а на попытку смягчить сердце мужа Павел отрезал:

      -- Не твоё это дело! Не лезь!

В 26-ом году в Окороково к Поливановым пришла монашка из далёкого раскольничьего монастыря на острове Воже-озера. Монашка оказалась младшей сестрой Павла. В юности с её любимым случилась трагедия. Какая не знаю. Парня то ли повесили, то ли расстреляли за участие в каком-то кружке Саратова. Девушка отказалась от мира, ушла в раскольничий монастырь, т.к. эти монастыри, в отличии от официальных, не состояли на содержании царской казны. В последствии она стала настоятельницей. В 26-м Советская власть монастырь закрыла, монахинь разогнала. Настоятельница пришла в Окороково и принесла с собой какие-то ценные с её точки зрения книги, очень древние, должно священные. Дед сестру принял радушно. Но однажды на одном из деревенских, т.е. церковных праздников во время обеда случилось несчастье. Как обычно к празднику были в изобилии напечены пироги с различной начинкой. В этом деле большой мастерицей была бабка Анна. Она обучила этому мастерству и мою мать. Как я помню, пирогами мама славилась на всю округу. Никто не пёк пирогов вкуснее её. Ещё свекровь обучила мать шитью и подарила ножную (!) швейную машинку фирмы «Зингер». В самые трудные первые годы становления молодой семьи, а также в военные и послевоенные годы уменье шить и наличие швейной машины было большим жизненным подспорьем. Всё бельё и одежда в семье было сшито мамой. Когда старшая сестра Вера превратилась в девушку, то для неё на зависть подружкам мать шила по городским выкройкам самые модные платья, жакеты и юбки. Проблемой в это время было отсутствие в открытой продаже материала для пошива, да наличие денег. Мне фабричные брюки купили только этой весной. Думаю, что младшая сестрёнка, когда подрастёт, тоже будет использовать личную портниху на полную катушку. Естественно, интенсивная эксплуатация машины привела однажды к её отказу. Мать к ней меня, конечно, не подпускала. Но однажды, выбрав момент длительного отсутствия всех в доме, я разобрал на составляющие части «вставшую» машину, уяснил как она работает, почистил, собрал, смазал и отрегулировал. Вечером предъявил изделие к сдаче. А было мне тогда 12. С тех пор вошло в мою обязанность техническое обслуживание этого агрегата. Как-то само собой получилось, что со временем я научился и шить и стал консультировать маму в пошиве современных мужских брюк. Кажется, меня занесло, вернёмся к пирогам. Так вот. Шел второй день праздника. За обеденный стол уселась вся многочисленная семья Поливановых и приглашенные гости. Бабка внесла огромный пирог с запечённой щукой, из которой предварительно выбрали все кости. Когда вскрыли пирог, монахине стало плохо, начался припадок, изо рта пошла пена, затем она потеряла сознание.

      Придя в сознание, больная попросила своего брата совершить обряд покаяния и, кажется, соборования. После обряда она снова впала в беспамятство. Очнулась. Попросила сиделку снова позвать брата. Павел пришел, взял её за руку. Сестра открыла глаза и хрипло прошептала:

     --Кошка их найдёт. Обязательно найдёт! Скажи кошке, что бы брал их с собой! С собой. – и испустила дух.

Похоронили на илатовском кладбище. Из произошедшего бабы сделали вывод: на монахиню кто-то навёл щучью порчу. Но я думаю, что у моей двоюродной бабки случился инфаркт или инсульт. А разрезание, вскрытие пирога – обычное совпадение. Впрочем, суть не в ней. Дед тоже умер неожиданно, скоропостижно, и его последними словами были:

     --Кошка найдёт! Скажи кошке, чтобы он их забирал с собой! – Причём, говорил дед эти слова моей матери, держа её руку. Похоронили деда на илатовском кладбище, рядом со своей женой, около церкви, старостой которой он был на общественных началах. Всех смущало то, что и сестра, и брат произносили перед смертью одни и те же слова, что их почему-то беспокоила какая-то кошка и что ей, кошке, надо СКАЗАТЬ! Бред?! И эта путаница: кошка – брал, кошка – он. Я тупо смотрел на илатовскую находку, а в мозгу крутилось:

       -- Кошка, кошка, кошка, Гошка, Гошка, кошка-Гошка. Гошка? Я? Ва-а-а! То, что я нашел на колокольне, это их вещи? Книги монахини? Они говорили обо мне тогда, когда я ещё не был зачат?

Мне вдруг стало прохладно, одиноко, не по себе в центре огромной, пустой, лесной поляны на пепелище деревни, в которой жили и отошли в мир иной много разных людей, в том числе мой дед и две бабки. Я не стал, как планировал, повторно рассматривать найденные книги, а сел на велосипед и поехал обратно в Красково, из него по дороге мимо Щукарева на Выгалово. При выезде из перелеска в выгаловское поле я остановился, слез с велосипеда в голубичнике. Зрелой голубики было ещё мало, массовое созревание произойдёт примерно через неделю, вот тогда и нужно будет прийти. Полакомившись ягодами, я продолжил путь. Дорога пролегала через поле, засеянным ячменём, росшим стройными рядами. Стебли сочные, колосья большие, плотные. Когда созреют, урожай будет отменный. В деревню заезжать не стал, скользнул по краю, мимо заброшенного кладбища, поросшего осиной и редкой берёзой. От деревни осталось всего три дома. Четыре семейства уехали в последние три года, в их числе мои однокашники по Абакшинской школе. Когда-то здесь была уютная деревня с нашей приходской церковью. Собственно кладбище было при этой церкови. Посвящена она была святому Илье пророку. Старики говорили, что она возникла очень, очень давно, еще во времена, когда эти места принадлежали «Господину Великому Новогороду». Церковь являлась приходской для чётырёх деревень: Колоколово, Выгалово, Щукарёво и Тиманцово. На её кладбище хоронили её прихожан. В 30-х годах церковь взорвали. На её месте долго лежала большая куча кирпича. Кирпич постепенно растаскивали, куча уменьшалась. Но она по-прежнему указывает местоположение церкви. На кладбище около церкви стоял дом, в котором жила семья сторожа то ли церкви, то ли кладбища: старик-отец, мать и дочка, сверстница Веры. Два года назад последний родитель умер, дочка уехала в город. Дом сейчас в разрухе. Вероятно, он скоро исчезнет.

      Хотя церковь взорвали, но жители четырёх деревень, не обращая ни на какие запреты, отмечали Ильин день. Он приходился на 2-е августа. Независимо от дня недели 2-го и 3-го августа все четыре деревни бросали работу и гуляли широко, от души. Деревня Выгалово стояла на берегу широкого, с высокими берегами оврага, по дну которого протекала речка-ручей, та самая, которую я пересёк утром в километре выше по течению. Переехал по недавно отремонтированному мостику речку, слез с велосипеда и, ведя его за руль, стал подниматься в «колокольскую гору» пешком. Подъём здесь был столь же крут, как и утренний съезд из деревни к Большой дороге. Примерно через две трети подъёма справа в клеверном поле виднелись остатки окопов, вплотную подходящих к дороге. Слева в поле их уже не было, запахали. Зато они местами виднелись, поросшие земляникой, вдоль дороги слева и по верху правого берега оврага. Окопы были вырыты в 18-м году, как запасная оборонительная линия города Вологды на случай прорыва английских интервентов и белогвардейской белой армии. Прорыва не произошло. Окопы забыли. Мы с Васькой в них играли во время войны. После войны (отечественной) их постепенно запахали, чтобы не мешали полеводству. На крутой берег оврага, слева от дороги, там, где сохранились остатки окопов и пулемётных ячеек, мы, деревенские ребятишки, зимой ездили кататься с крутого склона оврага на лыжах, устраивали трамплин. Летом сюда же мы бегали купаться в Большом богхоте речки. Подъём кончился. Начались картофельные участки жителей деревни. Я сел на велосипед и въехал в свою деревню с другого её конца, с северо-востока.

      Деревня как поселение людей, вместе с их домами и приусадебными участками, представляла собой почти правильный прямоугольник, вытянутый с востока на запад. Дома располагались в два ряда или порядка. Все дома своим фасадом смотрели на юг. Сзади каждого дома пристраивался двор, в котором держали скотину (коров, коней, овец, коз, кур). На втором этаже двора хранили корм для скота, ценные вещи семьи (в горнице). Сбоку, к избе пристраивали крыльцо, у кокой-то с западной стороны, у кокой-то с восточной. У нас крыльцо было пристроено с восточной стороны. Как правило, высота крыльца, занятая ступеньками, равнялась одному метру шестидесяти сантиметрам, что бы в зимнюю буйную вьюгу можно было выйти на улицу. Редко сугробы наметало выше этого уровня. Странно, но фасады домов в нашей деревне располагались строго на одной линии, не заваливаясь ни в ту, ни в другую сторону. Промежутки между домами заполняли огороды (морковь, капуста, огурцы, свёкла, брюква и прочее). Для защиты огородов от кур, которых в деревне было в изобилии, ставили изгороди из частокола (установленные впритык друг к другу молодые стволы ольхи). В нашем северном ряду стояло семь домов. Восьмой дом, крайний, восточный, где жила семья неких Чугловых, с их дочкой я учился в первых четырёх классах Абакшинской школы, был перевезён в Молочное в 50-м году. После отъезда Чугловых крайними стали Березины. Эта семья состояла из одних женщин, среди которых была тихопомешанная Тина, деревенская дурочка лет тридцати. Её сестра, ровесница Веры, в 47-м вышла замуж, кажется, за фронтовика Девяткина, и он вошел в их дом. У них родилась дочь, подружка Лёли.

        В следующем доме жила уникальная семья Ивана Кузнецова: глава семьи, его мать, жена, сын, ровесник брата, и дочь, на год или два моложе меня. Это была единственная в округе семья единоличника в стране победившего социализма¹! Все совершеннолетние граждане СССР где-то работали: в колхозе, в совхозе, на фабрике, шахте, заводе или где ещё. Иван же Кузнецов с семьёй работал только на своём индивидуальном участке земли. Выращивал картофель, овёс, овощи всевозможные, посадил и вырастил, как Мичурин, первым в деревне яблоневый сад. Держал корову с телёнком, овец, кур. Платил положенные по закону натуральные налоги, т.е. сдавал государству молоко, яйца, картофель, мясо, шкуры зарезанных им животных: овцы и/или телёнка, и другие выращенные его семьёй продукты. Всю свою землю семья вскапывала вручную. Сено для своих животных заготовляла на лесных полянах, а хозяин привозил его за три км на специальной тележке с двумя большими колёсами, запрягая в неё самого себя. Груженая тележка с дядей Ваней очень походили на китайскую или японскую рикшу. Регламент у него был прост: одна тележка до обеда, одна – после обеда. Излишки продуктов продавали на рынке Вологды. На вырученные деньги приобреталось всё необходимое, но только в магазинах города. Партийные власти пытались выкорчевать засевшую в деревне единоличную заразу и всячески притесняли эту семью. Не допустили их корову в сборное стадо личных коров работников совхоза на том основании, что стаду разрешено пастись на лесных опушках, а они собственность совхоза. Пришлось семье Ивана пасти свой рогатый скот самой. Пригрозили рабочим совхоза, берущим в совхозе лошадь для вспашки своего приусадебного участка, что если кто-либо из них за бутылку или ещё как вспашут участок единоличника Ивана, то этот рабочий будет вечно копать свой участок лопатой. Если Иван находил вне леса годами некошеный кусок земли, неудобный для косьбы (кусты, кочки) и его скашивал, то это сено обязательно конфисковывалось. Как власть узнавала, я не знаю. Однажды с их двора власти увели корову за недоимки (не сдали установленную норму молока от коровы). Иван подал в суд. Т.к. в это время его сын служил в армии (на флоте), то суд постановил корову вернуть. Вернули. Вот только до конфискации корова давала 35 - 40 литров в день, а после – не более 7 литров. Пришлось прирезать. Мясо продать, купить тёлку и раздаивать. Убыток не компенсировали. По примеру дяди Вани мой брат Витя ещё во время войны стал разыскивать по оврагам маленькие яблоньки и пересаживать их в наш огород. Позже его дело продолжил я. Так был заложен второй в деревне сад. Потом, году в 50-м мы закупили и посадили саженцы сортовых яблонь и смородины из питомника. К сожалению, яблок в нашем саду пока нет, и я в прошлом году воровал их у дяди Вани Кузнецова. Ночью. В дождь. Меньше вероятность быть обнаруженным. Этой осенью, вероятно, опять «пойду на дело».

        Следующий в ряду большой дом, пятистенок, пять окон по фасаду, принадлежал семье Мироновых: бабка, мать (глава семьи), дочь, сын Павел и второй, младший, сын Костя, ровесник Вити. Старший Павел участвовал в войне, вернулся в 50-м и был убит поленом в пасху во время драки в Щукарёве. Костя, моторный, не крупный, но хитрый заикающийся парень мог «завести», организовать своих дружков – одногодков на драку с парнями другой деревни или на битьё своего деревенского обидчика. Сам же он всегда оказывался сзади драки, в стороне, в безопасности, изображая активность только криком. Однажды в зиму 44 -45-х годов он съагитировал 9 своих деревенских одногодков, в том числе и моего брата, перехватить и побить щукарёвских парней, которые якобы хотят прийти кататься на лыжах под Тиманцово. Я увязался с ними вопреки возражению брата. Коська сказал, что для численности пригожусь. Вооружились основательно: шкворни, дубины ит.п. Съездили под Тиманцово, сидели в засаде, но щукарёвские так и не приехали. Другой случай. В Молочном в клубе на танцах, уже после службы в армии, Костя затеял драку. За него вступился мой брат, Костя сбежал, а Витя получил удар ножом в спину. Хорошо, что нож перочинный и друзья из Молочного заступились. Обошлось. Рана зажила быстро.

        Между кузнецовским и мироновским домами когда-то стоял ещё дом. Я даже помню остатки его фундамента. Сейчас с него начинается дорога на Выгалово. По ней я въехал в деревню и повернул направо мимо мироновского к следующему небольшому, одноэтажному, в три окна по фасаду, дому с низким крыльцом. В нём жили Чугловы: мать со снохой, женщиной моложе мамы лет на тринадцать. Её свадьба состоялась перед самой войной. Мужа мобилизовали 22 июня, и он пропал безвести почти сразу же, как и наш отец. После победы оказалось, что он попал в плен и провёл в том аду всю войну. На беду его немцы назначили старшим по бараку. НКВД посчитало это предательством и прибавило ему ещё десять лет советских лагерей на нашем севере. Говорят, пока, слава богу, жив.

        Напротив этого дома через дорогу росли три больших и старых тополя, к толстой ветви одного из них толстой проволокой было прикручено било. Било представляло собой толстый железный круг 0,5 м в диаметре, к центру которого перпендикулярно был приварен метровый металлический стержень. За его свободный конец било и крепили. С ранней весны до поздней осени в шесть утра пастух, ударяя по билу железным прутком, всегда лежащем на круге била сверху, приглашал хозяек выгонять свою скотину из дворов на улицу, к нему в стадо. В него били для сбора жителей на вседеревенское собрание, например, для найма пастуха, или чистки колодца, или какой другой общей работы. В него били так же, посещавшие деревню, представители власти, разные уполномоченные и другие чужие люди для того, чтобы собрать жителей и объявить им волю той или иной власти или сообщить о привозе керосина (счастливая весть!). Но главным назначением била было предупреждение о пожаре, которого, к счастью, в деревне не было.

         Следующим в ряду домом был дом, принадлежавшим когда-то семье Васьки Аллилуева. После их отъезда, дом купила семья из дальней деревни. Там не было моих сверстников, и я мало, что знаю об этой семье. Между этим домом и домом Чугловых было необычно большое расстояние. Исходя из норм на промежутки между домами, ясно, что когда-то здесь был ещё один дом. Давно. До нашего приезда в деревню. Я следов его не помню. Всё пространство между чугловским и аллилуевским домами теперь занято огородом. Его огородные грядки я помню с тех пор, как по ним мы с Васькой убегали от его бабки. Он (огород) существует и до сих пор, часть принадлежит Чугловым, другая – приезжей семье.

       Шестой дом, двухэтажный пятистенок, соседствовал с нашим домом. В восточной части дома жила как раз та самая семья Мироновых, о которой я говорил в начале рассказа, при выезде из Колоколова. В западной части избы (двора у этой части дома не было) жили очень пожилые дед с бабкой. Хозяйства не вели, сажали только картошку, собирали ягоды и грибы. Кажется, получают какое-то пособие. Седьмым и самым западным домом нашего северного порядка был наш Поливановский дом.

       Второй, южный ряд, или порядок, состоял из восьми домов, причём в двух из них жили по две семьи. Эти дома были большими, в два этажа, и представляли собой как бы два дома, приставленные вплотную друг к другу, а смежные стены заменены одной общей стеной. Как их избы, так и дворы имели общие крыши. В деревне их ещё называли пятистенками. В трёх домах западного конца жили: в крайнем - Аллилуевы (семья Коммунарки); во втором, в пятистенке, - ещё одни Аллилуевы (мать, бабка, две дочери, одна ровесница Веры, другая – мне, и сын Юра, ровесник Вити) и ещё одни Мироновы (мать с двумя дочками, одна из них Нелли моложе меня на два года, другая – на три); в третьем – Березины (бабка, родители и дочь, подруга Веры). Две семьи Аллилуевых родственниками не были, просто однофамильцы. Отцом дочерей Мироновых был старший брат Кости Миронова. Его призвали в 41-м. Сгинул на войне.  

        После дома Березиных и до следующего дома располагался картофельно-овощной огород. Когда-то здесь стояли ещё два дома. Остатки фундамента одного из них я помню. Огород делили две семьи Березиных и Ребровых. Ребровы: глава семьи Костя, был якобы сыном попа, жена Олья (Ольга), дочери Надежда, Лиза – подруга Веры, сын Лёвка и недавно родилась ещё одна дочь – малолетка, будет скоро подругой Лёли. Старшая дочь окончила 10-ть классов, поступила в медицинский институт в Ленинграде, там вышла замуж и осталась жить в Ленинграде. Мои родители, особенно мама, всегда ставили Надю Реброву в пример для подражания. Ребровы занимали западную часть пятистенка. В восточной – жила семья ещё одних Чугловых: глава семьи тётка Шура, ровесница и подруга моей матери, дочь Нина, подруга Веры, сын Коля, на четыре года старше меня, дочь Тамара, моя одногодка, и самый младший сынок Лёшка. Отца семейства мобилизовали в июне 41-го года. Тоже сгинул на фронте. Тётка Шура, чёрноглазая, чёрноволосая женщина, похожая на цыганку, умела гадать на картах, знала другие гадания. К ней во время войны все бабы – солдатки ходили гадать на судьбу своих мужей. Семья жила бедно, трудно. Лёшка родился уже во время войны, в зиму 41-42 года. У его матери от недоедания кончилось молоко. Кормили малыша чем придётся. От нехватки витаминов у него развился рахит, скрививший ноги, но парень выжил. Сейчас его кличут Лёха Колесо.

      В следующем дому, во всём большом двухэтажном пятистенке, жила семья ещё одних Кузнецовых: Павла и Надежды. Их дочь Рита и сын Витька были довоенного «выпуска». Рита на полтора, а Витька на три года моложе меня. Третий сын Леня – послевоенного «издания». Отец семейства принимал участие в войне, где – не знаю, но дома его не было всю войну. Из трёх детей Кузнецовых Витька был для деревни самым неудачным ребенком, подлым, тупым и злобным. У меня с ним постоянно возникали конфликты.

     Далее в ряду через одинаковый интервал располагались высокий дом Кряквиных, и маленький дом без подпола тёти Кати Прыговой. Оба дома имели по три окна по фасаду. Тётя Катя жила вместе с дочерью Тамарой. Кряквины в нашей деревне были людьми новыми. Приехали в 46-м году сразу после свадьбы. Невеста работала в соседней деревне Кишкино приёмщицей кружев у окрестных кружевниц для артели «Вологодские кружева». Мама тоже плела кружева и сдавала их ей. Василий Кряквин демобилизовался в 46-м. Фронтовик, вся грудь в орденах, дефицытный жених! Приёмщица тут же его окрутила. У них родился сын. Назвали ребёнка тоже Василием. Старший Василий работал плотником в бригаде отца, Федора Павловича.

       Последний в ряду одноэтажный, низкий, с широким двором дом был отдалён от дома Прыговых на тройной интервал, т.е. находился в прямом смысле на отшибе. В нём живут три женщины - мать с двумя дочерьми Чугловы. Ещё одни однофамильцы. Их отец тоже пропал на войне. Старшей дочери уже двадцать восемь, не замужем и по всей видимости останется старой девой. Её женихов забрала война. Младшая работает в Молочном в каком-то СМУ.

       Перед фасадами южного ряда пролегала дорога или улица, по которой подвозили к своим домам необходимые грузы. Противоположную сторону улицы ограничивала изгородь овощных огородов и картофельных участков соответствующих хозяев. У хозяев домов северного ряда картофельные участки располагались позади их дворов. Таким образом, картофельные делянки как бы обрамляли прямоугольник поселения и по их границам пролегали объездные дороги.

       Водой для хозяйственных нужд снабжали три пруда. Пруд круглой формы, не глубокий, располагался между домом Ивана Кузнецова (у него под окнами) и домом Кряквиных. Им пользовались Березины – Девяткины, Чугловы с окраины, тетка Катя, Кряквины и Кузнецовы Иван, и Павел. Второй пруд или Мироновский пруд, расположенный сзади двора дома Кости Миронова, снабжал водой Мироновых, Чугловых, Ребровых и Чугловых (тетки Шуры). Пруд чистый, глубокий, квадратной формы. В нём водились караси, но мелкие и не в большом количестве. Про третий, наш пруд я уже говорил утром. Он снабжал водой нас, Кругловых, обоих Аллилуевых, обоих Мироновых, Березиных и въехавших в бывший дом Васьки и в дом на северной окраине деревни. Всего в деревне 1954 года было 17 домов, в которых проживало 20 семейств. Их чистоту и гигиену обеспечивали 7-мь русских бань. Наша семья владела персональной баней.

       Ещё около бывшего Васькиного дома услышал музыку, а затем и песню: «Лучше нету того цвету, когда яблоня цветёт…». Всё ясно. Это опять моя шестилетняя сестрёнка Лёля, собрав подружек, крутит патефон. Он единственный в деревне и послушать его приходят к нам даже взрослые, а детишки – те вообще балдеют и готовы слушать целый день. Мать купила его недавно и в отсутствии радио – большая диковинка. Электричества, кстати, тоже нет, зато четыре года нет проблем с керосином. Все завели десяти -, а многие и двадцати-линейные лампы. Теперь в избах светло. Увидев мой приезд, Лёля сбежала с крыльца с претензиями:

   --Почему уехал без меня? Почему не сказал, что поедешь? Почему, вредина, не позвал?

   --Я хотел тебя взять, я даже тебя искал, но ты куда-то запропастилась, что и с собаками не найдёшь! – отбивался я, придумывая оправданья на ходу. Кое-как отбрехался, пообещав рассказать о поездке позже. В дом поднялся вместе с велосипедом. В крыльце отвязал находку от багажника, и сразу же спрятал её в горнице за маминым сундуком. Хорошо, что по дороге нашел старую газету и в неё завернул находку, иначе просто так от Лёлечки бы не отделался. Мать быстро собрала обед, который я и употребил, попутно рассказывая об Ожогове, о его обитателях и о новостях с её родины, а затем спросил у ней, помнит ли она, что сказал дед Павел умирая. Она повторила то, что я уже знал. На вопрос:

   --Причем тут кошка? Может ты, что-то путаешь?

Мама, подумав, ответила:

   -- Ничего не путаю. Мы сами не могли понять, и никто не понимал, причем и зачем кошка. Все решили, что это был обычный бред. А ты что вдруг вспомнил?

   -- В Окороково заезжал, вот и вспомнил.

   -- Понятно. Малину будешь?

   -- С молоком.     

Отдыхая и медленно хлебая своё любимое блюдо – малину с молоком, под впечатлением воспоминаний как-то по-новому оглядел кухню, помещение, примерно, 2х2 метра.

      Я сидел за столом на скамье у западной стены избы. За моей спиной окно. Из него в конце тихого морозного дня, наступавшего обычно после многодневной бесноватой вьюги, я любил смотреть на закат солнца – огромный красный полукруг над полоской Выгоревского леса на фоне холодной синевы неба. Точь-в-точь картинка из Родной речи, учебника 2-го или 3-го класса. Перед этим окном родители зажигают и ставят вот на этот стол керосиновую лампу, чтобы я, возвращаясь зимним вечером из школы в непогодь не сбился с дороги на участке Абакшино – Колоколово, что бы пришел домой. Этот же «маяк» будет светить лет через шесть, думаю, и Лёле.

      Передо мной устье русской печи. Справа: дощатая переборка, проем для прохода в основное помещение избы, около печи столбянка, круглый столб диаметром 70 см, одетый тонким листовым железом вокруг кирпичной кладки. Это печка для зимнего обогрева избы. У неё высокий КПД, а потому она потребляет мало дров. Слева стена избы, отделяющая её от сеней, и двери входа в избу. Около стены жесткий диван бардового цвета, тот самый, под которым я в 40-м нашел гирьку. Он даже стоит на том же месте. За дверями, между сенной стеной и печью, метровый проход в глухой запечный отсек той же ширины. В этом отсеке мать хранила на стенах батманы лука, чеснока, белых грибов. Там раньше стояла кровать для Веры. Теперь там спит Лёля. В полу прохода закрывающийся западнёй люк в подпол, где хранятся наши заготовки на зиму. Над проходом и отсеком на расстоянии 40 -45 см от потолка располагались полати. На той части полатей, которые висели над проходом, когда-то спали я и Витя, теперь только я. На их доски ложился матрац, набитый соломой. На нём и спали. Простыней не было. Укрывались ватным одеялом, под голову клали перьевые подушки. С этих полатей, просунув головы в щель между потолком и подушками, мы с Витей и слушали, затаив дыхание, пересказ отца «Юрия Милославского» в 46-м году.

       Днём зимой на печи спали сначала кот, а сейчас – кошка. На ночь круглый год животные уходили на двор ловить мышей. В пять утра кошка, мяукая, уже царапалась в дверь. К этому времени отец был уже на ногах и впускал кошку. Очень часто она приносила мышь, иногда даже двух. Положив для отчётности добычу у ног хозяина, пушистая от холода животинка стремглав влетала по ступенькам приступка, в который на ночь ложили сушить рукавицы, на печь и там, мурлыкая, сворачивалась клубочком на тёплых кирпичах дымохода столбянки. Мышей кошка не ела. Летом, изловив с берега лапой в пруду зазевавшегося карася, жрала его с урчанием и необыкновенной жадностью, мышей же брезговала. Полшестого с середины февраля до середины декабря мама шла доить корову. Брала подойник, эмалированное ведро с откидной ручной. На металлический звук от разгибаемой ручки отогревшаяся кошка в один прыжок с печки на пол догоняла маму и бежала с ней на двор. В коровнике она садилась около доярки и терпеливо ждала конца дойки. Подоив, мать шла в избу. Кошка - за ней «хвостиком». Первое, что делала мать, наливала заждавшейся, мурлыкающей, трущейся о ноги кошке парное молоко. Вылакав порцию, кошка, уже не спеша, уходила к себе на печь. У отца с кошкой были особые отношения. Перед работой отец завтракал зимой вчерашними щами, которые мать доставала из печи ещё тёплыми, осенью и весной - жареной на животном жире картошкой, летом – яичницей и молоком с хлебом. В любом случае он из своего завтрака находил что-то лакомое для кошки, и как только он произносил кис–кис, его любимица со звучным муур-р-р-р оказывалась у его ног, что,  вероятно, на языке кошки означал: «Я здесь!» С весны, как только сойдёт снег и просохнут дороги, и до поздней осени, если не было дождя, Мурка провожала отца полкилометра до определённой метки – придорожных кустов. У кустов отец ей говорил: «Пора домой!», и Мурка, мурлыкнув, послушно убегала домой.                              

       В большую и единственную комнату избы проходят через кухню в проём около столбянки. Это комната размером 6х4 метра. Освещают её 4-е окна. Три с южной стороны. Из них виден весь наш огород, зад двора Коммунарки, её картофельный участок с баней. Четвёртое окно смотрело на восток, через него проникали в избу первые лучи восходящего солнца. Из него был виден всякий поднимающийся по ступенькам крыльца посетитель. А ещё я через него влезал в дом, когда поздно возвращался домой. Родители, ложась спать, запирали двери, а иногда и окна, оставляя для меня незапертым только это окно. В простенках южных окон стоял комод и швейная машинка «Зингер». Над комодом до свержения Берии висел портрет Сталина – символ благонадёжности режиму живущих в избе людей. Этой весной отец его снял и выбросил в чулан. В передних углах висели иконы, в одном из них с лампадкой, которую мать зажигала по большим праздникам. Справа у стены родительская кровать, за ней в углу огромный фикус. В другом переднем углу тоже два больших вечнозелёных цветка в кадках. За столбянкой вдоль бока русской печи другая кровать. В ней до двух с половиной лет спала Вера, а позже – Лёля. Над родительской кроватью в рамке под стеклом картина Брюллова «Всадница» (вырезка из журнала). По стенам в рамках под стеклом фотографии родителей, родных и нас. Умеренно. По средине комнаты раздвижной стол (раздвигали по праздникам), над ним подвешенная к матице двадцатилинейная керосиновая лампа, наш главный источник света. Здесь я готовлю школьные задания. Благодать! Удобно очень. Это тебе не лучина, которой пользовалась когда-то Вера. У стола и по стенам шесть венских стульев. Мать их успела купить на закате НЭПа. Крепкие, удобные. Изобилие и доступность керосина поощрили маму для экономии дров купить керогаз. Вон он стоит на диване. Керогаз вырвал меня из цепочки воспоминаний и вернул к действительности. Малину уже съел. На стене тикающие ходики с циферблатом в виде морды кота с бегающими туда-сюда глазами показывали без пяти пять. До захода солнца есть ещё время попытаться понять, смогу ли научиться читать по-старославянски с помощью нашего Евангелия. Возникшая в Окорокове нелепая связка КОШКА – ГОШКА меня зацепила основательно. А для этого надо разобраться, что же мною найдено? Я попросил у матери подстилку, взял Евангелие и со всем этим вылез под её ворчание через окно кухни в сад на лужайку. Там расстелив подстилу, лёг на живот и углубился в тексты Благой вести. Только через час догадался, что в старославянских текстах часто пропускаются гласные буквы в часто употребляемых, известных словах.

         Во время ужина отец объявил, что он договорился с начальством о разрешении взять завтра в совхозе лошадь и привести дрова, которые я должен буду разделать в поленья. Я попросил отца перенести мероприятие на другой день, если можно, т.к. мне завтра нужно явиться в школу. Якобы вызывают. Папа согласился. На самом деле мне не терпелось проконсультироваться у исторички по странным датам. Сославшись на усталость, ушел в горницу спать пораньше. Там при свете лампы до часу мучился с первыми страницами первой книги. Выписал несколько дат, разобрал несколько слов типа ВАРЯЗИ (варяги?), епископ, монаси (монах?) и какой-то город Ладыга(?). С утра укатил в Молочное. Исторички в школе не оказалось. Пришлось идти к директору, тоже историку. Тот объяснил, что раньше на Руси, а затем в России до Петра Первого пользовались летоисчислением от так называемого сотворения мира. Затем стали использовать другое, в котором за начало отсчета приняли год рождения Христа. В России это летоисчисление ввёл Пётр. Разница между старым и новым летоисчислением составляет 5508 лет.

    --Твои даты, следовательно, относятся примерно ко времени появления князя Рюрика с варягами в Новгороде. Надеюсь, помнишь о таком легендарном князе. Это я для твоей ориентировки во времени тебе напоминаю.

    -- Я помню, как Новгород пригласил Рюрика княжить. А был такой город Ладыга? Где?

    -- Про Ладыгу незнаю. А вот Ладога была и есть. Их две. Старая Ладога древнерусский город в Новгородской земле на реке Волхов известен с 8-го века. Теперь село. Новая Ладога стоит в устье той же реки. Построена в начале 18-го века. А где ты прочитал это название и даты?

     --У соседа, у старого деда. В его церковной книге, - соврал я.

     -- Можешь показать мне?

 -- Если даст. Он только при себе позволяет её брать.

    На этом мы расстались. Возвращаясь домой и вспоминая варяси-варяги, монаси-монахи и Ладогу, я был почти уверен, что в моих руках страшно интересная летопись. Надо только по внимательнее всё рассмотреть. И осторожнее задавать вопросы. Вернувшись домой, обнаружил, что отец сам, без меня привёз дрова. Пришлось заняться ими, хотя душа рвалась к находке. Однако все вечера и возможные дневные урывочные часы я тратил на летописи. Дважды ездил в школу на консультацию к историчке и вот, что удалось установить. Мною найдены летописи Новгородской республики. Они являются списком (копией) более ранних текстов. Первый текст (летопись) начал писать некий монах Ипатий по велению Новгородского епископа в 1072 (6580) году. В первом событии, соотнесённом с точным годом, а именно с 859 г. (6367), описывается захват и разграбление отрядом варягов города Ладоги, а затем города Белозеро. Другая банда варягов в том же году разграбила город Изборск. Везде варяги детей, мужчин и женщин захватили в плен для продажи в рабство, а непригодных малышей, старух и стариков убили. Часть жителей, имевших оружных людей (?), из этих городов ушли на ладьях к озеру Ильмень. Как могли попасть на ладьях на это озеро жители Белозера, я не понял. Скорее всего, это надо понимать так, что ушли на ладьях, а добрались, кто как мог. Здесь, на высоком левом берегу, недалеко от истока реки Волхов, прибывшие совместно с местными словенами построили деревянную крепость, по-славянски огород, ограду, город, для защиты от сидевших в виках под Ладогой и Изборском варягов.  Т.е. у истока реки появился новый город, Новогород, Новгород.

       Вторая книга находки кончалась датой 6979, т.е. 1471 годом. Там говорилось, что войско московитов с князем Иваном грабит и жжет сёла и монастыри Великого Новгорода, захватывает и отправляет в Московию его жителей. Ожидается скорый приход Ивана с войском под стены столицы республики. По своим учебникам определил, что речь идёт о захвате Московским князем Иваном Третьим самостоятельного государства, республики Великий Новгород. Получается, что находка охватывает период жизни Новгородской земли и датируемых событий, в ней и вокруг её произошедших, на протяжении шести столетий. Вот это ДА-А-А! Однако, по-настоящему сразила меня приписка внизу последней страницы, вероятно, появившаяся позднее. Она гласила, что архиепископ Феофил, поручил монаху Мисаилу отнести данный список настоятелю устюжинского монастыря Виссариону. Виссарион же, убоявшись Московского князя (убоявшись гнева? или разграбления монастыря?), направил монаха, дав проводника и охрану, в Спасскую пустынь на Воже. А??? Двоюродная бабка принесла какие-то книги с Воже-озера, и я их, что ли, нашел? Кошка найдёт. Дед был старостой церкви Иоанна Предтечи, и он вполне мог их спрятать в тайнике колокольни. И теперь их нашел ГОШКА. Гошка, а не кошка. Теперь я их должен беречь и брать с собой. Куда? Они говорили обо мне до моего рождения?!?! Что-то не по себе.   

          Для сбережения находки под маминым сундуком, стоявшем в горнице и в котором она хранила приданое своим дочерям, а также свои самые дорогие для неё вещи, я сделал второе дно и туда стал прятать летописи. Всё свободное время остатка лета я стал посвящать переводу текстов из найденных книг. Перевод записывал в тетради, которые прятал в свой тайник вместе с оригиналами. Так кошка обернулась Гошкой, а путешествие для развлечения на Кубенское озеро в неизбывную заботу.

                                                                ***********                                       

                                              ОБ   АЛЕКСАНДРЕ    НЕВСКОМ.

                                                     (О фильме и не только).

    Сегодня среда, 1-е сентября 1954 года. Начало нового учебного года, сумбурный день. Учителя пытались вести уроки по своим программам, но их никто не слушал. После каникул мы были рады встрече друг с другом. За лето все повзрослели, девочки почти превратились в девушек. Нарядные, модные, в бантах. Мальчики тоже стали более степенными. Много рассказов, сплошные расспросы. На уроках все перекидываются записочками. Учителя делают замечания, но как-то вяло, не сердито и сами часто улыбаются. По-моему, они даже рады сумбурности первого дня, рады, возникшей в 9-м «в» атмосфере дружбы. Расходились группами. В нашу сторону уходила самая многочисленная группа, редея постепенно с прохождением деревень Козляково, Кожино, Облезнино. В Абакшине отделились мы с Колькой Першиным и свернули к его квартире, расположенной на первом этаже совхозной конторы нашей фермы. На втором этаже дома находилось помещение для общих собраний рабочих нашего второго отделения или фермы. В нем же иногда демонстрировала фильмы заезжая кинопередвижка. Перед её приездом на здании вывешивалась киноафиша, извещавшая название фильма и дату его демонстрации. Сегодня афиша извещала, что в субботу будут показывать фильм «Александр Невский». Попрощался с Колькой и пошёл домой в Колоколово по дороге, которую топтал шесть раз в неделю туда и обратно шесть лет (1 – 4-ый и 6 – 7-ой классы). Было бы неплохо сходить на «Невского», однако не получится. На субботу намечена копка картофеля. Придёт на копку из города Верин жених, Николай Кумзеров, отец и Вера берут отгул, я тоже не пойду в школу. Витя отгул даже не просил, ясно, что не дадут. Он только что устроился на работу после службы в армии. Копать придётся да захода солнца. В воскресение подъём в шесть. Какое уж тут кино, да и смотрел я его, правда, давно, в декабре 1950 года пятиклассником. Это был мой первый в жизни фильм. Невольно вспомнился сам тайный поход на него. Я и сейчас его помню в мельчайших деталях.  

        Каждый раз, возвращаясь домой из агафоновской школы через Молочное, я проходил мимо киноафиши, висевшей на одном из зданий Молочного института, в котором был оборудован кинозал. Обычно названия кинофильмов меня не трогали. Но на этот раз внимание привлекла афиша не названием, а изображением на ней сурового воина в шлеме и кольчуге. «Александр Невский» - гласила афиша. Вспомнилась школьная история, Новгород, Рюрик, Киевская Русь. Древность какая! Загорелось посмотреть! С большим трудом удалось убедить маму дать нужное мне число рублей яко бы для школы. На другой день, возвращаясь из школы, купил билет на первый сеанс, на полвосьмого вечера, и бегом домой учить уроки. В начале шестого, до возвращения отца с работы, я сказал матери, что мне нужно сходить к Кольке Першину в Абакшино, задачка, мол, не получается и побежал ближайшей дорогой через Выгоревский лес на Облезнино. Мысль, что буду смотреть такое кино, несла меня как на крыльях. Погода была отличной. Мороз не ниже 12 градусов. Под валенками поскрипывал снег. Участок покрытого снежной пеленой леса, через который пролегала дорога, был невелик, всего 350 – 400 метров. Далее дорога шла от деревни к деревне по заснеженным полям. Было ещё достаточно светло и в поле хорошо видна позёмка. Лишь бы не усилился к ночи ветер. На дороге пока было людно. Это возвращались из Молочного в свои деревни мужики, там работавшие.

      К зданию из красного кирпича, в котором располагался кинозал, я подошёл минут на 40 раньше. Жду. Наконец попал в зал, где меня несколько раз сгоняли с занятого места. Наконец, добрая тётя объяснила, где я должен сидеть. Сел. Жду. Свет погас. Начался журнал о достижениях на полях нашей Родины. Опять зажёгся свет. Впустили опоздавших. Свет погас снова и начался фильм. Исчезло всё: зрители, зал, посёлок, деревня, время и сам 20-й век. Я оказался там, в 13-м веке, в Новгороде, на Чудском озере, на Ледовом побоище, за спиной Васьки Буслая и знаменитого князя. Очнулся, когда снова в зале вспыхнул свет, яркий, резкий. Вышел вместе со всеми в сторону проходной молокозавода. Над проходной горело несколько электрических лампочек. Вместе с частью зрителей повернул направо на дамбу, перегородившую десятиметровой громадой небольшой незамерзающий ручей «Душняк» - сброс вонючих заводских отходов. На другой стороне дамбы, справа вдоль ручья стояло около десятка кирпичных двухэтажных домов, построенных пленными немцами, а слева на бугорке три деревянных бараков. Около них горел свет. После дамбы попутчики разошлись по сторонам. Я остался один около трёх последних, длинных, кирпичных, одноэтажных зданий посёлка, ремонтных мастерских совхоза. Перед входом в каждое здание горели электролампочки. После них дорога уходила в абсолютную черноту. Что там в этой черноте я знал. Мог в памяти восстановить каждый куст, каждый поворот или подъём дороги, все четыре деревни, через которые мне предстояло пройти, чтобы попасть в свою. Но ничего этого не было видно. Даже неба и того не было. Минут двадцать ждал попутчиков. Тщетно. Пришлось шагнуть в темноту одному в надежде, что ноги сами найдут дорогу. Но как только удалился от лампочек мастерских шагов на десять, стала проясняться дорога, засерели контуры первых кустов, звёздами проявилось небо. На дороге черными точками обозначились катышки лошадиного помёта. Эти кусты на подходе к посёлку я проходил каждый учебный день дважды: утром в восьмом часу и днём во втором. Но тогда здесь было полно народу, шедших в том и другом направлениях. Сейчас, в эту безлунную декабрьскую ночь я был один. Сами собой вспомнились разговоры матери с соседкой о нападении волков на людей в соседнем районе. Лихорадочно взглядываюсь в кусты налево и направо, пытаясь уловить любой звук на фоне шороха снежной крупы лёгкой позёмки. Я буквально промчался мимо кустов и на удалении сотни метров почувствовал, что мне не хватает воздуха. Я, кажется, от страха перестал дышать, сердце колотилось, под шапкой вспотела голова, ногам жарко, щеки не чувствуют мороза. Им жарко. Поняв, что ни в кустах, ни около никого нет, успокоился. Глаза успели привыкнуть к зимнему освещению, которого всегда бывает достаточным для ориентировки в заснеженном поле при звёздном небе. «Была бы луна, было бы светло, как днём», - подумал я и вспомнил фильм. Пронёсшиеся в памяти кадры из фильма окончательно успокоили. Впереди, на расстоянии километра, на взгорке серело пятно деревни Осеево с двумя слабыми огоньками должно быть керосиновых ламп в двух крайних домах. Дорога была хорошо видна и тверда. Позёмка перемела её только в низинках. Бежалось легко. Поле и справа и слева просматривалось далеко. Ничего подозрительного. Примерно на полпути огоньки и пятно деревни исчезли. Я оказался в тени взгорка в два моих роста. После подъёма на него снова увидел деревню, всю и яснее. От неё слева отделилось пятно пруда, обросшего с южной стороны тополями, а с северной – ивовыми кустами. Осенью на его берегах мы отдыхали, возвращаясь из школы. Меня в нём удивлял уровень его зеркала. Оно было почти на метр выше дороги, проходившей рядом. В деревне лениво залаяла собака, ей откликнулась другая. Можно идти спокойно. Серых нет, иначе был бы сплошной вой. Дорога шла по задам деревни. Слева дома, справа поле и ещё один пруд, обросший тополями. Осеево кончилось, впереди видны огоньки Дяткина. Чтобы попасть в него, нужно спуститься в распадок и подняться по другому склону. В нем по весне, во время распутицы, всегда два три дня течет широкий бурный ручей. Расстояние между деревнями не велико, не более пятисот метров. Своими огоньками деревня обозначилась почти вся. Место спокойное. Мне вернулось настроение фильма: Васька Буслай со своей оглоблей; кузнец со словами «эх, коротка кольчушка»; тонущие псы рыцари; искаженные лица магистра и епископа. Во как мы им, гадам, фашистам! Перед деревней дорога раздваивалась. Наезженная шла по задам, а пешеходная по самой деревне. Я, конечно, выбрал вторую. Справа заснеженные огороды, слева окошки домов, освещенные добрым, тёплым, ласковым светом подвешенных к потолку керосиновых ламп. Деревня не велика. Не набирается и десятка домов, и я быстро снова оказываюсь один в поле. Впереди Облезнино. Но его огоньков ещё не видно. Нужно пройти поле. Ветер здесь сильнее, чаще встречаются участки, переметённые позёмкой. Щёки начали чувствовать мороз. Тру. Снова всплыл в памяти рассказ соседки. Возникшая нервозность разогревает щёки и гонит ощущение холода. Внимательно всматриваюсь в поле по обе стороны дороги. Над головой пылают звёзды, слева висит ковш Большой медведицы, в семи расстояниях нахожу ковш Малой с тусклой полярной звездой. Это, чтобы как-то отвлечь себя. Но вот мигнули огоньки деревни. Сразу два. Стало спокойнее. Деревня близко, а собачьего лая не слышно. Значит серых вблизи нет. Ну, вот и первый дом. Здесь живёт семья Иды Рубцовой, моей одноклассницы. Их собака из-за дверей дома смачно меня облаяла. Я и рад. Бегу дальше, мимо магазина, мимо последнего дома, в котором живёт председатель сельсовета, 200 метров через пустырь и я в Абакшине. Здесь всё знакомо, почти родное. Как ни как четыре года учёбы в начальной школе. Здесь в обоих деревнях друзья, с которыми я учился и куралесил как в престольные (церковные), так и в советские праздники. Иду мимо дома Вовки Орлова, вот дом второго Орлова, Вальки, рядом школа. Перед ней поворачиваю налево мимо пруда, к дому Першина, от него направо к зерновому складу, невысокому одноэтажному крытому дранкой зданию. Его маленькое окошечко светится, значит, сторож еще не спит. Огибаю склад и по дороге мимо тёмной неработающей водонапорной башни выхожу в поле. Моя деревня за ним. В километре. Но её огоньков не видно. Примерно посередине пути горизонт перегораживает группа кустов, выросших не небольшом болотце. Пройду их и замигает мне огонёк на кухне родного дома. Сейчас это последнее неприятное место. Дорога прямая, ровная, позёмки нет. Должно её здесь останавливает лес, темнеющий слева. Это через него я бежал в кино, сокращая путь. Сейчас я выбрал эту, более длинную, зато более открытую дорогу.

        Справа на горизонте обозначилась электрическими огнями Вологда. До неё считают 16-ть км. По прямой вероятно меньше. Из окна нашего дома в ясную безлунную ночь её огни видны всегда. Днём в ясную погоду видны купола её церквей, крыши высоких зданий и заводские трубы. Вспомнилось, как осенью 41-го года поздним вечером со стороны Вологды донёсся вой сирен. Мы, мама, Вера, Витя и я, четырёхлетний карапуз, бросились к окнам. В небе над Вологдой метались мечи прожекторов, скрещиваясь и разбегаясь. Послышался гул чужого самолёта, гул своих мы знали. Донеслись звуки стрельбы зениток. В небе начали вспыхивать звёздочки взрывов их снарядов. Вдруг раздался сильный взрыв. Гул самолёта стал удаляться и вскоре пропал. Стрельба прекратилась, прожектора выключили. Это какой-то заблудившийся «немец» сбросил единственную бомбу на станцию Вологда – товарная, но вреда не причинил. Больше налётов не было.

        К востоку от Вологды, в районе Прилукского монастыря, горизонт как обычно светился, а в небо временами взмывали огненные столбы прожекторов. Там, около Прилук, аэродром и какая-то воинская часть. Это их огни. Зарево от этих огней делало правую сторону поля более освещённой. Зато левая, северная, казалась более тёмной и мрачной. «Чертовы волки! Никак не идут из головы», - снова подумалось на подходе к кустам. Кусты окружали небольшое болотце, тянувшееся от Выгоревского леса в виде языка с расширяющимся концом. Летом дорога огибала «язык» справа, а зимой, когда болотце замерзало, разрезала его поперёк. Так что мне предстояло пройти расстояние шагов в двадцать пять, окруженное с обеих сторон кустами. Адреналин загудел во всех кровеносных сосудах, слух обострился так, что стало больно от скрипа снега под валенками, от напряжения глазам стало как будто светлее. Я стал входить в пространство кустов. «Ну не может быть здесь волков! Они бы не стали ждать. Зачем им это?», - метались в мозгу успокаивающие мыслишки. Оставалось пройти последние 7-10 шагов, и я буду снова на открытом пространстве. Вдруг слева послышался треск ветки, на дорогу из кустов прыгнуло что-то длинное, серое. Ноги приросли к дороге. Сердце остановилось, дыхание вероятно тоже. Молнией в мозгу: «Будет прыгать мне на грудь, в горло. Надо закрыться левой рукой, а правой успеть вцепиться самому в его горло и не сдаваться!» Руки автоматически выполнили команды мозга. Но на меня никто не прыгал. Это серое и длинное само со всех ног уходило от меня наискосок дороги в правые кусты и через них в поле. «Лиса!» - обрадовал мозг. Выскочил на открытое пространство весь мокрый от испарины, руки и ноги дрожали, плохо слушались. Вспомнилась деревенская примета: там, где лиса бродит, волк не ходит! Кое-как успокоился, отдышался. Впереди замигал огонёк в окне кухни родного дома, крайнего в деревне Колоколово. Вскоре замаячили и окна других домов. Дверь открыла мать с криком:

     - Где тебя леший носил? Почему так долго?

Отец поднялся с лавки, снимая ремень.

      - У Кольки Першина. «В карты заигрались», —промямлил я.

      - Что? В карты! – рука с ремнём стала подниматься вверх.

      - В дурака же, - оправдывался я.

Рука с ремнём опустилась вниз.

  - Всё равно. В карты играть нельзя! Запрещаю. Понял? – подытожил отец.

       - Больше не буду, - пообещал я. Инцидент был исчерпан. Ни отец, ни мать так никогда и не узнали, что не в карты у Кольки я играл, а ходил в кино за 5 км по зимней дороге один и в ночь. Быть бы мне поротому по первому разряду! Меня ж накормили, и я ушел спать на полати. Там, лёжа на соломенном матраце, в 30 см от потолка, я еще раз прокрутил в памяти весь фильм. Так и уснул с оглоблей Васьки Буслая в руках. Снов не видел. Наверно, сказался стресс. Я и сейчас понять не могу, почему я тогда сильно вспотел, а штаны остались сухими?

     Вскоре я посмотрел ещё один фильм. Сказку «Кощей бессмертный». Её показывали на дневном сеансе в три часа дня. Поэтому домой вернулся засветло.         

    - Конечно, фильм шикарный! Но, сказка, - прокомментировал я увиденное.

    - Ну и что, что сказка? «А что же лучше?» —спросил Колька, тоже смотревший фильм.

    - «Александр Невский». Там всё правда, исторический факт! А какие сцены?!

    — Это верно, - согласился Колька Першин.

       Под впечатлением фильма я загорелся изготовить богатырские доспехи. В нашей избе, кроме «Всадницы» Брюллова была ещё одна вырезка из «Огонька», а именно картина «Три богатыря» Васнецова. Экипировка этих богатырей и была взята мною за основу. Из проволоки и кожи сделал шлем и ножны меча. Сам меч из дерева, обёрнутого жестью, но рукоять с медными наклёпками и алюминиевой защитой руки. Копьё почти настоящее, с железным наконечником. Большой, круглый щит смастерил из листа жести, оклеив снаружи и изнутри материей, а затем бумагой и разрисовал. Жесть упёр из мастерской жестянщиков при молокозаводе. Кольчугу сделать не удалось. Не смог достать нужного количества мягкой проволоки. Стилизованные под моду древней Руси рубаху и штаны сшил сам, покрасив в цвета картины Васнецова. Окраску консультировала мама. Пояс, к которому прицепляют меч, планировал изготовить из толстой коровьей кожи, но отец запретил на пустяки тратить сей ценный «товар». Пришлось делать имитацию. Пуговицы и краски придали поясу почти естественный вид. На изготовление доспехов затратил всё свободное от работы время двухлетних каникул: 51-го и 52-го года. Кстати, кроме домашней работы (рубки дров на зиму, сушки сена и прочей мелочи) в 51-м я возил на лошади тёс и опилки с пилораму в Молочном к коровникам в Абакшине. Их ремонтировала бригада папы. Летом 52-го возил на конюшню сено и «зелёнку», обеспечивал, так сказать, ночную кормежку рабочим лошадям. И вот, в ночь 31 декабря 1952 года, облачившись в рубаху и штаны с поясом, напялив шлем и хромовые сапоги сестры, завернув оружие в газеты, я ушел на новогодний бал-маскарад в школу-десятилетку в посёлок Молочное. Там я никогда не бывал и никого не знал, но мой шлем оказался надёжным пропуском. Вернулся домой уже в 1953 году обладателем первой премии за лучший маскарадный костюм, материализовавшейся в виде книги Н.Островского «Как закалялась сталь». 

      За воспоминаниями о прошлом, незаметно дошёл до отворота вдоль нашего картофельного участка. В сущности, я сегодня проделал тот же путь, что и в декабре 1950 года. Только тогда была зима, всё в снегу, холодно, а сегодня день, мягкое, тёплое солнышко и легкий ветерок. Хоть и 1-е сентября, но осени еще не чувствуется, разве только цвета уже осенние и на берёзах висят желтые косы. Надо будет сегодня же попробовать прочитать страницы летописи, относящиеся к времени Александра Невского. Интересно, что о нём пишут сами новгородцы. По совету исторички, Лии Ивановны, я вчера ездил Вологду, в областную библиотеку и переписал «Глаголицу» и «Кириллицу», древние азбуки. Теперь, я думаю, мне будет легче разбираться в текстах находки. Пока нет домашних заданий, до субботы, я успею найти там много интересного о великом князе, моём кумире.

      Пообедав, я достал из тайника книгу, внутри которой нашёл: «в лето 6747» (1239 год), и с ней, и с азбуками ушел на речку, прихватив вёдра для колодезной воды. Маме сказал, что после «занятий» принесу воды из колодца. С азбуками мне стало разбираться легче, но я долго не мог найти в летописи князя Александра. Там был какой-то князь Александр (Лександр), но другой. Князя же, освободившего Псков от рыцарей Ордена, почему-то звали Андреем. Две недели «копал тему», даже в ущерб учёбе. Наконец, понял. Александр Невский тут, в летописи, есть, но он совсем, совсем другой. И этот другой на моего кумира ну никак не похож. Через два месяца обнаружил следующее.    

      Новгородская купеческая республика, Великий Новогород, имела мирный договор со Шведским королевством, по которому, кроме прочего, разрешался свободный проход по Неве шведским чиновникам в Ладожское (Нево) озеро для сбора налога со своих подданных, обитавших на северо-западных его берегах. Летом 1240 года ярл Биргер с группой чиновников, после сбора дани, в сопровождении отряда охраны возвращался в столицу королевства. Девятнадцатилетний княжич Александр, сын великого князя Ярослава, оставленный отцом в Новгороде с малой дружиной для контроля несанкционированного нарушения границ республики, получил сообщение о движении шведского отряда по Неве. Тщеславный юноша, не поставив в известность правительство республики в лице Новгородского посадника, решил сам совершить воинский подвиг. Он «поднял по тревоге» свою малую дружину и скорым маршем ушел догонять «вторгшегося врага». Догнали утром 15 июля. Шведы готовили завтрак и готовились после ночёвки к отплытию, поэтому часть из них была на кораблях (шнеках), другая – на берегу. Княжич скомандовал атаку сходу. Шведы, отбиваясь от разбойников, за которых был принят отряд Александра, отступили на свои корабли (шнеки) и, сберегая ценный груз (мех - пушнину), уплыли, потеряв в стычке пару шнеков с грузом. Гордясь своей победой, Александр с дружиной вернулся в Новгород. Вскоре туда же прибыло шведское посольство и предъявило республике обвинение в нарушении мирного договора в связи с разбойным нападением отряда княжича Александра на отряд ярла Биргера 15 июля 1240 года. Послы требовали материальной компенсации как за понесённый моральный, так и материальный ущерб, иначе Швеция примет иные меры. Новгородцы выплатили компенсацию, а княжичу Александру за превышение полномочий и нарушение договора сказали: «Путь чист». Под улюлюканье толпы и насмешливые выкрики: «Невский герой, ой, ой», - его отправили к отцу, прося князя прислать к ним другого, разумного, сына. Князь Ярослав направил в Новгород Андрея, своего второго сына.

            В Пскове, столице Шелонской пятины Новгородской республики, шло брожение. Многие псковичи, в том числе гости (купцы, ведущие заморскую торговлю), из-за вхождения Владимиро-Суздальского княжества в состав Золотой Орды, считали опасным заключать с князем этого княжества договор о найме его войска на случай вторжения агрессора на Новгородскую землю. Что если хан Бату позарится на Новгород Великий? Как тогда поведёт себя его подданный князь Ярослав, монголами же назначенный? Эта часть псковичей считала, что большую безопасность может предоставить немецкий рыцарский Ливонский орден крестоносцев. Другие считали это не выгодным, т.к. могут возникнуть трудности и убытки в торговле с Золотой Ордой и Большой Монголией. Православное духовенство, естественно, присоединилось к мнению последних. Орден слишком агрессивно насаждал католицизм. Борьба мнений переросла в вооруженные столкновения. Победили сторонники Ордена. Псков с Шелонской пятиной отделились от Великого Новгорода. В Пскове избрали своего посадника, военным руководителем приняли рыцаря от Ордена с отрядом. Правительство республики, главой которого уже не одно столетие становился избираемый на вече православны епископ, разумеется, с потерей важнейшей пятины согласиться не могло. Новгородское вече объявило войну, сбор ополчения и потребовало у великого князя Ярослава отработать заплаченные ему деньги, т.е. прислать войска. К новгородскому ополчению присоединились многие псковичи, бежавшие из города и пятины. Ярослав войско прислал «под руку» князя Андрея. Объединённые силы под руководством князя Андрея и новгородского посадника разбили ополчение Пскова и вспомогательное немецкое войско, 70 рыцарей Ордена сложили свои головы. В начале весны 1242 года Псков и Шелонская пятина вернулись в лоно Великого Новгорода. Папскому Ордену не удалось расширить сферу своего влияния. Республика и Орден урегулировали отношения новым мирным договором, дружины Ярослава удалились в Суздаль и Переславль. Князь Андрей остался в Новогороде служебным князем, т.е. представителем отца. Никакого упоминания о Ледовом побоище на Чудском озере у Вороньего камня, о битве новгородцев под руководством князя Александра с крестоносцами в апреле 1242 года в новгородской летописи я не обнаружил. Не обнаружено даже его пребывания в Новогороде ни в это время, ни позже, вплоть до 1250 года. В этот год Александр, князь Киевский, появился в Новогороде как сопровождающий митрополита Кирилла, т.е. гостем города. Митрополит прибыл в город для поставления в архиепископы Далмата, недавно избранного на вече вместо умершего первосвященника республики.

       Не меньшее удивление вызвали сведения о действиях Александра в 1251 и 1252 годах.

Оказывается, в своём завещании Ярослав Мстиславич, умирая, просил монгольского хана назначить великим Владимиро–Суздальским князем своего второго сына Андрея, а не Александра. Великий хан так и сделал, а Александру дал уже не престижное в Х111веке Киевское княжество. Александр на брата обиделся. В это время Даниил, князь Галицкий, делает попытку объединить русские силы для отпора монголам. В этом начинании его поддерживают псковичи, многие новгородцы и особенно Владимиро-Суздальский великий князь Андрей, зять Даниила. О сговоре стало известно Киевскому князю Александру. Он тут же отправился на Дон к сыну хана Бату, Сартаку, и донёс на брата. По ходатайству Сартака хан дал ярлык на великое княжение Александру (назначил на должность великого князя), а что бы согнать с княжения Андрея, выделил ему три тумена монгольского войска с печально знаменитым Неврюем. Андрей, потерпев поражение, бежал в Псков. На трон великокняжеский сел Александр Невский под вой и стон населения княжества, у которого орды Неврюя отбирали движимое и недвижимое имущество, а молодых и здоровых мужчин и женщин уводили с собой в степь, в рабство. Это было первое наведение золотоордынских степняков на земли северо-восточной Руси. Не надо видеть в поведении Александра Невского, какую-либо аморальность. Он поступил так, как до него несколько столетий поступали все Рюриковичи. Приглашение степных хищников на княжеские разборки давно стало традицией, превратившейся в обыденность.          

      До 1259 года гордый Новогород Великий был независимой республикой. Монголы его не трогали. В 1258 году в Новгород прибыл Александр Невский с ханскими послами. Послы передали правительству Новогорода предложение хана Золотой Орды войти в её состав добровольно, уплатив налог 10% от всего имущества каждого жителя, или ханский выход. Вече отказалось от предложения и отпустило послов с почётом и богатыми дарами. Тогда Александр пошёл на обман. Он через своих приспешников пустил слух, что на Новгород идёт огромная ханская орда. Вече пошумело и в 1259 году дало согласие на «добровольное» вхождение республики в состав Золотой Орды. Ханские чиновники провели перепись населения, определили величину выхода (налога) и удалились.  Выход хану доставлял лично новгородский посадник, министр финансов и командующий ополчения, он же руководил его сбором. Новгородский посадник имел право на суд у хана, а также право на высказывание хану мнения республики при назначении на должность великого Владимиро-Суздальского князя.

      Таким видели князя Александра Невского его современники. Этот Александр Невский ни капельки не походил на моего кумира. Получается, что я в декабре 1950 года смотрел не одну, две великолепные сказки.           

                               -------*****------*****-------*****-------*****-------*****-------

        ПРИМЕЧАНИЕ

       Осенью 1956 года мы, я и моя школьная подруга Галя Никитина, катались на велосипедах по дорогам вблизи деревни Раскопино. Мы оба не поступили в ВУЗ. Я - в Тимирязевскую академию, а она - в театральный, и, как бывшие одноклассники, ничем не занятые, иногда встречались. В одну из таких прогулок Галя сообщила о статье в журнале «Техника молодёжи», где рассказывалось об экспедиции на Чудском озере по поиску следов «Ледового побоища». Говорилось, что раньше, ещё до революции, было несколько очень серьёзных экспедиций с той же целью. Они все кончились безрезультатно. Нынешняя включала подводные исследования с помощью аквалангов. Это сулило большие шансы на получение положительного результата, который журнал обещал опубликовать в следующих номерах. Действительно, публикации были, но экспедиция, несмотря   на тщательность   поисков, следов «Ледового   побоища» увы

                                                         НЕ ОБНАРУЖИЛА.  

                                                            *************                                                                                                                                                                                                

                                             М А Р Т    1953,   А П Р Е Л Ь   1954.

     -- Проснись, сынок! Надо вставать! Пора собираться, - сквозь сон услышал я голос матери. Она слегка трясла меня за плечо. Я вспомнил о предстоящей поездке и стал спускаться с полатей. Умылся в запечном углу под рукомойником. Холодная вода взбодрила, но ещё не окончательно прогнала сон. На кухонном столе уже стояла сковородка жареной на сале картошки. Мы с отцом сели есть. Аппетита не было, всё ещё хотелось спать. Ходики показывали без 15 минут 4 часа. Закончив завтракать, пошли поднимать мешки с картошкой из подпола в избу.

       Примерно на средине прохода в запечный отсек в полу имелось квадратное отверстие, закрываемое западнёй (дверью на петлях), под которой находилась лестница для спуска в подпол. Подпол представлял собой помещение площадью в размер избы и высотой полтора метра. Здесь зимой хранились продукты, выращенные и собранные семьёй летом: картофель, свекла, морковь, квашеная капуста, в бочках солёные огурцы и рыжики, в кадушках мочёная брусника и клюква. Для картошки, свеклы и моркови сделаны специальные сусеки. Самый большой – для картошки. В прошлую осень мы собрали со своего участка в 15 соток и засыпали в сусек 120 шестивёдерных мешков (8 – 9 тон) крупной картошки и 25 мешков мелкой. В основном крупный картофель шла на продажу. Мелкая предназначалась для корма скота. Сегодня мы, отец и я, должны отвести на базар в Вологду последнюю партию из 10 мешков. На дворе март. Тянуть с продажей опасно. Настанет оттепель, рухнет зимник, в город не попадёшь. Отец пригнал совхозную лошадь из соседней деревни Абакшино когда я ещё спал. Мешки уложили в сено саней, укрыли одеялами. Воз хорошо увязали. На воз уселись мы оба и тронулись.

      Тихо. Безветренно. Мороз не более десяти градусов и огромная луна на безоблачном, тёмном по горизонту небе. Снег на полях пока ещё белый, высокий. Светло, как днём. Контурно видно всё: и ближайшие деревни, и кусты в полях, и лес. Проехав деревню насквозь, после крайнего дома мы свернули на юг, на Тиманцево. Дорога шла под уклон, сани катились сами, и лошади приходилось их сдерживать вплоть до переезда через речку перед Тиманцевым. На переезде мы соскочили с воза и стали помогать лошади втащить сани на крутом подъёме до въезда в деревню. Далее почти до самого Кувшинова дорога предстоит ровная и для лошади лёгкая. Вскоре миновали ещё не проснувшееся Кишкино, расположенное на низком берегу той же речки, которую мы только что переехали под Тиманцевым.

        На участке речки Кишкино – Тиманцево мужики нашей деревни издавна по весне в половодье ставили верши и в них ловили щук. Щуки поднимались вверх по речке из реки Вологды для метания икры. В половодье речка превращалась в бурный поток шириной до полутора метра. Щуки поднимались вверх речки аж до нашего деревенского колодца. Отметав икру, часть из них не успевала по большой воде вернуться в р. Вологду и застревали в богхотах. Летом богхота мелели, светлели и мы, мальчишки, их ловили петлёй из конского волоса, прикреплённой к палке. Лично мне пару раз удалось выловить щуку средних размеров петлёй из стебля высокой травины. Побоялся, что пока я бегаю за надёжной петлёй, кто-то другой щуку выловит. Щука в летний полдень обычно стоит неподвижно в тени берега (спит?). Нужно к этому месту тихо-тихо подкрасться, завести петлю с головы рыбы за жабры, не вспугнув её, и рывком выбросить рыбину на берег, соразмерив силу рывка с прочностью петли. Приходилось немало потрудиться, прежде чем достигнешь цели. В богхотах, где щуки не застревали, к концу лета вырастали из икринок щурята, которых малыши ловили ладошками, предварительно взмутив водоём.         

        При выезде из Кишкино в предпоследнем доме лениво тявкнула собака, но её никто не поддержал, и она замолчала. Поле, отделявшее Кишкино от Спирина, пустынно. Его края прячутся в темноте горизонта. Справа просматриваются контуры небольшой рощи. Это Ивановское кладбище. При нём когда-то была церковь с приходской школой. Церковь разрушили, школа продолжает работать как начальная. Кладбище обслуживает все деревни округи. Когда-то большое село Ивановское превратилось в маленькую деревеньку. Зимний торговый тракт Кубенское озеро – Вологда пролегал поперёк нашей деревни мимо нашего и Аллилуевского дома и уходил под уклон на село Ивановское, а из села выходил на лёд реки Вологды до устья Тошни, притока Вологды. От устья притока тракт шёл по суше уже до самого города. Во времена НЭПа им ещё пользовались. С ликвидацией НЭПа возить стало нечего и некому, тракт исчез, местами зарос травой и лесом, местами перепахан. Поэтому для поездки в Вологду приходится использовать дороги от деревни к деревне, прокладываемые самими их жителями, что удлиняло путь.

       Лошадь бежала легко, трусцой. Сани слегка мотало при изгибах и неровностях дороги. Тишину пустого поля нарушала приглушённая дробь лошадиных копыт и скрип полозьев саней на утрамбованных до льда участках зимника. Что бы согреться, мы временами сходили с воза и бежали рядом с санями. Прошли тёмное, сонное Спирино, даже собаки поленились тявкнуть. Только в следующей деревне Марьинское кое где заметили огни в окнах домов и собаки лаем, а петухи своим ку-ка-ре-ку будили население. За километр до Кувшинова с нами разминулись первые встречные сани, перед въездом – другие. Рабочий посёлок Кувшиново просыпался. Луна перешла в последнюю западную четверть неба и светила тусклее. Серая дымка наметившегося рассвета притушила резкость контуров домов и деревьев. Кувшиново, известное на всей Вологодчине своей большой психиатрической больницей, стояло на высоком берегу реки Вологды и что бы попасть в город, нужно было переправиться через реку. Летом переправу осуществляли ручным паромом, последние годы бесплатно. Зимой реку переезжали по льду. На переезде снова пришлось сойти с воза и помогать лошади тормозить при съезде на лёд и при въезде на другой берег. Втроём с подъёмом справились. Дальше дорога шла по пустырям. Иногда попадались строения промышленного назначения. После железнодорожного переезда (ветка Вологда – Архангельск) начался город, в центр которого вёл проспект Победы с булыжной мостовой и деревянными мостовыми. Снега на мостовой почти не было, лошади стало тяжело и нам пришлось слезть с воза.

       Проспект вывел к центру города, к городскому рынку. Солнце вставало, заливая своими лучами снежные крыши, посеревшие от пепла и сажи сотни тысяч дымовых труб отопительных печей квартир вологжан. Во многих домах печи ещё топились, и столбы дыма серебрились причудливыми формами в косых лучах поднимающегося солнца.

        Рынок состоял из двух десятков деревянных навесов, под крышами которых скрывались от непогоды деревянные дощатые столы – прилавки и деревянные же скамейки для продавцов. Отец купил «место», взял под залог тарельчатые весы, и мы разгрузили под прилавок на привезенное сено наши мешки, прикрыв их одеялами. Фёдор Павлович встал за прилавок. Я отвёл и привязал к одной из коновязей лошадь, положив перед её мордой хорошего сена. Пусть восстанавливает силы. Коновязи – длинные жерди, прибитые к столбикам. Они располагались вдоль стен архиерейского дома, более известного под именем Вологодского кремля. У коновязи шла бойкая торговля овцами, молодыми поросятками, живой птицей и другой живностью. Там же продавали мешками зерно.

      Торговые ряды – навесы подразделялись на группы по назначению предмета торговли: мясом и птицей; молоком и молочными продуктами; солёностями и т.д. Вяло торговали валенками и зимней одеждой (весна на носу), но клееные из старых атомобильных камер галоши, яловые и хромовые сапоги раскупались бойко. Охотно покупались соленья: огурцы, квашеная капуста, «рыжики». Некоторые из «честных» продавцов их действительно находили вилкой в своей бочке и с громкими криками демонстрировали покупателям. Но чаще торговцы «втюривали» покупателям вместо рыжиков обычные волнушки (город, что он в грибах смыслит?). Висели связки сушеных грибов как «белых», так и «черных». Большим спросом пользовались «черные» грибы. Дешевле. В углу базара притулилась «скобянка»: топоры, замки, скобы, петли и т.п. Картофельно-свекольно-луковый ряд сегодня был не богат. У нас здесь было всего восемь конкурентов. Отец первой покупательнице отпустил первый «вес» (2 кг) бесплатно и снизил немного цену на два других. Женщина не осталась в долгу. Стала энергично расхваливать наш товар. Подошли любопытные, посыпались вопросы: откуда картошка, не гнилая ли и т.д. Покупательница:

     - Ну, что Вы! Я у этого мужчины постоянно беру картошку. Она всегда отличная!

Образовалась очередь. А на рынке очередь - самая лучшая реклама. Торговля пошла бойко. Стал помогать отцу. Накладывал картофель на весы. В отличие от моих старших, сестры и брата, я не считал зазорным торговать на рынке продуктами, выращенными или собранными собственными руками, и, не стесняясь, становился за прилавок. Вера охотно помогала в хозяйстве, собирала много и собирала быстро лесные ягоды, помогала маме донести их до базара, но не далее, и быстро исчезала с территории рынка. Виктор до призыва в армию привозил на рынок картофель на машине, на которой он трудился водителем (шофёром) и которую он отпрашивал с данной целью на воскресенье у начальства. Помогал отцу сгрузить мешки под прилавок и быстро, быстро исчезал. Очень боялся, что кто-то из знакомых может увидеть его за прилавком. Откуда у них возникла эта интеллигентская брезгливость, понять я до сих пор не могу. Положим, сестра начиталась романов о тургеневских барышнях-бездельницах, но брат не был любителем чтения. Кроме того, копейки за подвоз в кузове своего грузовика попутных пассажиров Витя, краснея, всё-таки брал. Незаработанные, но брал, а помогать продавать свой товар стыдился. Не понимаю.

      Первый наплыв покупателей спал. Продали две трети привезённого товара. Отец предложил мне отдохнуть, погулять. Прошёлся по рынку. Базар шумел как всегда – продавцы зазывали, покупатели торговались, продавцы хвалили товар, покупатели указывали на отрицательные стороны. Всё, как всегда. Пошёл к лошади, добавил ей ещё сена. Похоже, её соседка часть прежней порции «слизнула». Через задние ворота рынка вышел на набережную Вологды. Река, т.е. снег на поверхности её льда, как и крыши домов, имели серый, местами грязный, цвет. Грязные пятна – следы старых рыболовных лунок. Сегодня рыболовов, клюющих над свежими сверлениями, было пожалую значительно больше, чем в прошлый приезд. На той стороне реки, в большой проруби пять баб полоскали бельё. В заречье из-за нескольких домов поднимались облачка дыма. Должно быть, счастливые владельцы топили собственные бани. Судя по форме дымов, многие топились по-черному. Как на левом, Заречном, так и на более крутом правом берегу в нескольких местах скатывались на лёд реки крикливые лыжные компании парней и девчат. Особенно шумно было на самом крутом месте правого берега, вправо от меня. У них внизу на льду реки был сооружен трамплин, где многие падали. Каждое падение зрители сопровождали громкими комментариями и девичьими визгами. По спуску к реке, идущему от соборного комплекса (колокольня, собор Святой Софии) каталась на санках малышня.

        Погуляв, вернулся к отцу. У него снова возникла очередь, и я вернулся к своим обязанностям. Моё появление вызвало у покупательниц живой интерес к моей персоне. Папа похвастался, что я успешно заканчиваю седьмой класс. Послышались ахи, реплики, что я молодец, и отцу помогаю и учусь, не ленюсь, не то что нынешняя беспутная молодежь, учиться не хочет, а только хулиганит. Что бы не смущаться, предложил отцу сгонять в магазин за булочками и морсом (сладкий шипучий клюквенный напиток). Прошло достаточно времени после отъезда из Колоколова и обоим хотелось пить. Вышел на проспект. Здесь, практически в центре города, было несколько магазинов. В них непрерывно входили и выходили покупатели. Я зашел в магазин, расположенный рядом с гостиницей «Красный Север». У соседнего подъезда дома красовалась вывеска «Редакция газеты Красный Север». Оба здания сложены из красного кирпича. В них в 17-20-х годах располагался штаб с органами управления и снабжения Северного фронта по отражению английских интервентов и белогвардейских банд. В магазине две очереди (к двум продавцам). Я пристроился к одной из них наугад. По сравнению с нашим Облезнинским магазином, этот был ну очень богатым (ассортиментом). Вот что значит город! У них есть всё, и деньги, и продукты! Это не то, что в Кишкинском, колхозном, вечно пустом магазине. Туда даже хлеб не завозят. Колхозники должны хлеб печь себе сами. А из чего? На трудодни-то одни «палочки», а нужно, как минимум, зерно пшеницы или, на худой конец, ржи. В очереди почти одни женщины. В соседней очереди какая-то баба заспорила с продавщицей, потребовала товар взвесить повторно. Сколько-то граммов не хватило. Обе очереди выразили дружное негодование в адрес жуликоватой продавщицы. Мероприятие людей сдружило. Начался обмен мнений о житье бытье, погоде, плане на лето, о болезни детишек, о женитьбе, об изувеченных на войне мужьях, о тяжкой вдовьей участи, и т.п и т.д. Рядовой очередьной трёп. Закупив заказанные отцом продукты, в том числе чикушку «белого» вина (водки), я вернулся на базар. Там папа готовился к отъезду. Оказалось, что два мешка у него заказали оптом, с условием доставки товара по адресу, а остающиеся полмешка отец решил завести в подарок хозяйке квартиры, где сначала для Веры, а потом для Вити снимали «угол».

        В 46-м году на семейном совете (я не в счёт) решили послать Веру учиться в Вологду на платные восьмимесячные курсы бухгалтеров. Она в 44-м закончила девять классов. В десятый не пошла, не было обуви, плохо с одеждой. Её одногодки в округе бросили школу ещё раньше. В 47-м Виктору исполнилось 17 лет, и его, с его активного согласия, семья решила направить в Вологду на платные курсы профессиональных шоферов. По отзывам брата, ему, с его четырёхклассным образованием, было очень трудно, но он старался и прав добился. Угол, снятый для Веры, по наследству перешёл Виктору. В качестве части платы за съём угла отец привозил хозяйке картофель, свеклу и прочие продукты нашего хозяйства, а мать – ягоды, грибы. В обязанность хозяйки входили, подготовка пищи и контроль над своевременным уходом и возвращением детей(!). Как благодарность за то, что хозяйка успешно справилась с обеими задачами и в обоих случаях, родители продолжали что-нибудь привозить в подарок. Кстати, хозяйка была вдовой и однолеткой мамы. Загрузив в сани все свои пожитки, мы отвезли мешки по адресам и прибыли на улицу Клары Цеткин. Хозяйка была рада нашему приезду, особенно её порадовал подарок. Она быстро сварганила самовар, поставила немудрёную закусь, мы добавили колбасы, папа достал «чикушку» и разлил на первый тост. Хозяйка из своей порции сделала пунш (разбавила крепким сладким чаем). Выпили за успешный торг, за здоровье детей. Дочь хозяйки недавно покинула мать и уехала с молодым мужем на Урал. Хозяйка тосковала по ней. Отец приложился ещё, раскраснелся. Я обошёлся колбаской с хлебом, невероятным для меня лакомством, и чаем с сахаром (!). Начались расспросы, воспоминания о Вере, о Вите, её дочери.

       Вдруг «черная тарелка», прикреплённая к стене, нудно вещавшая о подготовке колхозников к весенне-полевым работам замолчала. Молчала не менее пяти минут. Затем из неё полилась траурная музыка. Это нас насторожило, удивило. Мы переглянулись. Что бы это могло значить? Наконец диктор трагическим голосом объявил, что партия, страна и мировой пролетариат понесли невосполнимую утрату, умер Иосиф Виссарионович Сталин. Хозяйка заплакала, запричитала:

      - Как же мы теперь без него? Кто же теперь защитит нас от Трумена?

Отец молчал. Я тоже. От неожиданности. Мне Сталин казался вечным. Придя в себя, задался вопросом, а кто же будет теперь вместо него Председателем Совета министров. По конституции это главный в стране пост. Скорее всего - Георгий Максимилианович Маленков. Это он делал доклад вместо Сталина на последнем съезде ВКП(б). Может станет лучше? Отец вылил остатки водки и выпил «за упокой товарища». Хозяйка закивала, да, да, конечно. Мы быстро собрались и поехали. Народу на улице не стало меньше. Все по-прежнему куда-то спешили, заходили в магазины, мастерские, в пивные, в фотоателье и другие заведения в соответствии с возникшей нуждой. Внешне улица смотрелась как обычно. Смерть вождя не изменила её вид. В одном из попутных магазинов закупили «белого городского хлеба», леденцов, сахарного песка, крупы и даже сливочного масла (побаловаться), мыла и ещё что-то из маминого заказа. Выехав из города, я спросил у папы, что он думает по поводу смерти Сталина.

    - Думаю, со смертью Усатого станет легче, да и меня, наверно, скоро перестанут таскать гебешники.

      После Кувшинова контроль над «лошадиной силой» полностью перешел ко мне. Папа решил вздремнуть. Проснулся на переезде речки по Тиманцевым. Вскоре были дома. Мама, домашний министр финансов, приняла выручку, пересчитала, сверила купленный товар со списком, одобрила результат нашей работы и к подоспевшему ужину выставила отцу поллитровку «белого», спрятанную ей в каком-то загашнике. Конечно, отец был весьма доволен.

     Вскоре мои догадки оправдались. Маленков действительно стал Председателем Совета министров. Под впечатлением красивых слов его доклада на съезде партии я написал ему письмо о тех безобразиях, которые творятся в соседних колхозах, о голоде в деревнях, от которого умирают даже дети. Так умер мой одноклассник весной 52 года, собравший перезимовавшие колоски (осенью колоски собирать не разрешалось). Из них его мать испекла оладьи (другой муки у семьи не было). Но в некоторых перезимовавших колосьёях за зиму появляются ядовитые зёрна, и ими товарищ отравился. Перед отправкой письма проконсультировался у отца:

    - Папа, как ты думаешь, знают в Кремле о безобразиях, творящихся в стране, в нашей области?

    - Но ты же слышал, что нам рассказывал мой брат Николай! Зачем спрашивать? Конечно, знают.

Вдруг отец повернулся ко мне, посмотрел в глаза и добавил:

     - Не вздумай о чём ни будь им писать! Ещё рано. Там они всё знают! Всё делается по ИХ приказам! Всё! Понял?

Я неделю думал и сжёг письмо «дорогому Георгию Максимилиановичу». Со смертью Сталина надзор гебешников за отцом не прекратился. Он по-прежнему ежемесячно отмечался у куратора в Вологде и выслушивал его оскорбления в свой адрес. А вот Совет министров через полгода отменил наиболее одиозные решения, например, запрет на сбор колосков после уборки хлеба с поля², уменьшил натуральный налог с личного хозяйства колхозников, установил минимальный размер оплаты трудодня натуральными продуктами, что как бы делало трудодень не абсолютно пустым (не «палочкой»)³. ОНИ там действительно ВСЁ знали. Знали, но молчали! В газетах и по радиожурналисты тут же организовали великий шум и восторг в связи с заботой партии и правительства о советских колхозниках. Однако фактическое облегчение жизни колхозников было малозаметным.                        

                                             ****        ****          ****       ****                             

     Папу приняли плотником во второе отделение племсовхоза «Молочное» 1-го декабря 1945 года. Контора отделения находилась в д. Абакшино. Вскоре отцу поручили собрать и возглавить бригаду из пяти мужиков для ремонта прохудившихся за войну коровников, конюшен, складов и прочих совхозных строений. Набранные отцом мужики с течением времени поднаторели в плотницком деле и сейчас его бригада возводит новые дома для рабочих совхоза. В апреле 54-го года жительница д. Облизнино подрядила папу отремонтировать крышу её дома. В помощники себе отец взял Василия Кряквина, члена своей бригады, и меня. Нас только что распустили на весенние каникулы в связи с наступившей распутицей. В ближайшее воскресенье мы приступили к работе. Около соседнего дома, в котором жил председатель сельсовета, на столбе была закреплена «черная тарелка» радио. Осталась ещё с войны. Около неё устраивали собрания жителей деревни, слушали сводки с фронта и т.п. В третьем часу работу почти закончили. Мужики решили её завершение «отметить». Меня послали в магазин, благо он рядом. Принёс поллитру, консервную банку трески в масле, хлеб и поднялся на крышу. Вдруг «тарелка» понесла бред, дичайший бред! Берия враг народа! Берия АНГЛИЙСКИЙ ШПИОН! Берия АРЕСТОВАН! То, что он мог быть провокатором царской охранки, мусаватистом во время революции и гражданской войны, вполне возможно. Что в жизни не бывает! Но Берия, ближайший соратник Сталина, глава НКВД, куда во время войны входили все охранные, карательные и контрразведывательные структуры, куратор ядерной проблемы и английский шпион?! Абсурд абсурдов. Человека, обладающего такой властью, завербовать нельзя! Причина, вероятно, значительно проще. Хрущев укрепляет свою позицию в ЦК и партии. Но зачем же плести околесицу, принимая народ за тупое быдло. Впрочем, известие хорошее, даже отличное! Главное, что Берия а р е с т о в а н!

    — Вот теперь мне не нужно будет ходить ежемесячно в Вологду к этому мордатому, не нюхавшего пороху, тыловому паразиту и выслушивать оскорбления и угрозы, - резюмировал Фёдор Павлович, вышибая пробку из поллитры ударом ладони по её донышку. Мужики дёрнули по полстакана, занюхали корочкой хлеба и заели треской в масле. Быстро завершили ремонт и спустились с крыши. За столом, накрытым хозяйкой по случаю завершения ремонта, мужики «добили» бутылку, получили расчёт и отправили меня за добавкой, «чикушкой». С такой закуской разве им хватит поллитры! 

      Домой вернулись в хорошем настроении.

    - Слава те, Господи! – перекрестилась мама, выслушав наш рассказ. Через неделю отец ушел в город отмечаться. Вернулся быстро. Весёлый. Мордатого гебешника, называвшего отца недодавленным врагом и обещавшего обязательно спровадить в лагеря ГУЛАГа, арестовали. Отцу больше не нужно отмечаться. В с ё !

                                                            ************

                                                                ВРЕМЯ ВОЙНЫ.

                                                                       Без отца.

     Предвоенный образ отца почему-то в моей памяти не отпечатался. В течение войны я знал, что он у меня есть и что он на фронте пропал безвести. В связи с этим мама часто ходила гадать к Шуре Чугловой, такой же, как и мать солдатке, обременённой четырьмя малолетками. Сюда ходили и другие бабы деревни. Гадали разными способами. Помню пару случаев, когда тетка Шура нагадала гибель мужей их женам. Вскоре пришли извещения: «Ваш муж пал смертью храбрых …». Маме же для нашего отца всегда выпадал либо дальняя дорога, либо казённый дом. Однажды, кажется, в святки у тётки Шуры собрались пять баб – красноармеек для особого гадания. На стол положили большой лист белой бумаги, портрет какого-то литератора. Расчертили и разметили надписями. На центр положили перевёрнутую тарелку. Шесть женщин уселись вокруг стола и за пяти минут до полуночи расположили по два пальца каждой руки над дном тарелки. Увернули пламя лампы до полутемноты. Я, ходивший за мамой «хвостиком», специально смотрел, что ни чьи пальцы к тарелке не прикасались. Произнесли все вместе длинное заклинание. И вдруг тарелка закрутилась! В полной тишине тётка Шура задала вопрос какому-то духу, но вдруг одна из гадальщиц, не выдержав напряжения, вскрикнула. Тарелка остановилась. Дух не ответил. Бабы с укорами набросились на трусиху. Пытались всё повторить сначала. Но, увы. Тарелка не двигалась. Гадание кончилось. Мы с мамой пошли домой.

       Гаданием под старый Новый год мы занимались всей семьёй. Гадали на сожженном комке бумаги. Гадающий комкал лист бумаги, клал комок на перевёрнутую сковороду и поджигал. Когда комок почти прогорал, сковороду приставляли в стене. От света лампы на стене образовывалась тень. По мере того, как черный комок превращался в пепел и сыпался, тень меняла свои формы. По ним гадающий должен был угадать своё будущее на следующий год. Бумажные комки делались из старых тетрадей Веры. Сами тетради Вера делала из обоев, на тыльной стороне которых можно было писать, но только карандашом. Чернила расплывались. Кстати, чернила Вера делала из сажи нашей печи.

       О военном времени у меня отрывочные воспоминания. Помню только те события, которые меня чем-то поразили. Многие вспомнил потом, по рассказам сестры или мамы. Самым трудным временем было лето/осень 41-го года и, естественно, зима 41/42 годов. Семья только что появилась в деревне, ещё нет друзей, нет знакомых. Главу семьи забрали почти в начале года, в феврале, и не вернули. Кое-как вскопали часть запущенного участка и посадили немного картошки. Семена мелкие, земля не удобреная. Урожай оказался более чем скромный. Двор без скотины, значит впереди голодная зима. Осенью стало известно, что отец пропал безвести. Хорошо, что папа ушёл в армию рабочим, а семьям рабочих полагались карточки на хлеб по статусу «иждивенец». И мы их получили! По 100 грамм хлеба каждому члену семьи в день! Колхозникам карточки не полагались. Второе хорошо состояло в том, что власть не знала о пленении отца. Совершеннолетних членов семей, попавших в плен бойцов, отправляли на лесозаготовки, а несовершеннолетних – в детдом⁴. Такие случаи в соседних деревнях наблюдались. Тяжелее всего в это время было брату. Ему шёл двенадцатый год. Самое время роста. Как никогда нужны калории. После войны за праздничным столом Вера и мама со смехом вспоминали:

     - А помнишь, Витька, как ты бегал вокруг дома, стучал обухом топора по его углам и кричал: «Мамка, дай хлеба!»

Витя смущённо бурчал:

     - Так ведь очень жрать хотелось! – и запивал горькое воспоминание кисло-сладким деревенским «пивом» с маминым пирогом. Но я этих выходок брата не помню. Зато помню прохождение на лыжах в маскхалатах сибирской дивизии через наши деревни в начале декабря 41-го года. В нашей деревне остановился на ночёвку батальон. В нашем дому ночевали несколько командиров. Им на ужин принесли по полному котелку вкусно пахнущей каши. Один из командиров приказал принести ещё два котелка для нас. Вкус и запах этой каши я помню до сих пор. Ничего вкуснее я не ел ни до, ни после. Котелок я делил с братом. Впервые за последнее время я не смог всё съесть. Помогал брат. Батальон ушел до света, когда я ещё спал.

      Для экономии картошку варили только в «мундире». Очистки доставались козе. Маме удалось в конце осени 41-го купить козу. Удачно. Коза оказалась очень удойной, с марта 1942 года стала нашей кормилицей. Она родила четырёх козлят. Новорождённых козлят мама принесла в избу, чтобы не застудились. Их напоили первым материнским молоком (операция обязательная). Затем молоко стали разбавлять, подмешивая овсяную или ячменную муку. Высвобождавшееся молоко переходило нам. Козлята жили с нами в избе две недели, затем их перенесли на двор, в хлев. Через какое-то время в корм козлятам шла уже картошка. Помещение в избе новорождённых козлят, поросят, телят на две недели для деревни естественное, обычное явление. Так мы делали и позже. Двух козочек мама «пустила на племя». Через год они сами принесли приплод и стали давать нам молоко. Двух козликов ждала другая участь. К осени они выросли в настоящих козлов и в ноябре, по первым морозам, мы их зарезали и съели. У первой нашей кормилицы и любимицы судьба печальная. Это её задрали волки после войны. Резать и освежовывать (снимать шкуру) коз мама приглашала мужика из Абакшина. Потом эту работу стал выполнять Витя. Он садился на спину животного, за рога задирал голову и хорошо наточенным ножом перерезал горло. Я в это время под струю крови подставлял миску. Кровь собирали, варили и ели. Очень вкусная вещь. Правда, много, много позже варёная кровь мне уже не понравилась. Рубить головы молодым петушкам по осени входило в мою обязанность. Картина для жителя города, вероятно, неприглядная. Для деревни она сама обыденность, норма. Учителя сельских школ мало говорят о любви к животным. Они чаще призывают любить природу и людей. Во всяком случае, ни нас с братом, ни наших товарищей подобная «жестокость» не сделала жестокими ни на копейку.норма. Учителя сельских школ мало говорят о любви к животным.ь.наточенным ножом перерезал горло. И мы больше всего любили своих близких.     

        Летом мать, Вера и Витя работали в совхозе. Вовремя уборочной зерновых маме посчастливилось несколько раз вблизи деревни сторожить полевой ток. Рожь, ячмень, овёс или горох бобы жали или косили и вязали в снопы. Снопы свозили на средину поля, на утрамбованную площадку. Здесь снопы молотили молотилкой, иногда ручной. Зерно складировали в кучу здесь же. Иногда намолоченное зерно не успевали увести, и оно оставалось на току в ночь. Его нужно было сторожить. Когда сторожем была мама, к ней ночью тайно пробирались Вера и Витя. Она им в подол рубашек насыпала зерна и они, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к любому шороху, боясь кому-либо попасть на глаза, пробирались к дому. Зерно прятали в бане. За ночь они делали до четырёх «партизанских рейдов». Утром мать перепрятывала зерно. Носить зерно нужно было только в подоле. Если попадёшься и тебя будут ловить, опусти подол и беги. Ночью в темноте как найдёшь рассыпанное зерно. Обоим выгодно, и убегающему и догоняющему объездчику. В деревнях же все друг друга знают и ситуацию понимают. За кражу ста грамм зерна малолеток сажали в колонии, а взрослых в тюрьму. Мои сестра и брат «партизанили» ещё и поздней осенью по вечерам. Вместе со своими деревенскими одногодками собирали колоски на убранных полях. А собирать было запрещено. За их сбор - три года тюрьмы. Заходили в поле со стороны леса или кустов и на расстояние, чтобы успеть убежать обратно от объездчика, безногого, до колен, мужика, сидящего верхом на лошади. Надо отдать должное жителям деревни. За всё время никто из них не донёс ни на кого. Виктор, пользуясь своим малолетством, со своими одногодками ходил за колосками и в не убранные поля. Однако активные, спланированные «хлебозаготовки» подобного рода начались, по-моему, с 42-го года, когда люди более-мене разобрались в новой для них обстановке. «Зерновые заготовки» помогали, но всю потребность в хлебе не покрывали. На хлебные изделия (пироги, рогульки) шла только рожь, как добавка ячмень, на оладьи и кашу – ячмень. Но их было мало. Из овса весной варили кисель. Ели с молоком. Овёс нужен был также курам (ради яиц). Зерно мололи на стационарной ручной мельнице, владелицей которой была мать Кости Миронова. Мололи мама с Верой. Потом Веру сменил я. Тяжелая работа. В качестве ответной услуги, мы разрешали семье Мироновых пользоваться нашей баней. Кстати, в военный период в деревнях почти полностью отсутствовало мыло. Для стирки белья пользовались щёлочью. Голову, волосы, особенно женщины мыли тоже ею. Это было главным средством со вшами. Педикулезом от недоедания страдали все.   

        В 42-м и далее мама договаривалась с мужиками, по возрасту или болезни не призванными в армию, о вспашке за бутылку картофельного участка. Сажали, окучивали пололи сами, вручную. Картошки стало хватать и себе и скотине. Но для продажи картошки не оставалось. Разработали огород: морковь, капуста, репа, огурцы, скороспелый картофель. Мама с Верой летом и осенью собирали ягоды: землянику, малину, голубику, чернику, бруснику и клюкву. Что-то сушили на зиму, бруснику и клюкву мочили. Витя с Верой собирали грибы. Боровики и подосиновики сушили, рыжики, волнушки и грузди солили. Грибы были важным пищевым подспорьем семье зимой. Кроме коз мама завела кур с петухом, постепенно увеличив куриное стадо до двух десятков. Летом кур не кормили. Их в ближайших полях кормил петух. Благо они (поля) были в двадцати- тридцати метрах. Зимой кур кормили варёной мятой картошкой, замешанной с семенами трав, упавшими с сена. Полезная витаминная добавка. Весной кур начинали подкармливать овсом. К Пасхе куры начинали нести яйца и на праздник их скапливалось до 50-ти штук. Часть их мама красила в луковой шелухе.     

        Витя, как и все его друзья, кроме Юрки Аллилуева, окончив четыре класса, пошел работать в совхоз разнорабочим. Стал курить. Мама посопротивлялась, но выделила ему кусок земли в огороде. Он его вскопал, удобрил и засадил табаком. Табак вырос отменный. Брат его высушил, разделал, и на специальном устройстве размельчил. Получилась отменная махра. Тогда же он стал находить и выкапывать по канавам маленькие (2-х,3-х лет) яблоньки и сажать их у нас в огороде, т.е. Витя, по примеру Ивана Кузнецова в 42-м заложил наш сад.

     Заготовка дров на зиму стала обязанность 12-тилетнего мальчишки, т.к. с топором умел обращаться только он. Мама и Вера ему помогали, были у него подручными. Нарубленные дрова из лесу на совхозной лошади привозил тоже он, т.к. запрягать и распрягать лошадь умел тоже только он. В 43-м году мама с Витей уехали в лес за дровами. Нагрузили, увязали. На переезде через речку (что около колодца) воз опрокинулся. Мама стала просить Витю перегрузить воз. Но брат не согласился. Тринадцатилетний парнишка, не обращая внимания на мольбу матери, подлез под воз и, упираясь в него спиной, поставил воз на колёса, но дальше идти не смог. «Сорвал пуп». Мать положила сына на воз и привезла домой. На другой день привела знахарку. Та поставила ему на пуп большую банку в виде гранёного стакана, пошептала, дала мази и ушла, предупредив, что сын выздоровеет, но тяжелый груз ему поднимать теперь нельзя.

       Количество взрослых коз в хозяйстве определялось количеством сена, которое семья могла (была в силах) заготовить на зиму. В то время наша семья могла обеспечить сеном только трёх коз. Разрешение на начало покоса в лесу давал бригадир, хромой пятидесятилетний мужчина, житель Абакшина, некий Панкратов. Разрешение давалось только после уборки всех совхозных полей, т.е. очень поздно, когда трава уже перезрела и потеряла много питательных и целебных веществ. Поэтому жители деревень лесные покосы начинали раньше, до разрешения, но тайно. Были случай, что по наводке лесников-объездчиков совхоз арестовывал такие тайные досрочные заготовки. Поэтому, мало было скосить и высушить траву, нужно было ещё надёжно спрятать копны, до разрешения. Были и случаи воровства. На покос, особенно тайный, мои родные уходили очень рано, по темноте и шепотом. А к восьми часам мама бежала на ферму в Абакшино. «Не дай, господи, опоздать!» В военное-то время! После работы мама снова бежала в лес к Вере и Вите, помогать им завершить их работу. Эту часть жизни я осознал первой и наиболее полно, т. к. меня тоже будили и укладывали досыпать на крыльце. Двери в дом закрывали на замок. Скорее всего, от меня. И я их ждал весь день, вечером - стоя на цыпочках на перилах крыльца, с надеждой всматриваясь в конец Большой дороги на закате солнца. Сено свозили на двор только после официального разрешения. В конце войны меня стали брать на покос с собой.

       Весной с первой, только что высунувшейся, травкой козье стадо уходило в лес, искать себе пропитание. И оно его находило. С этого момента коз дома уже не кормили. Вместе с козами уходили и мы, малышня, тоже на поиски, чем бы подкормиться. Тоже находили. Прежде всего, роскошный щавель! Затем появлялись сладкие дыдли! Цветки клевера с нектаром, сладкие корни солодки. Наш «стул» всегда был не густым. Мы же не знали, что солодка – слабительное. К началу лета нежный кисель под ёлками! А тут подоспел и зеленец всевозможных ягод и, наконец, сами сладкие Я Г О Д Ы! Ну, конечно, настоящее пиршество начинается с появлением стручков на горохе. Мы находили гороховое поле, со стороны кустов вползали в него и лёжа набивали свои пазухи. Когда мы возвращались в деревню, то были похожи на маленьких беременных женщин. Бывало, натыкались на объездчиков. Когда убегали в спасительные кусты, сердце уходило в пятки. Осенью нас ждала репа в Щукарёвских полях. Слаще пареной репы в то время ничего не было. Так что с мая и до сентября на подножном корму были не только козы. Не всегда этот корм покрывал недостающие калории, но что он обеспечивал нам полную норму витаминов, то это точно. Эти витамины и сберегли наши хилые тельца!

       Из всех парней деревни только Юрка Аллилуев продолжил учёбу, но уже в школе посёлка Молочное. Его отец, пятидесятилетний мужик, по болезни избежал армии. Для благополучия семьи наличие отца в эти годы являлось решающим моментом. Юрка в 45-м году окончил семилетку, уехал в Архангельск и поступил в мореходное училище. Судьба его оказалась печальной. Он там попал в какую-то банду, оказался замешенным в убийстве и в 47-м расстрелян. Вскоре умер и его отец.

       Вологодский край, край северный, снежный. Здесь зимой без лыж не жизнь, особенно в деревнях. В нашей деревне лыжи были в каждом доме и по нескольку пар. Ни каких суперкреплений. Ремённая петля с пряжкой под носок валенка и от неё ремённый обхват валенка сзади. Тоже с пряжкой. Данное крепление подходило под любой размер валенок. По воскресеньям Витя со своими друзьями уходили под Выгалово кататься на лыжах со склона оврага, по дну которого текла речка. Здесь они устраивали трамплин и соревновались, кто прыгнет дальше. В конце войны в рабочие дни на лыжах брата здесь катался и я. Тайно. На трамплине часто ломали лыжи.

        Если парни учиться бросили, то девчата продолжали учиться. Ходили в Молочное, за пять километров, пешком, в мороз и метель, плохо одетые и постоянно голодные. Многие дотянули до семи классов. Сестра училась дольше всех. В 45-м окончила девятый класс. Одновременно с ней в школу ходила ещё одна девушка, Реброва Надя, которая училась на класс старше. У них была полная семья, т.е. был в наличии отец. Мужик, хоть и сухорукий! После окончания десятилетки Надя уехала в Ленинград и поступила там в медицинский институт. Вера осталась одна, и семья разрешила ей в школу не ходить. Старшая Реброва окончило институт, став первым в деревне человеком, получившим высшее образование. Мама постоянно приводила мне её в пример, считая видимо, что сей факт, должен воодушевить меня на большее прилежание к учебе.

       Летом 44-го года совхозное начальство решило (нашло возможность) поддержать детей своих работников, в основном работниц, и организовало несколько пионерских, что ли, лагерей. В Абакшине на базе начальной школы создали такой лагерь и для нашей фермы. Мама сшила мне короткие штанишки с двумя лямками через плечё и белую (!) рубашку. Весь такой из себя нарядный я появился в лагере. Ребят было много, девочки, мальчики, все незнакомые. Хороший завтрак, потом построения, хождение колонной по два, игры. Обед. Вкусный, сладкий. Всё пока приемлемо. Познакомился с парнишкой. Кажется, дружелюбный. Но вдруг женщина (пионервожатая?) объявила, что все должны идти в помещение школы и ложиться спать. Я в жизни днём не спал! Ладно. Снял обувь и юркнул в свою постель. Ладно. Полежу. Кормёшка здесь хорошая. Потерплю. Но тётка подошла ко мне и стала настаивать, что бы я снял свои штаны. Но там же, под штанами ничего нет! О трусиках в деревне даже не слышали. Я, конечно, намертво вцепился в штаны, но тётка оказалась сильнее. Стащила их с меня и унесла к столу дежурной. Закрылся одеялом. Молчу. Жду, что будет дальше. Тишина. Многие уснули. Тётка за своим столом тоже. Тихо поднялся, взял свою обувь, подкрался к тётке, тихо-тихо вытянул штанишки и за дверь. Там оделся и бегом, бегом в Колоколово. Как только меня не уговаривали, как не доказывали, что с моей маленькой пиписькой можно спать без штанов, что в этом нет никакого стыда, я был непреклонен. Я наотрез отказался ходить в этот лагерь. На конфеты, печенюшки и сладкие компоты я не могу менять своё мужское достоинство.            

      Окончание войны, ПОБЕДА, мне запомнились из-за их совпадения с православной Пасхой. К Пасхе деревня готовилась активно. В каждом доме приготовлены пироги, студень, супы, каши и крашенные яйца. После долгого поста, для большинства жителей вынужденного, можно есть до отвала. День выдался тёплым, солнечным. От снега не осталось и следа. На тополях пробился зеленоватый пушок треснутых почек. Позеленели обочины улиц, у оград огородов первые изумрудины крапивных листочков. На улицах группки ребятишек, хвастающие друг перед другом кусками пирогов, выпрошенных у матерей, а также крашеными яйцами. Сегодня мы все сыты, а потому счастливы.

      По традиции все хозяйки сегодня встали в 4 часа утра и к семи всё сварено, испечено, скотина обряжена (подоена, напоена, накормлена). К 11 часам у тётки Шуры Чугловой собрались почти все бабы деревни. Бабушки, у кого были, остались дома следить за внуками. Каждая из баб принесла с собой по чикушке «белого вина» (водки) и закуску. У них сегодня «девичник». Выпьют, попоют, поплачут, погорюют о погибших, о пропавших своих мужчинах и о тех, кто ещё воюет на этой клятой войне.   

       Сверстницы и сверстники сестры, и братья собираются стайками в разных концах деревни. К ним из соседних деревень пришли в гости родственники и знакомые. Среди парней нет ни одного старше 18 лет. Все парни, старше этого возраста, призваны в армию ещё в марте. Первой заиграла гармонь Кости Миронова. К их группе подтянулись остальные стайки. Парни уже выпили «деревенского пива» (браги), выделанного из проращенного ячменя. Они, кажется, общими усилиями заранее стянули его с совхозного склада. Начались пляски с частушками. Для нас, малышей, это самое любимое развлечение. Поэтому около гармони мы были, пожалуй, первыми. Парни пели матерные частушки. Девушки скромничали, пели свои задорные, но без мата. Им ещё не положено использовать в частушках названия частей тела, не используемых в личной практике. Другое дело бабы. Компания тётки Шуры, погоревав в избе, тоже решила выйти на улицу. У неё свой гармонист, точнее гармонистка. Вот тут-то и началось настоящее веселье. Вот тут-то и «оторвались» бабы, уже четыре года, томившиеся без своих мужиков. Да и чикушки своё дело сделали. Плясали и пели такие смачные частушки, что их мужья, от которых они и заучили эти частушки, наверняка бы засмущались. Конечно же и стар и млад прибежал к их кругу. Все парни, все девушки смотрели на бурное горькое веселье их матерей.

      Вдруг сквозь мелодию гармони пробился тревожный набат нашего деревенского била. Гармонь смолкла, пляски оборвались. А по билу кто-то часто, часто бил металлическим прутом. Пожар?! Все бросились к трём тополям. В било продолжал ударять парень из Абакшина. Осёдланный конь стоял рядом. Когда прибежали почти все, парень бросил прут и, повернув расплывшееся в улыбке лицо, заорал:          

    - Наши взяли Берлин! Фашисты капитулировали! Война кончилась! По-бе-да!

    - Урраааа!- взревела толпа.

Когда откричались, начались расспросы, как, что. Но парень сам знал мало. Как мог ответил. Я не знаю, добавили ли парни, опрокинули ли по стаканчику девушки, а вот бабы точно сбегали за своими загашниками. Снова пошли пляски, частушки, песни, песни радостного ожидания возвращения мужей, сыновей, братьев. Вдовы войны радовались, что их подрастающих сыновей не съест война, а у дочерей будут женихи. Угомонилась деревня поздно. У нас появилась надежда, что вскоре откликнется отец.

                                                                   ************

ОТЕЦ  ВЕРНУЛСЯ

       С лета 44-го года зерновые заготовки перешли ко мне, т.к. сестра и брат работали в совхозе, и их возраст уже подпадал под уголовную ответственность. Я ещё до созревания зёрен обходил поля, намечал удобные места подхода и организовывал тайники. У сестры выпросил зеркальце. Когда зёрна созревали, я с намеченного места вползал в поле, обминал небольшое пространства, горстями сдирал с метёлок овёс или колосья ржи, или ячменя. Добытым загружал пазуху рубашки, перетянутой в поясе верёвочкой. Колосья ячменя доставляли неудобства тем, что сильно кололись, а тело всю ночь зудело. Контроль за пространством осуществлял с помощью зеркала, прикреплённого к палке. Набив пазуху, я уползал на разгрузку в тайник. И так повторял много раз. Из тайников зерно уносили вёдрами или корзинами, вверху которых укладывали грибы или ягоды. В 45-м особенно удачно прошла заготовка овса, что позволило матери увеличить куриное поголовье за счет чётырёх «молодок» от июньской «наседки». Собрали неплохой урожай картошки, хватит и нам и скотине. Мелковатой, правда, она уродилась. Заготовили сено, грибы, овощи. Помню, Витя собрал отличный урожай табака. Всё как обычно. В заботах кончилось лето. Из-за отсутствия обуви в школу меня не отправили. В сентябре брат с Коськой Мироновым и Лёвкой Ребровым организовали набег на сад Ивана Кузнецова. Яблоками, которые он добыл в этом набеге, Витя угостил и меня. Это были первые в жизни (сознательной) яблоки. Лакомство невероятное! Особенно понравилась «осинка». Пролетела осень. Отца всё нет. Вестей о нём тоже. По окрестным деревням возвращались с войны мужики, многие калеками. Мама к каждому бегала узнавать, а не знает ли он, что ни будь, о её Феде? Но глухо, никто, ничего не знал, не слышал.

      В один из дней конца ноября мне удалось выпросить у мамы её валенки (своих не было). К валенкам прикрутил коньки-«дутыши» брата. В сенях с вешалки снял мамину лисью шубу (без её разрешения) и уковылял на наш пруд. Зима в этот год настала рано. Лед на пруде был уже толстым, надёжным. Дул довольно сильный, холодный, северный ветер. Для себя придумал игру. С трудом преодолевая ветер, завернувшись в шубу, я добегал до северного конца пруда. Там, повернувшись спиной к ветру, я раскидывал в стороны полы шубы, держа их руками, и как под парусом, ускоряясь, катился к южной оконечности пруда. За этим развлечением меня и застал Витя, выскочивший из дома почти полураздетый.

    - Ты чего тут делаешь?! Отец же вернулся! Беги быстрей домой! Он тебя зовёт! – кричал счастливый, улыбающийся от счастья, брат.

Сестра и брат хорошо помнили не только отца, но и деда Павла, бабку Анну и Деда Финогена. Я же лицо отца не помнил совершенно. Я, смущаясь, подошел к мужчине, сидящему за кухонным столом, и остановился. Он посадил меня себе на колени и прижал к себе. А кругом кричали: 

     — Это же твой тятька! Ты его помнишь? Это ведь ты напророчил, что он вернётся, но только через пять лет! Так и вышло! Обними же своего тятьку!

Но я ничего не помнил, ещё больше засмущался и продолжал молчать. Отец достал из кармана своего необычного френча складной нож с зелёной перламутровой ручкой и двумя лезвиями и протянул его мне:

      — Это тебе подарок, сынок!

Витька тут же достал свой подарок. Тоже нож, в котором кроме двух лезвий было ещё шило, ножницы и ещё что-то. Но я был доволен своим ножом с зелёной ручкой и нисколько не завидовал брату. Витя от отца не отходил. Вера и мама не знали, чем ещё угодить, угостить вернувшегося отца и мужа, принесшего к тому же в большом вещевом мешке много ценных вещей-подарков: жакетов, юбок, платков, костюмов странного покроя. Как потом объяснил отец, все эти вещи ему подарили американские солдаты, освободившие их лагерь советских военнопленных под Кёльном. Когда стемнело, затопили столбянку. Стало ещё уютнее и радостнее. Отец предложил в столбянке сварить кашу по его рецепту. Вера принесла ячменной крупы, мама – из сеней тушку козлёнка, Витя из подпола морковь и лук из-за печки. Когда крупа разопрела и в миске каша стала густой, отец засыпал в миску мелко нарезанного мяса и сала. Я уже освоился и, пользуясь занятостью Витьки, подсел к отцу. Каша получилась замечательной, с жареным луком и морковью, с кусочками вкусного мяса и сладкого сала. Впервые никто ничего не экономил. Зачем? Вернулся отец! Теперь у нас будет всё, теперь нам голод не грозит! Впервые мать вздохнула свободно, за жизнь детей теперь будет отвечать не она одна. У нас в доме царил настоящий праздник.

     Отец коротко пояснил причину долгого отсутствия известий о нём. В первые же дни прибытия в пункт назначения полк оказался в тылу врага. При выходе из окружения он вместе с многими сослуживцами попал в плен. Пленных вывезли на запад Германии и заставили работать на заводах Крупа, на угольных шахтах Рура. Чудь не погиб. Затем работа у баура. В конце войны вместе с другими военнопленными расчищал улицы городов во круг Кельна и самого Кёльна от развалин домов после бомбардировок американо-английской авиацией. Освободили доходягами американцы. Сразу положили в их лазарет, выходили, откормили, передали англичанам, а те – нашим. Наши, отца вместе с другими бывшими военнопленными, поместили снова в лагерь, допрашивали, проверяли четыре месяца, как попал в плен, кем был в плену, что делал и т.д. Отпустили, посчитав, что отец не виновен в пленении, но … Теперь нужно встать на учет в областном НКВД (ГБ?). Там скажут, что дальше. Послезавтра надо будет идти в Вологду. В Вологде отца принял молодой лейтенант-особист, обозвал отца недобитым врагом, пообещал отправить в наши лагеря и отпустил домой. Пока. Явиться снова через месяц. Так и ходил отец к этому «куратору» каждый месяц многие годы. И в каждый такой уход отца, страх сжимал сердце мамы, вернётся ли её Федя домой из Вологды?

      1 декабря 1945 года отец приступил к работе на ферме «Племсовхоза Молочное» в Абакшине в качестве плотника. На ферме содержали до 80-ти племенных дойных коров и их телят, которых обслуживали до 20-ти лошадей. За войну коровники и конюшни прохудились. Появление плотника было для фермы как нельзя кстати. Избы в деревнях за пять лет войны тоже поизносились и требовали ремонта. Плотник в это время человек важный, всем нужный. Как специалисту, отцу разрешили выписать (купить) у совхоза немного навоза, комбикорма, сена. Выписал немного, привёз больше. Везде на ферме работали бабы, а какая из них откажет вернувшемуся с войны мужику. Ещё сама поможет нагрузить.

      Дома первым делом отец в долгие декабрьские вечера пошил всем валенки. Весь необходимый материал был извлечен из старых, изношенных «в дребадан» валенок и сапог, найденных в доме. Он соорудил валенки даже мне, в которых можно было кататься и на коньках, и на лыжах, и «гонять собак» по улице. С тех пор Поливановским ногам никакой мороз и ни какая вьюга были не страшны. В общем, к весне куры необычно рано и активно начали нести яйца, у коз увеличились удои, новорождённые козлята окрепли, округлились. Папа с мамой сходили в какую-то деревню и привели овцематку. Вскоре она принесла двух овечек и одного барашка. Так появились в деревне овцы. Перестали экономить дрова, в доме стало всегда тепло. Ранней весной, взяв меня в помощники, отец привёз из Щукарёва пару возов обмолоченных снопов ржи. В их колхозе хлеб тогда молотили вручную. В ближайшее солнечное воскресенье отец с Витей сбросили с крыши двора старую, прохудившуюся за войну, кровлю и заново покрыли крышу щукарёвскими снопами, укрепив солому новыми жердями. Теперь на дворе станет всегда сухо. Кстати, соломенная крыша двора простояла до 50-го года, когда её заменили на драночную. Дранку из осиновых чурбачков драли сами, отец, Витя и приглашенный папин давний товарищ. Станок для дранья отец изготовил тоже сам, а ножи – Витя.

         Весной, ещё не сошел полностью снег, папа с Витей разбросали навоз на картофельном участке – первое удобрение за много лет для истощённой земли. Когда земля созрела, отец плугом с лошадью впервые за много лет вспахал участок на нормальную глубину, через неделю вспашку повторил и одновременно всем семейством «под лошадь» (не «под лопату»!) посадили картошку. А летом не мотыгами, а лошадью с распашником отец один окучил кусты картофеля! В этом году впервые осенью семья собрала 70 мешков крупного картофеля, причём большая его часть пошла на продажу. Нам в пищу и скотине на корм пошла в основном мелкая картошка. Семье очень были нужны деньги. Дело в том, что отцу хоть и назначили зарплату (в совхозе за работу платили деньгами, в колхозах – в основном «палочками») в рублях, но принудили подписаться на облигации госзайма на восстановление страны в размере 10-и окладов. Поднадзорному куда деваться? Я оказался случайным свидетелем, поразившего и напугавшего меня, разговора мамки с тятькой.

     - Зачем ты так на много подписался? Дети разуты, раздеты! Зимой ходить не в чём. Вера почти невеста!

     - Партийный секретарь пригрозил. Сказал, что я должен подписаться не менее чем на 10-ть окладов.

     - А ты бы сказал, что дети разуты!

     - Да говорил я! Но он сказал, что я должен особо доказывать верность советской власти, трудом искупить свою вину перед родиной. Другие мол с войны не вернулись, а ты живой. «Смотри Поливанов! Наша характеристика тебе нужнее!» Вот я и подписал. ГеБешник каждый раз грозит отправить меня в лагерь к врагам народа при первом же замечании с места работы.

      — Вот Ироды! Да как же нам жить-то? – заплакала мать. Но затем, ещё хлюпая носом, подвела итог:

      - Ну, ничего, проживем, как ни будь. Теперь хоть все сыты. Вот паразиты! Тебя же сами командиры к немцам завезли! Даже патронов не дали. Немцы издевались, издевались, теперь свои!       

       За прошлые годы участок был сильно засорён сорняками. Поэтому полоть картошку пришлось всей гурьбой подрастающих Поливановых. Занятие, которое я не любил больше всего на свете. Но заниматься им приходилось каждый год по несколько раз. Вероятно, поэтому я при изучении ботаники с помощью Ботанички изучил вопрос борьбы с сорняками. Весной 52-го года я упросил родителей провести отбор и яровизацию семян картофеля. Это обеспечило одновремённость всходов картошки на всей посадке. По моей просьбе опашку папа провёл на неделю раньше обычного и неглубокую. Она (опашка) подорвала «силу» сорняков и улучшила условия для картошки. Через полторы недели опашку повторили на полную глубину. В результате кусты картофеля сами заглушили сорняк. С этого времени прополка исчезла из наших обязанностей. Выдирали лишь отдельные травины, высунувшие свои «головы» над картофельными кустами. В 49-м году родители сменили сорт картофеля и довели урожай до 120 шестивёдерных мешков отборных клубней. Прошу прощения, что слишком много уделяю внимания какой-то картошке. Но в то время она была для нас и основным продуктом питания, и основным источником бесценной рублёвой валюты.  

        Однако вернёмся в 46-й. Отец за счёт «халтурки» по деревням заработал некоторые деньги. Мать немного заняла у своего брата Николая Анфиногеновича, отец у своего брата Николая Павловича. К осени набралась нужная сумма и родители купили стельную корову. Удачно. Как оказалось, корова не только стала много давать молока, но и хорошей жирности – 4%. Весной 47-го по пути в школу, а с 25-го мая уже специально я относил в Абакшино на приёмный пункт по 10 литров молока, утренний надой, в счёт покрытия натурального налога – 350 л/год. За счёт повышенной жирности молока норма снижалась до 300 л/год. Яйца на пункт приёма мама носила в большой корзине сама. Я мог их побить.

     В школу я пошел почти в девять лет. Школа находилась в Абакшине, в километре от нашей деревни. Она представляла собой невысокую деревенскую избу с приставным крыльцом и приставным, холодным туалетом «типа сортир». Изба делилась на три помещения: сени, учительская, она же - комната для проживания учительницы, и учебный класс с дровяной печью отопления. Обучение шло в две смены: первая смена – первый и третий классы, вторая смена – второй и четвёртый классы. В учебном классе стояли парты с откидывающимися крышками в три ряда. Младший класс занимал левый ряд (от учителя) и передние парты среднего, старший класс - остальное. В дощатый туалет попадали из сеней. Зимой в нём постоянно кружили снежинки, и «гулял» ветер.

      Меня посадили за одну парту с парнишкой выше меня ростом, резко отличавшегося от всех нас одеждой. Звали мальчика Александром Ивановым, т.е. Санькой. Мы были в латанной, перелатанной серой одежонке. Даже у некоторых девочек юбки с заплатами. Саньку привели родители (мы все пришли сами) в синих атласных коротких штанишках, в белой с гюйсом рубашке и в новых синих ботиночках. Чистый барчук! Он был первенцем тридцатилетней пары из Осеева. Его мама вероятно гордилась, что её сын красивее всех. Но Санька дома забастовал, в школу не пошел. Пришлось его маме одеть Саньку тоже в серое. В последствии, закончив семилетку, Саня стал, как и его отец, шофёром. Это всё, чем запомнился мой первый школьный день.

       В учёбе я прилежанием не отличался. Учиться не нравилось. Писал криво, грязно. Занятия проходили следующим образом: первую половину урока учительница, Вера Васильевна, занималась с младшим классом, старший выполнял самостоятельную работу, во вторую – всё, наоборот. Помню, как однажды, видимо после беседы с учительницей, отец, придя с работы, стал проверять у меня арифметику (сложение и вычитание столбиком). Большинство примеров были решены не верно. Отец нашёл ошибки, объяснил и дал новые примеры. Я решил все правильно. Мне этот случай запомнился тем, что меня не ругали, а спокойно объяснили и показали на мою ошибку. Других случаев контроля над моей учебой моя память не зафиксировала.

       28 января 1948 года в нашей семье появился новый член, родилась младшая сестрёнка. Встал вопрос об имени. Я тогда учился во втором классе. На первой парте левого ряда сидела миниатюрная девочка, четвероклассница, всегда очень опрятно, красиво одетая. Такая большая симпатичная кукла. Звали девочку Ольгой Даниловой, но все её называли Лёлей. Мне очень нравилось это имя, и я стал настаивать, чтобы сестрёнку тоже назвали Лёлей. Все согласились, что имя хорошее, но вдруг станут называть её не Лёлей, а как нашу деревенскую бабу - Ольей (мать семейства Ребровых). На что я возразил:

    - А вы не называйте её Ольгой, зовите всегда Лёлей! А в метриках она будет Ольгой, тоже хорошо. Я Игорь, она Ольга. Хотя все меня зовут Гошкой.

В конечном счёте приняли моё предложение. Но в деревне сестру стали звать Лёлькой, потому что мама по деревенской привычке сама стало её так называть (Лёлька, Ванька, Зойка, Нинка и т.д.). Отец, правда, всегда звал сестру только Лёлей. В одну из командировок из Димитровграда в Москву, договорившись с московскими приятелями из НИКИЭТ, я на несколько дней улизнул в Вологду проведать брата. От него навестил родное пепелище и некоторых школьных друзей. В Молочном, разыскивая Иду Рубцову, жену Корнила Шестерикова, оба мои одноклассники, я попал в лабораторию биологии Молочного института. Её заведующей оказалась полненькая симпатичная женщина Ольга Данилова. Та самая Лёля. Я рассказал ей историю имени моей сестры. Ольга-Лёля была весьма польщена моим далёким вниманием. Зарделась от смущения. Пригласила к себе домой, но времени не было. Нам с Идой пора было бежать на встречу с Корнилом. При встрече выяснилось, что в армии Корнил служил в Мелекессе (Димитровграде), в стройбате и строил НИИАР (тогда п/я 30).       

      1948 год мне запомнился ещё одним событием – отменой хлебных карточек. Самым вкусным продуктом для меня в то время, да и для моих родных, наверное, тоже, был обычный чёрный хлеб. С 1941-го года мы досыта хлеба не ели. Перед отменой карточек в областном центре, Вологде, хлеб стал появляться в свободной продаже, но ограничением - не более двух буханок «в руки». За ним в город деревенские бросились толпами. Стали возникать очереди. «Свободный» хлеб сметался с полок уже к обеду. Что бы «ухватить хлебушка», очередь занимали с вечера и стояли всю ночь. Несколько раз в «хлебной операции» участвовал и я. Мы всю ночь караулили свою очередь под руководством Веры у дверей одного из магазинов на окраине Вологды.

        В школе в первых двух классах за нами приглядывали старшие и не позволяли шалить на переменах. Зато став старшими, мы себе «позволили». В зимние дни на заснеженной улице много не побегаешь. «Разминались» в тесных проходах между партами и около учительского стола, а здесь окна. В них стёкла. Иногда возникала «куча мала». Осторожность терялась, и стёкла бились. Чтобы не обременять родителей, я взялся их вставлять. Отец привёз домой со стройки несколько «сэкономленных» листов стекла. Из одного из них я вырезал нужный размер отцовским алмазом и ещё до уроков вставлял в раму вместо разбитого стекла.

        После окончания трёх классов мама сшила мне для школы из какого-то френча приличный костюмчик. Его одеть я должен был 1-го сентября. Но в июле меня пригласили в гости школьные абакшинские друзья на их престольный праздник. Мама одела на меня новый костюмчик. В деревне я зашел к Кольке Першину, затем вместе с ним зашли к Юрке Ржанникову. Мама Юры поднесла нам по полстакана браги и по куску пирога. От Ржанниковых мы втроём побежали к Вальке Орлову. Мама Вали тоже посчитала нужным нас угостить брагой и пирогом. От Орловых побежали к следующему товарищу. Там всё повторилось. Я никогда не пил браги, не знал о её воздействии, поэтому пил спокойно, т.к.  взрослые сами предлагают. Пока мы все собрались, мамы моих одноклассников основательно нас напоили. К тому же прошёл сильный дождь, на улице появились лужи. В одной из них оказались мы: я, Юрка, Колька и Валька. Двоих оттуда увели их родные. Я и Колька пытались выбраться самостоятельно. Но, увы. Это оказалось невыполнимой задачей. Я в луже становился на четвереньки, затем поднимался на ноги и падал в лужу на спину. Переворачивался на живот, становился на четвереньки, поднимался и падал на спину в лужу и всё сначала. Рядом со мной те же пируэты выделывал Колька. А вокруг нас собравшаяся толпа зевак держалась за животы. Потом говорили, что нас вытащил из лужи проходивший мимо мужик, обложивший попутно отборным матом собравшихся зевак. Очнулся дома на следующий день. Тошнило. Мама заставила выпить стакан молока и рассказала, что домой меня принесли Вера с Витей.  Вышел на улицу. На солнышке, на ограде огорода висел постиранный мамой костюмчик. От него всё ещё шел слабый запах браги. К горлу поступила тошнота. Поняв, что тошноту вызвал бражный запах, отскочил. Меня не ругали, только смеялись. Вот только после этого «загула» запах и вкус браги в течении десяти лет вызывал во мне неудержимою рвоту. Так я стал трезвенником на семь лет (на выпускном вечере вместе с друзьями впервые смог выпить бокал шампанского).      

        В дощатом школьном сортире было два отделения, для мальчиков и девочек, соответственно. На перемене некоторые дети спешили в туалет. В сентябре 49-го кто-то из ребят придумал не совсем приличное развлечение, стучать по доскам туалета, когда там были девочки. После каждого удара там возникал визг. Он и развлекал нас. Мальчик, ударив, убегал, чтобы его не опознали. Мы понимали, Вера Васильевна за это по головке не погладит. У меня в голове созрела мысль: ударить по доскам ломом. Лом стоял в сенях. Его пользовали для удаления льда со ступенек крыльца. Я схватил лом, спрыгнул с крыльца, и держа лом на перевес побежал к задней стене школы. В это время, Вовка Буш, ударив по доскам туалета, «уносил ноги» и выскочил из-за угла прямо на мой лом. Скорости сложились, Вовкин подбородок оказался рассечённым. Кровь, шок, растерянность. Володю перевязали и отвезли в больницу, в Молочное. Там наложили шов, но не профессионально. Шрам остался на всю жизнь. Я до сих пор виню себя за его травму несмотря на то, что я его не ударял. Меня дома долго ругали. Заслужено. С Володей мы остались друзьями.               

       В первой четверти четвёртого класса у меня возник серьёзный конфликт с учительницей. Зародышем его была предвзятость Веры Васильевны. Она была убеждена, что хулиганят, нарушают дисциплину только мальчики. Девочки всегда паиньки. В любом конфликте между девочкой и мальчиком виновен один мальчик. В классе на первой парте сидели две девочки Ида Рубцова из Облезнина и Варя Голубева из Кожина. Обе отличницы. За ними сидели мы с Колькой Першиным. Я не говорю, что мы были паиньками и никогда не задирали их. Но, как правило, начинали они. Что-то стащат у нас с парты, мы начинаем их толкать и шепотом требовать вернуть. Нас ставят около парты до конца уроков, ибо мешаем вести урок.  Им смешно. Нам обидно. Однажды с Колькой договорились не реагировать на «происки врагов», убрали всё с парты, даже «непроливашки». Тогда девочки, как только отвернётся учительница, стали кидать бумажные комочки в мальчиков за нами. Те ответили тем же. Вера Васильевна увидела на излёте один из комочков и решила, что бросил его я.

     - Встань Поливанов!

     - Я не кидал, - возразил я не вставая.

     - Встать!!!

Я встал и вновь повторил:

      - Я не кидал, Вера Васильевна!

      - Не мешай вести урок! Стой.

Я сел. От моей наглости из уст учительницы вырвался вопль до срыва голоса:

       - Вста-а-а-а-ть!      

Я сидел. Она орала, а затем потребовала:

       - Вон из класса! И без отца не приходи!

Я собрал сумку и ушёл. Частые несправедливые наказания меня «достали». На другой день я пошел в школу как обычно, но по пути свернул в поле, к пастухам. Все поля скошены, убраны. На них подросла изумрудная, сочная отава. На неё разрешалось пастухам выгонять свои стада. На одном поле сходились стада из разных деревень и разных типов. Отава для любой животины «мёд». С него никто не убежит. Пастухам отдых. Они организуют себе костерок, пекут картошку, греются у огонька, обсуждают свои проблемы. К такому костерку и я прибился. Мужики выслушали меня, поняли и приняли. После окончания уроков, я зашёл к Кольке, взял домашнее задание и вернулся домой. Там как обычно – обед и уроки. Так продолжалось четыре дня. Видимо, учительница не выдержала первой, и сама нашла отца. После работы отец появился с ремнём в руках, как наиболее веским аргументом убеждения меня в моих заблуждениях. Им меня иногда «убеждали», но редко. Отец потребовал моих объяснений. Я рассказал. Выслушав, отец потребовал, чтобы я завтра, придя в школу, публично извинился. В ответ я заявил, что он может меня отстегать уже сейчас, т.к. я извиняться перед «НЕЙ» не буду, а если будут меня принуждать – уйду из дома. Не знаю, слова ли, тон ли, с каким я делал своё заявление, но отец не отстегал меня, а через день я пошёл в школу без требования извинения, как бы ничего и не было. Меня только пересадили на последнюю парту, но мой рост обеспечивал хороший обзор и отсюда. Коля Першин упросил пересадить его ко мне. Он имел меньший рост, и головы впереди сидящих ему мешали, но дружба взяла верх.    

     В третьем классе к нам в школу прибыла на практику молодая студентка Вологодского пединститута. Одетая по-городскому, она казалась нам очень красивой. Была необычно внимательна и добра к нам. Вероятно, она училась на биологическом факультете, т.к. рассказывала о степях и лесостепях, о дрофах и ковыле и многом другом, нам не знакомом. Студентка отлично рисовала и оформила стенд, на котором нарисовала всё, о чём рассказывала. У меня до сих пор возникает на душе тёплое чувство, когда слышу слова: степи, дрофы, ковыль. Она провела несколько уроков рисования и дала кое-какие правила рисунка. За месяц её пребывания я заболел рисованием. Я стал копировать рисунки из учебников. И это мне неплохо удавалось. Например, то ли из Родной речи, то ли из Истории я скопировал одноглазого Кутузова на коне и в бескозырке. Все признали полное сходство с оригиналом. Копировал я «по-честному», без применения какой-либо техники, в пригляд. Клеточный метод я узнал много, много позднее. Но вот с натуры я рисовать не мог. Что-либо подсказать было не кому, и литературы по рисунку тоже не было. Родителям удалось купить для меня невероятную драгоценность – цветные карандаши, шесть штук. Копии стали цветными. Мои одноклассники признали во мне школьного художника и в следующие годы стали «продавать» оформителем стенгазет, а учителя – редактором. Писал я, как курица лапой, грязно, неаккуратно. За грязь мне даже снижали отметки. Но когда оформлял заголовки заметок, подписи к рисункам и т.п., там всё получалось и чисто, и красиво.

       К 50-му году торговля картофелем на рынке Вологды стала рутинным делом. Зимой на базар везли картофель на лошади мать с отцом. Я оставался нянькой при сестре Лёле. В одну из таких поездок родители привезли 10 литров морса, сладкой воды с клюквенным соком, побаловать детей. Отца мать тоже решила побаловать и купила ему 30 пачек папирос «Красная звезда». Он обычно курил «козью ножку» с самосадом собственного изготовления. Пачки положили в комод. Когда родители отправились в очередной вояж, я, уложив сестру спать, достал несколько пачек папирос и из каждой достал по одной сигарете, не вскрывая, не нарушая целостности самих пачек. Другими словами, я, понимая преступность деяния, пытался скрыть его. Я закурил папиросу. Сначала пыхтел не затягиваясь. Во рту стало горько, противно. Затем затянулся. Закашлялся. Затянулся вторично. Снова кашель. Вдруг закружилась голова, появилась тошнота. Папиросу погасил, растёр и выбросил на улицу, в снег, пряча от родителей следы содеянного. Через час опыт повторил с тем же результатом. Противно. Что в них находит отец? На этом вопрос с курением был закрыт на семь лет, до армии. Извлечённые папиросы постепенно вернул отцу, вкладывая их в очередную раскрытую им пачку. Свою вороватость удалось скрыть.

     В пятый класс мне пришлось ходить в Агафоновскую школу, расположенную в шести километрах от нашей деревни и в километре за посёлком Молочное. Почему-то несколько раз по осени из Молочного я возвращался вместе с Валей Аллилуевым, сыном «коммунарки». Он был старше меня на 3 или 4 года. По-моему, он в это время был учеником пекаря поселковой пекарни. Так вот. Проходя деревню Облезнино, мы заходили в магазин поглазеть на витрины. Уж больно много там лежало вкусного. Мы заметили, что консервные банки с треской в масле слишком близко лежат к щели между боковым и передним стеклом витрины. Вася предложил стащить баночку. Он пробовал её содержание и гарантирует, что я ничего вкуснее не ел. В очередной заход я просунул в щель свою тонкую ручонку, вытащил банку и спрятал её в сумку с книжками. Вася в это время чем-то отвлекал продавщицу. Банку вскрыли уже в своей деревне и съели содержимое с хлебом. Это было что-то! Цена консервов, как потом я выяснил, была не велика, но у родителей не было денег на «фабричное баловство». В очередной заход мы снова «слямзили» баночку.

       В следующий раз я на витрине увидел деревянный ящик-пенал с красками. «Медовые», — сказала продавщица и подала посмотреть. Тридцать два цвета, каждый в фарфоровой прямоугольной чашечке! Кисти из шерсти колонка! Мисочки для мытья кистей! И всего один экземпляр на магазин! А если кто купит? Бросился бежать дамой к матери за деньгами. Но дома никого не было. Ой, ой! Купят! Нашёл место, где мама хранила деньги, взял нужную сумму и бегом в Облезнино. Купил и пошёл домой. Только теперь задумался о последствиях содеянного. Сказать? А если родители краски вернут в магазин? А может мать не обнаружит пропажу? В конце концов, решил затихариться, краски спрятал. Прошло два дня. На третий - возвращаюсь из дома, а дома трам-тарарам. Обнаружилась пропажа денег. Обвинили Виктора, но тот напрочь отвёрг подозрение и сказал, что у меня видел обёртку (фантик) от дорогих шоколадных конфет. Фантик у меня был, Васька дал. Он спер пару конфет, съел, а красивую обертку подарил мне. Я шагнул через порог, а мне Витя, Вера и мама:

      - Вор! На конфеты у семьи деньги воруешь! Надо быть последним зимогором, чтобы у матери деньги воровать!

      - Я не на конфеты взял деньги, - сознался я и, сопя, полез в подпол за красками и сдачей. И то и другое достал и подал маме:

       - Я очень боялся, что их купят. В магазине был только один экземпляр, а дома никого не было.

Решение вопроса отложили до отца. Мать с отцом решили краски оставить, меня простить с условием впредь без разрешения деньги не брать. О моей страсти к рисованию они знали и считали её полезной и для меня, и для учёбы. Однако Витя остался при своём мнении и по-прежнему считал меня вором. В чём-то я был с ним согласен, тратить можно только самим заработанные деньги, но … краски-то одни были. Кстати, после данной проработки я отказался помогать Ваське в операции «Треска».

      По окончании начальной школы в 50-м году Вера Васильевна выдала мне Свидетельство, где стояли одни тройки. По поведению тоже. Я грязно писал, медленно читал, медленно считал, на уроках отвлекался, на переменах шкодил, прослыл любителем «пива», был вороват, но не терпел несправедливости и ребята меня уважали. То ли как умственно отсталого, то ли как хулигана меня определили для продолжения учёбы в Агафоновское отделение средней школы пос. Молочное. Во всяком случае, рядом с собой в пятом классе я не помню ни одного ученика из Абакшинской школы. Вне школы я неплохо справлялся с обязанностью няньки, особенно летом, мог запрячь лошадь и в телегу, и в сани. Разделывал на поленья, привезённые из лесу отцом дрова, мог и делал хорошие топорища, при необходимости пас деревенское стадо коз, плохо плавал и чуть не утонул. Лес, грибы, ягоды. Весной сморчки, осенью боровики. Ворованная колхозная репа, зелёные стручки гороха за пазухой. 

       В новом классе новой школы меня удивили три вещи. Первая. Учить нас стали несколько учителей, что снижало возможную предвзятость. Вторая. По многим предметам требовался только устный ответ. Исчезало влияние чистописания на оценку. Третья. Я обнаружил, что очень часто с решёнными задачами домашнего задания приходил в класс только я. Этот факт заметила и математичка, по совместительству классный руководитель, невысокая блондинка, возраста мамы, с волосами до плеч и накладными, по моде того времени, плечами под платьями. Проверяя, она устроила письменные самостоятельные. Я успешно решал арифметические задачи в пять – шесть действий. Оказалось, что я быстро обнаруживаю логику построения вопросов и прихожу к последнему вопросу, вопросу задачи (в те времена ещё не использовали в школе методику решения задач через Х). Математичка в меня поверила. Очень часто, открывая урок, она объявляла:

    - Поливанов, иди к доске, расскажи своим товарищам, как ты решил задачу. Поднимите руку, кто ещё выполнил домашнее задание? Я так и думала.

Иногда поднимали руки ещё две девочки. У них были сёстры из старших классов, которые и помогали им. В результате у меня появились первые пятёрки. Мало того. За грязь и ошибки правописания математичка отметку не снижала! По другим предметам у меня тоже появились четвёрки и пятёрки. Из затюканного троечника я неожиданно для самого себя превратился в успешного ученика и, обнаружив это, стал более прилежным и внимательным на уроках. Мне понравилось учиться! Всё стало как-то проще. Проблемы оставались только с русским языком. Но я старался. К дню рождения Сталина мне историчка поручила сделать доклад о его жизни. Вручила книгу (биографию) на 150 страниц. Проштудировал. Доклад, кажется, прошёл успешно. Но наибольшее удивление от произошедшей перемены постигло моих родителей.

        В конце первой четверти состоялось родительское собрание. Пошёл отец. Вернулся и слышу, шепчется на кухне с мамой:

      - Ты знаешь, Гошку нашего хвалили. Всем в пример ставили. И математичка. И историчка, и другие. Говорили, что у него хорошие способности и ему нужно обязательно учиться. Вот только русский подтянуть нужно. И про дисциплину классная ничего не говорила. Я уж после собрания у неё сам спросил, а она ответила, что мальчик, конечно, живой, энергичный, как все мальчики в его возрасте. А я думал, что за поведение опять станут ругать.

Отец зашел в комнату, где я заканчивал уроки и протянул дневник:

     — Вот. Я уже расписался. Учись сынок. Надо, - и вышел на кухню.

     - У него темно. Повесь двадцатилинейную лампу из горницы, нечего керосин жалеть. И ты, мать, не очень загружай работой. Пусть учится, раз получается. Лёлю держи при себе, что бы не мешала.

     - Да я, что! Лишь бы учился. Я лучше сама что сделаю.    

      В общем, с учёбой проблем почти не было. Другое дело дорога. Шесть километров туда, шесть километров обратно. В любую погоду. Самым противным было утро. Мама, чаще папа, будили меня в шесть утра. Спа-а-а-ть хотелось, страшно! Но родители не отставали. Полусонным шел к рукомойнику. Вода в 4-ре градуса, только что принесённая отцом из проруби пруда, быстро гнала остатки сна, однако аппетита не будила. Садился за стол. Выпивал стакан молока или горячего чая с брусникой. Жареная, мною любимая, картошка в горло не лезла. Если было, глотал яйцо, и в дорогу. Осенью, весной с ней особых проблем не было. Если дождь, мешок на голову и пошёл. Другое дело зимой, после метельной ночи. Приходилось одевать лыжи, зажигать факел, сделанный из банки из-под сгущенки, набитой тряпками с керосином. Никаких признаков дороги. Идёшь, ориентируясь лишь на еле видимые силуэты знакомых с детства, одиночно стоящих в поле кустов. Факел нужен на участке до Облезнина. Перед ним – факел в снег под куст. Заберу на обратном пути. После Облезнина тонкая цепочка следов. Это прошли две женщины и мужчина из Абакшина. Они работают в поселковой пекарне, им нужно раньше меня, к половине седьмого. После Осеева тропа становится торной. Снимаю лыжи и несу их на плече. Прохожу Молочное, Агафоново, в углу класса ставлю лыжи, сумку с книгами в парту. Сейчас прозвенит звонок. В наше время в школе не было ни столовых, ни буфетов. Куски с собой тоже не брали. Как-то не принято было. Так что обедал я по возвращении домой в три часа дня. У меня до сих пор ощущение голода, желание поесть, возникает только после 15-ти часов.       

       В 1951 году правительство приняло постановление об обязательном семилетнем образовании. В Абакшине на базе начальной школы создали семилетку, передав старой школе ещё одно здание. В школу приехали четыре учительницы. В год открытия школы из окрестных деревень набрали только пятый и шестой классы. В нашем шестом классе оказалось 22 ученика, включая и бывших выпускников Абакшинской начальной школы, включая меня. Только я оказался за год отсутствия другим. Уже первая четверть показала, что отличницы(ки) Веры Васильевны за прошедший год сильно сдали или отстали. Бывшие троечники и хулиганы Орлов Володя, Першин Коля и я по успеваемости оказались лучшими. Эта троица и определяла в дальнейшем «погоду в школе», обеспечивала дисциплину, как в своём классе, так и в младших классах, изготовляла наглядные пособия для занятий. Мы хотели учиться и «построили» тех, у которых были иные желания. В школе была создана комсомольская организация. По женской наивности директор школы, Анна Александровна Смирнова, по совместительству, естественно, историчка, во главе организации поставила девочку. Но что может сделать формальный лидер против неформала, каковым оказался я, хотя лично я к этому никогда не стремился. Мне друзья припомнили мою страсть к рисованию, и я оказался редактором школьной газеты до окончания этой школы, т.е. семилетки. Я не сопротивлялся. Гранислава Алексеевна Смирнова, 22-х летняя учительница биологии и географии, курировала стенгазету, хорошо рисовала и дала мне некоторые новые сведения по рисунку. 

      В шестом классе мы впервые начали изучать геометрию (планиметрию). Что-то математичка, Надежда Афанасьевна Смирнова, мне не донесла, и по этому предмету появились тройки. В средине учебного года нам выдали билеты экзаменов. Я начал их штудировать и вскоре понял смысл и тонкость доказательств теорем. Как результат – отлично за четверть, за годовой экзамен и за год. Моё первенство в нашей тройке оказалось абсолютным. Семилетку я окончил с отличными отметками. Кроме русского.     Из того, что я тут наплёл, может возникнуть представление, что был я весь «белый и пушистый». К сожалению, это не так. Вот пример. Я в поселковой библиотеке взял том Фёдора Панфёрова «Бруски». Во время урока сказал об этом Кольке Першину. Тот попросил его посмотреть и зачитался. Его увлечение заметила математичка, Надежда Афанасьевна Смирнова, и забрала книгу. После урока я подошёл к ней и попросил мне вернуть том, ибо он библиотечный. Учительница отказала в просьбе:

    - На уроке нужно работать, а не читать ТАКИЕ (?) книги.

Через неделю снова обратился с той же просьбой. Вновь отказ. Прошёл месяц. Снова попросил вернуть, т.к. прошли все сроки возвращения книги в библиотеку. Но Надежда Афанасьевна сказала, что вернёт её в конце года.

    - Если книги завтра не будет, сорву Ваши уроки, - пообещал я.   

На завтра урок математики начался с моего вопроса. Книги не было. Я встал и вывернул пробки. Свет погас. Начался бедлам. Математичка к старосте класса:

     - Наведи порядок!

     -  А кто меня слушать будет! Я не Гошка.

     - Где секретарь комсомольской организации?

     - А я что? Ну, Гошка! Ну, вверни пробки.

Я ввернул, сел за парту и состроил «рожу». Громкий смех. Начал стучать крышкой парты. Прозвенел звонок. Урок кончился. После перемены снова математика. Я потребовал:

     - Верните книгу!

     - Выйди вон!

     - Хорошо, - и вышел. В учительскую. Там в это время никого не было. Я вставил две проволочки в розетку и соединил. Свет погас. Через 5-ть минут вошёл в класс, установил в пробки «жучки», ввернул пробки, появился свет, я вышел. Когда все успокоились, и учительница начала урок, я снова соединил проволочки в розетке. Темнота, смех, бедлам. Снова вошёл и «жучками» вернул свет. Ушёл. Надежда Афанасьевна хотела начать урок, но кто-то из учащихся произнёс:

      - А сейчас Гошка снова погасит свет. Зачем же начинать?

Самообладание покинуло математичку. Вся в слезах она вбежала в учительскую и буквально упала на стул, уронив голову на стол. Всё её тело содрогалось от рыданий. Зрелище оказалось для меня неожиданным. Злость прошла. Стало жалко молодую учительницу, которая была старше меня всего на девять лет. Мне вдруг стало стыдно за свой поступок:

      - Я больше не буду мешать вести урок. Извините, пожалуйста, меня!

В дверях при выходе услышал:

      - Сегодня уроков не будет. Передай. Пусть все идут домой.

      - Передам.

Класс быстро опустел. Уже на выпускном вечере Надежда Афанасьевна сама подошла ко мне и сообщила, что книгу она потеряла и потому не могла вернуть.

      - Почему же Вы не сказали об этом тогда? Потерять что-либо может каждый. Тогда бы не было и моей неприличной выходки!         

В ответ Надежда Афанасьевна пожала плечами.

      Летом 1951 года едва не погибла наша старшая сестра Вера. Это событие серьёзно повлияло на её судьбу и на мою жизненную позицию на долгие годы. Брат в это время служил в армии, в Маршанске. Вера работала секретарём Кишкинского сельсовета. После окончания курсов бухгалтеров она не пошла работать по специальности. Семейный совет решил, что работа эта очень опасна. В газетах часто сообщали о судах над бухгалтерами за растраты. Ходили слухи, что их подставляют директора и председатели колхозов, номенклатура райкомов и обкомов. Растраты делают они, а сажают бухгалтеров. Так сестра оказалась в сельсовете. У неё завелись подруги из той же среды. Одна из них, некая Зина, секретарь Дубровского сельсовета, свела сестру с другом её друга, неким Виктором. Оба солдата срочники. Под Дубровским стояла их воинская часть и сюда на танцы приходили из окрестных деревень многие девушки. После войны наблюдался серьёзный дефицит женихов. Вера и Виктор стали встречаться. Виктор служил последний, пятый год, ждал осенью демобилизацию, имел семь классов образования и звание старшины, призван был из Астрахани, где жила и работала учительницей его мать. Парень обходительный, симпатичный, правда, ранение щеки искажало симметричность лица, но не портило его. Вера приводила его домой, знакомила с родителями. Это он рассказал мне сказку о солдате, которого преследовал скелет с требованием: «Отдай, что взял!»  Эту сказку я рассказал позднее сыновьям, Олегу и Феде. Она им очень понравилась.  

       Перед демобилизацией Виктор пришёл к нам и попросил у родителей руки Веры, сообщив, что он писал своей матери о Вере, и мать отписала, что радуется за сына и ждёт молодых к себе. Родители согласились на брак и на отъезд дочери, хоть и далеко эта Астрахань. Виктор объявил, что он, в соответствии с уставом, написал командованию рапорт о желании зарегистрировать брак. Командование назначило регистрацию на такое-то число, Вере следует прийти в часть на час раньше. Сестра пришла в часть, но след её суженого уже простыл. Он демобилизовался на сутки раньше и в это время уже, вероятно, подъезжал к Астрахани. Его товарищ, конечно, передал и извинения Виктора, и запрет его матери на женитьбу и прочее. Вера вернулась домой в слезах и призналась маме, что она беременна. Для девушки из северной деревни того времени это было катастрофой. Несмываемым позором, закрывавшим напрочь путь к будущему замужеству. Виктору Вера тоже о беременности сообщила. Тот, дабы успокоить и предотвратить обращение сестры к командованию части, которое бы неизбежно принудило его к женитьбе, разыграл спектакль, описанный выше.     

      Аборты были правительством запрещены. Стране нужны были солдаты. Если Вера родит, откроется её позор. Мама решила организовать подпольную операцию на дому, для чего наняла некого Николая Васильевича, фельдшера из Кишкина. Однако аборт прошел неудачно. У сестры открылось сильное кровотечение. Возникла серьёзная угроза для её жизни. Вызвали скорую помощь, которая увезла Веру в больницу. Всё тайное стало явным. По деревням бабы шушукались, злорадствовали. В больнице Веру спасли. Открылось следствие. Суд. Фельдшер получил три года, а сестра – «плохую славу».

      Об аборте я узнал, когда сестру увозила скорая. Я понимал все последствия случившегося и очень переживал за сестру и конечно за её здоровье. Когда скорая уехала, мать рассказала детали, а когда закончила, вдруг с холодной отстранённостью добавила:

     - Вам бы, мужикам, только своего добиться!   

Мне шёл четырнадцатый год, я не был ещё мужчиной, но формирование мужчины во мне уже началось. Упрёк матери в данной фазе моего развития и в момент, когда жизнь сестры висела на волоске, на меня очень сильно подействовал. Он исказил моё сознание и представление о людских отношениях на многие годы. Из наблюдений за домашними животными я убедился, что инициаторами совокупления всегда являлись самки (кошки, суки, козы, коровы, кобылы). При этом у самок возникало некое состояние, в котором они теряли полностью аппетит и убегали в поисках самца чёрте куда. Самцы же в поиски не убегали. Они увязывались за такой, оказавшейся поблизости, самкой. В своём стаде, если в нём не было самки с течкой, самцы вели себя весьма корректно. Другими словами, всё протекало при обоюдном согласии с инициативы самки. Я полагал, что у людей происходит тоже нечто подобное. При обоюдном желании. Из слов же матери получалось, что у людей, похоже, не так. Девушки в сексе не нуждаются, а потому их нужно добиваться, соблазнять, уламывать, обманывать. Если девушка любит, то она уступит (пожалев, что ли?). Под впечатлением состояния сестры, увозимой машиной скорой помощи, я дал себе слово, что добиваться, соблазнять, тем более обманывать, ни какую девушку, я никогда не буду, если на ней не могу жениться. А женюсь я на той, которая меня полюбит, т.е. будет моей до свадьбы. Это в теории. А на практике избегал любой демонстрации внимания к той или иной девушке и стыдился малейшего проявления половой возбудимости. Другими словами, я стал не в меру застенчив и стыдлив в обращении с женским полом. Если мои сверстники рассказывали девушкам, женщинам, сальные анекдоты, отпускали двусмысленные шутки в адрес их прелестей, и я видел, что им, женской половине, это нравилось, то я перешагнуть свою застенчивость долго, долго не мог. Вот такая чушь родилась в моей голове из упрёка мамы. Кстати, через 11-ть лет мне, студенту МИФИ, в одном из книжных магазинов Москвы удалось купить редкую по тем временам книгу американского сексопатолога. В ней проводилась та же мысль: девушек секс не интересует, а замужние женщины, как правило, «просыпаются» после рождения первого ребёнка. Я же наблюдал противоположную картину. Позже понял, книгу писал сексопатолог о больных женщинах, а обобщил на всех. Жизнь показала, секс людей и животных мало, чем отличается. Мои первоначальные представления были правильными. Тест на любовь то же оказался не верным. Немало девушек вступает в добрачную связь ради ребёнка от конкретного мужчины, без перспективы замужества. Много и других вариантов. Всем управляют половые гормоны, а при наложении на их выброс условного рефлекса Павлова, появляется любовь, не очень долговечное явление. И теперь мне жаль, что из-за неверно понятого упрёка так долго мучил себя и обижал девочек своим отказом, хоть и облекал отказ в предельно тактичную упаковку. С некоторыми я потом встречался, и они с упрёком вспоминали, почему я не был понастойчивее, почему я был столь нерешительным. Одна из таких (тогда еще несовершеннолетняя), добившись меня через восемь лет, уходя, торжествуя, заявила: «А всё-таки я тебя получила!» Вот такая совершалась глупость. Однако, вернёмся в начало пятидесятых.

       Летом 53-го, после выпускного вечера по случаю окончания семилетки, Корнил Шестериков предложил мне вместе с ним поработать на кирпичном заводике, расположенном вблизи Осеева. Рабочим, бригадиром и директором заводика работал его отец. Нашей обязанностью была подвозка тачками глины из карьера к машине, изготовлявшей кирпич-сырец. Гонять груженые тачки по дорожкам из узких досок не тяжело, нужно только уметь четко держать равновесие тачки. Иногда мы с Кронькой стояли на пульте машины. Интересно. Сколько мы заработали за месяц, я не помню, но мои родители были довольны моим вкладом в семейный бюджет. А в средине июля я с отцом и Шумиловым уже косил осоку на Присухоне. Кстати, Шумилов, член бригады отца, примак из Абакшина, бывший детдомовец, был сыном секретаря Вологодского обкома, репрессированного в 36-м и расстрелянного в 37-м. Во время каникул после шестого класса я месяц возил с лесопилки Молочного тёс на стройку в бригаду отца и опилки в коровники, а после пятого – свежескошенную траву на конюшню и в загон телятам. А ещё раньше занимался совсем простым делом – пас козье-баранье стадо за половину деревни. 

       В середине сентября 54-го из армии вернулся Витя. По случаю его возвращения мать напекла пирогов, наварила «пива» и даже купила «белого вина». Устроили семейный праздник. В сборе была вся семья. Тощая, длинная Лёля не отходила от Вити, висла на нём. Подумалось, вот вожусь с ней больше всего я, таскаю в кино в Абакшино, а она ишь прилипла! После застолья отец с Витей вышли покурить в сад, который уже плодоносил. Витя обошёл каждое им посаженное дерево, поздоровался как со старым знакомым. Затем сели на лужок под кухонным окном. Я принёс им браги и закуски. Погода почти летняя. Солнце яркое, ласковое. Лёгкий, тёплый ветерок. Выпили по стаканчику. Без меня. Я по-прежнему не выносил запах «пива». Я и Витя попросили отца рассказать о перипетиях его пленения. Вот его рассказ.

       На запасном пути Вологодского вокзала 6-го июля 1941 года я попрощался с вашей матерью. Она плакала, как и прочие женщины, пришедшие нас проводить. Раздалась команда: «По вагонам!» Я вместе с другими коноводами запрыгнул в пульманский⁵ вагон с лошадьми, упряжками для пушек. Наша задача чистить, кормить, убирать за лошадьми. Пушки ехали на соседних платформах. Артиллерийский полк был укомплектован хорошо. Даже у нас, коноводов, были винтовки и противогазы. Не было только патронов и снарядов. По слухам, мы их должны будем получить где-то на фронте, за Псковом. Псков проехали в ночь с 8-го на 9-е. Перед рассветом эшелон остановился, и мы выгрузились на каком-то полустанке. Эшелон тут же ушёл обратно. Мы готовились к походу, проверяли амуницию. Кашевары готовили завтрак. Вдруг со стороны Пскова донеслась канонада и гул множества разрывов бомб. Под эту не утихающую какофонию мы позавтракали и отправились походным маршем в путь за огневым припасом – снарядами и патронами. В одной из деревень, через которую проходил наш полк, к колонне из конторы с красным флагом выскочил какой-то мужик. Поговорил о чём-то с командирами. Полк остановили, а затем колонну повернули в ближайший лес. По колонне пролетел слух – там, куда шли, уже немцы. Для проверки послали разведку, а пока стали готовить обед. Пообедали. Вернулась разведка. Полк построили и сообщили, что склады с боеприпасами, куда направлялся полк, захвачены немцами. Псков тоже. Связи с командованием нет. Снарядов взять негде. Придётся выходить к своим самостоятельно, без пушек. Из пушек изъяли замки и утопили в болоте, часть пушек столкнули в местное озерцо, остальные втащили в болото. Затем по-батальонно, тремя дорогами пошли на Восток выходить из окружения. Ещё не видели ни одного немца, не сделали ни одного выстрела, а попали в окружение!              

       Прошли несколько деревень. Осторожно. С разведкой. Немцев в них не было, местное население их тоже не встречало. К вечеру все устали, ждали привала и ужина. Впереди маячила большая деревня. Не знаю, то ли разведку не послали, то ли разведка прошляпила, но, когда колонна втянулась в деревню, ей дорогу перегородила шеренга неизвестно откуда взявшихся немецких автоматчиков. Сзади тоже появилась шеренга немцев, перекрывая отход. Видимо, колонну заметили давно, приготовились к встрече и спрятались за плетнями. Колонна остановилась. Раздалась команда со специфическим акцентом: «Всем лечь», а в дополнение автоматные очереди поверх голов. Инстинкт, выработанный ещё в молодости на деревенских праздниках, когда приходилось уходить от засад «не своих парней», бросил меня из колонны к ограде близкого огорода. Руки привычно перебросили тело через ограду. Дальше по грядкам, вдоль дома к сараю и в его тени в поле, а по нему к недалёкому спасительному леску. Сзади трещали автоматные очереди, сквозь которые прослушивался топот чьих-то ног и тяжелое дыхание. Кто? Оглядываться некогда. Не хватало воздуха, но надо бежать, бежать изо всех сил. В поле сбросил с плеча винтовку. Патронов всё равно нет, чем может помочь железная палка? Сердце вот-вот разорвётся. Ну, вот и спасительная опушка, ещё несколько шагов и я падаю в не большой овражек. Рядом со мной падает ёщё кто-то. Продолжая хватать воздух ртом, поворачиваю голову. Ртом, как выброшенная на берег рыба, хватал воздух сосед по шеренге рядовой Пелевин, из деревни Чемоданово. Когда-то дрались друг с другом, а сейчас самый родной человек. Третьим упал политрук роты, почти мальчишка. Окончил училище перед самой войной. За ним упали ещё семь солдат. Стрельба прекратилась. Никто из беглецов не был ранен. Значит, стреляли не по ним, а по колонне, укладывая её на землю. Последний из сбежавших, парнишка из Ленинграда, сообщил, что для предотвращения побегов немцы стали стрелять вдоль колонны, несколько человек застрелили.     

      - Надо уходить дальше в лес, может быть погоня, - сказал политрук.

Ушли в чащобу. Натощак устроились на ночь. Я перед рассветом вернулся в поле за винтовкой. Политрук объяснил, что мне может здорово влететь за потерю «оружия» (оружие? без патронов), когда выйдем к своим. Рано утром ушли подальше от деревни по лесным дорогам, при необходимости, по полевым, но в обход деревень. Пощипали земляники, пососали в поле молочного овса, нашли брюквенное поле. Погрызли. Голода не утолили. Ночевали в стогу. На другой день решили всё-таки зайти в деревню за пропитанием. На разведку пошел я и Андрей, мужик из Ярославской области, тоже коновод. Вошли в деревню по задам, осмотрелись, прислушались. Невероятно! Из центральной части деревни доносилась знакомая всем песня – Катюша. Наше радио! Значит, немца нет! Правда, звук какой-то глуховатый. Смело пошли на песню. Когда выскочили с боковой улицы на центральную, то от увиденного оцепенели. Перед нами стоял танк с фашистскими крестами, на его башне стоял патефон, который и исполнял Катюшу. На танке сидели четыре немца, один из которых сразу нас заметил и схватил автомат. Другие по его команде тоже. И смеясь, начали стрелять нам под ноги:

     - Русский Иван, давай пляши! Сталин капут! Русский швайн, пляши бодро!

Пришлось плясать, быстро кружиться, а потом мы бросились бежать. Благо переулок был рядом. Немцы продолжали ржать и стрелять поверх наших голов. Видимо наш вид сильно рассмешил этих «весёлых ребят». Два измученных безоружных солдата в рваных, грязных гимнастёрках им были не нужны. Пусть подбирают тыловики.

      Наша команда всё поняла по выстрелам, отошла в кустики и там подождали нас. Пришлось опять уходить голодными. Опять переходить на подножный корм: ягоды, дыдли, щавель, молоко формирующихся зёрен колосьев. Ночевали снова в стогу. Брюхо свело, понос. Ночью опять снился большой каравай деревенского хлеба. С голодухи много не поспишь. Поднялись на зорьке, побрели. К полудню набрели на небольшое лесное озеро, на берегу которого стоял большой двухэтажный дом с хозяйственными постройками. Залегли и наблюдали часа полтора. Никакого движения. На разведку вызвались двое – Николай Пелевин и Сашка Архангельский. Вернулись через минут двадцать с двумя буханками хлеба. Разделили на восьмерых и умяли в миг. Разведчики тем временем докладывали. Это обкомовский дом отдыха. Персонала нет, один сторож. В кладовых много продуктов. Вот взяли эти буханки. Немцев не было, т.к. дом отдыха находится в стороне от основных дорог. Вошли. Питерца Семёна поставили наблюдателем. Нашли кладовые с хлебом, крупой, колбасой, маслом, консервами и прочим. Колбасу политрук сразу же конфисковал, как НЗ. Наконец поели от пуза. Не забыли и Сёмгу. Сторож истопил баню. Помылись. Наконец-то тело начало дышать, перестало чесаться, освободившись от коросты накопленной грязи. Снова поели и, устроив спальню в небольшой комнате первого этажа, легли спать. Все десять. Надо было набраться сил после многодневных скитаний. Сторож брался покараулить и в случае чего предупредить. Конечно же все уснули мертвецким сном. Пробуждение было трагичным. Многим показалось, что снится страшный сон: немецкая брань, автоматная очередь и удары прикладов подняли и построили нас. В нательных рубахах и подштанниках, босыми загнали нас в сеновал. Туда же втолкнули сторожа. Сторож поведал, что немцев привёл мужик из соседней деревни. У него на рукаве была какая-то белая повязка (полицай?). Немцы прибыли на трёх автомашинах в четвёртом часу ночи, в самый сонный час. Сторож тоже забылся и не успел предупредить. По нашивкам, знакомым сторожу по империалистической, похоже санитарная часть. Послышался чей-то стон. Оглянулись и поняли, что стонал наш комиссар. У него обнаружили рану бедра. Перевязали, а он рассказал о гибели нашего товарища, Никитина из Харовска. Тот спросонок ли, намеренно ли хотел выскочить в окно. Немец по нему автоматной очередью. Одна из этих пуль и досталась комиссару. Теперь нас осталось девять.

     Разобравшись в произошедшем, осмотрелись. Сеновал по летнему времени был пуст. В углу лежала небольшая куча прошлогоднего сена. На неё уложили раненного. Со второго этажа, за настилом не видно, сняли выстиранное и вывешенное ещё вчера своё обмундирование. Там же был спрятан и наш неприкосновенный походный запас. Так распорядился наш комиссар. Ради маскировки. Удачно распорядился. Оделись. Комиссар одел не свое, никитинское. Мы уже знали, что комиссаров немцы расстреливают.

        В средине дня немцы вызвали сторожа. Я вслед уходящему негромко крикнул: «Лопату!». Сторож слегка кивнул. Принесли ведро воды, но ни завтрака, ни обеда. В конце дня в маленькое оконце размером 15 Х 20 см задней стены просунулась лопата с укороченным черенком. Значит, дед услышал и понял мою просьбу. Пошептался с комиссаром, рассказал о своём плане. Он одобрил. Решили начинать после захода солнца, а перед началом поесть из походного запаса. Когда солнечные лучи исчезли в щелях ворот сарая, я начал копать у задней стены. Землю относили в дальний угол и присыпали сеном. На всякий случай. К средине ночи подкоп был готов. По очереди тихо, тихо вылезли и, прихватив запас продуктов, стали уходить. Комиссар через 200 м упал:

    - Не могу больше. Болит. Терпеть нет мочи.

Я позвал по цепочке Пелевина, Сашку устюжанина и Николая из Сокола, все вологодские. Подхватили раненого, понесли. В перелеске сделали носилки. Дальше уходить стало легче. В общем, побег удался. День переждали на небольшом, заросшем лесом островке встретившегося озерца, куда переправились на найденной лодчонке. На закате засобирались в путь, но передумали. Вдруг нас активно ищут? Пусть всё утихнет, тогда и пойдём. Благо есть продукты. Мы их конечно экономили. Кроме того, мы были все разуты. В темноте по лесам босиком ходить плохо. Перед восходом солнца меня позвал к себе политрук:

      — Вот что, Федор! Моя рана плоха, задета кость. Медпомощи мы не найдём. Я еврей и к немцам мне нельзя и меня нельзя оставлять в деревне. Немцы расстреляют и меня и семью, которая примет меня. Я вас тоже связываю. Дальше уходите без меня. Возьми мои документы. Тебя все уже признали командиром. Веди людей на восток. В деревни заходи после разведки. Удачи.

Я попытался его разубедить, но он отослал меня досыпать. Я отошел, но лечь не успел. Раздался выстрел. Все проснулись, сгрудились вокруг застрелившегося политрука, почти мальчика. Я взял из его руки пистолет. Осмотрел. Больше патронов в нём не было. Жаль. Когда нас сонных в доме отдыха застукали немцы, он в суматохе успел схватить и спрятать под рубахой своё личное оружие. Оказалось, прятал для себя. Похоронили и, не завтракая, тронулись в путь. Я вспомнил лапти, всегда висевшие в сарае отца. Для сенокоса не было лучшей обувки. Легкая, мягкая. Как бы они сейчас пригодились! Надо срочно добывать обувь. Любую. Без неё не выйдем. Вон, Славка Голубичкин уже порезал ногу. Сильно. Наступил на битое стекло. Перевязал, но хромает сильно. Не ходок. К полудню подошли к ржаному полю, посреди которого виднелись три крыши. Похоже дома. Осторожно, с учётом прежних ошибок, подошли к ним. Немцев и полицаев нет. В двух домах две вдовы, в третьей молодуха со стариком - деверем. У всех дети мал-мала меньше. Одна из вдовушек тут же приняла на лечение Славку. Рану промыли, осмотрели. Нет, с такой раной ему идти нельзя. Вдова обещалась вылечить, в случае чего, объявит мужем. По дворам собрали кой-какую обувку. Почистились, отдохнули и к вечеру тронулись. На окраине деревни Никита из Рыбинска вдруг заявил:

     - Мужики! Я остаюсь, Дарья предложила войти в дом! Выйдем ли к своим, неизвестно. А загреметь в плен к немцам можем запросто. Бегаем, как зайцы. А у Дарьи дети, их кормить надо, вот и помогу. Извиняйте, мужики!

Так наша команда сократилась до шести человек. На одной из полевых дорог нас заметил какой-то немецкий самолёт, и обстрелял. Мы разбежались кто куда. Когда самолёт улетел, стали искать друг друга, но нашлись только четыре человека. Двух сыскать не смогли. Через день и мы попали в ловушку. Полевая дорога вела через поле высокой не убранной ржи к лесу, где мы планировали устроить ночлег. Посредине поля виднелись верхушки кустов. Дорога и поле нам казались пустыми. Когда мы сравнялись с кустами, раздался приказ:

   - Стоять! Руки вверх!

Оказалось, нас взяли на мушку три полицая. Один сзади, один сбоку изо ржи и один спереди. У них три винтовки, у нас ни чего. Через ивовые перепутанные кусты не убежишь, запутаешься, пристрелят. Пришлось смириться. Полицаи нас связали и привязали к телеге, спрятанной ими за кустами. Вещмешки в телегу и потрошить. Довольные, паразиты, жрут и ржут. Наши запасы пришлись им по нраву.

      - А мы вас, краснопузиков, издаля заметили. Спрятались. Вы и попались, - и мать перемать. Через несколько километров выехали на большое шоссе. На нем вскоре появилась колонна военнопленных. В неё и сдали нас полицаи. В этом общем пыльном потоке мы брели пару дней. Наконец колонна остановилась перед воротами концентрационного лагеря. Лагерь представлял из себя большой участок поля, обнесённый в несколько рядов колючей проволокой с вышками для часовых. Туда нас и засунули. Тысячи находящихся здесь людей, обросших, оборванных, голодных, давно съели всю траву и вытоптали пространство лагеря до пыли в поисках травяных корешков. Многие, давно попавшие сюда красноармейцы были истощены до предела, до безумия. Сам видел, как некоторые из них бросались на проволоку ограждения в попытке дотянуться до травинки за проволокой. Часовые с вышек их немедленно расстреливали. Были и такие, которые ели собственный кал. Погода стояла жаркая. Днём сильнее голода мучила жажда. С соседних полей раз в день в лагерь привозили брюкву и раздавали по паре брюквин на человека. Во вторую раздачу давали по полстакана немолотого зерна (овса, ржи или ячменя). Для получения раздаваемого выстраивалась очередь пленных с котелками, с крышками от них или другой какой посудой. Если кто-то пытался схитрить, обойти товарища или встать в очередь повторно, конвой таких расстреливал на месте. Воду привозили тоже раз в день и раздавали тем же способом. Пищу и воду более сильные отбирали у слабых, отбирали безжалостно, жестоко, до убийства сопротивляющегося, и слабые слабели ещё больше. По утрам почти ежедневно находили зарезанных, задушенных, но чаще умерших от истощения. Лицо людей звериное. Наша четвёрка держалась вместе и к нам никто не приставал. Прибился к нам ещё один парнишка из Ленинграда. Признался мне, что он еврей. Если немцы об этом узнают, то его обязательно убьют. О том, что он обрезанный, узнал один «громила» и требует отдавать ему зерновую порцию, иначе он донесёт немцам. Подошли вчетвером к рыжему «громиле» и объяснили ему, что теперь этот парнишка «наш». Спросили рыжего, хочет ли он «спорить силой». Тот смирился. По-моему, нашёл другую «жертву».

      Нашлись и знакомые по роте. Их тогда положили очередями поверх голов. Эти выстрелы мы и слышали, когда убегали. Собрали оружие и отконвоировали сюда. Многие уже умерли, оставшиеся предельно истощены и ослаблены. У них уже не раз отбирали пищу. На их фоне мы выглядели откормленными боровами. Пришлось и их взять под опеку. Вскоре к нам присоединилось ещё несколько знакомых мужиков из деревень, соседних с Ожеговым. Когда-то дрались. Теперь как родные братья.

       По утрам в лагерь входила команда охраны и приказывала пленным собирать и выносить умерших. Хоронили в поле, не далеко от лагеря. Сориентировавшись в ситуации, мы сняли с умерших нужную нам обувку (мне достались добротные ботинки с обмотками), шинелишки, подобрали котелки. Зачем мёртвым всё это? Когда мы умрём, пусть снимают с нас. Главное воспоминание о лагере: под ложечкой сосёт, всё время хочется есть и пить одновременно, даже во сне.

         Недели через две в лагерь приехали немцы в чёрных мундирах. Кто-то назвал их эсесовцами. Лагерь построили и объявили: «Кто владеет каким-либо ремеслом, выйти из строя». Моя четвёрка шагнула вся. Ленинградский парнишка решил не отставать. Но как оказалось, зря. Я сказался плотником, Пелевин Николай – кузнецом, Александр из Устюжны и Николай из Сокола – слесарями. Еврейчик, как и я, - плотником. Отобранных под конвоем эсэсовцев вывели за пределы лагеря и приказали спустить штаны и подштанники до колен. Ленинградец побледнел:

    - Всё, дядя Федя, кончилась моя жизнь. Спасибо за помощь.

Вдоль шеренги прошёл их главный и стеком (тростью) показал на нескольких военнопленных. Их выводили из нашей шеренги, как только стек касался чьего-либо плеча. Лёг стек на плечо и нашего ленинградца. Все одели штаны. Выведенных в сторонке построили в шеренгу и на наших глазах расстреляли.

       - Нам евреи и комиссары не нужны, - объявил на ломаном русском их главный.

Нас построили в колонну по три и повели, как потом оказалось, на железнодорожную станцию, где загнали в теплушки. Так закончился первый круг моего ада. Будующее показало – не самый плохой.

       В каждую теплушку поставили по баку солёной селёдки, по бидону воды и по куску хлеба на человека. Первый хлеб за столько дней, такой маленький, такой сладкий! Каждому досталось по рыбине, довольно крупной. Пелевин, толкнув меня, прошептал:

     - Надо набрать воды, пока все едят. Селёдка солёная, а воды мало! Не известно, когда ещё дадут. Не надо много есть селёдки. Обопьёмся.

      - Верно. Надо потерпеть.

Мы спрятали хлеб и половину рыбин в свои вещмешки. Ограничились малым обедом. Воды набрали по полному котелку. Ехали двое суток. С остановками. Но к нам никто не заглядывал и никто, ничего не приносил. Мужики, съевшие всю селёдку, сильно мучились от жажды. А мы так и не притронулись к рыбной заначке. Терпеть голод легче, чем жажду. Хлеб, конечно, съели. Ме-е-е-дленно. Как конфету.

    В конце вторых суток на очередной остановке двери вагона распахнулись, и нам приказали выходить. Из соседнего вагона выгрузились тоже. Нас построили и повели. Колонну охраняли эсэсовцы с собаками. Загнали в большое каменное здание с крепкими решетками и каменным полом. Только теперь дали воды. Много. Напились, доели селёдку. Кто-то из пленных сообщил, что нас привезли в польскую Силезию, почти на границу с Рейхом. В соседнем отсеке меньшего размера, отгороженного от нашего двойной решеткой, тоже сидели арестованные люди: дети, мужчины и женщины, молодые и старые. Все в штатском. Было видно, что они измучены жаждой и голодом. Многие просили воды. Но немцы нас сразу предупредили:

     - Там польские евреи и коммунисты. Если кто-либо из вас передаст им воды, будет переведён к ним.                                  

В конце дня пригнали походную кухню. В наши котелки по черпаку влили горячей баланды: вода, крупа и горох. На поверхности плавало несколько звёздочек. Следы жира. Но она нам показалась вместе со странным полублином (знатоки сказали – из кукурузной муки) невероятно вкусной. Еще бы, горячего месяц не ели! Потянуло на сон. Каменный пол не был жестким.

     Про соседей узнали. Их долго не кормили. Пить давали без ограничения. Бак с водой был всегда полон. Потом принесли много селёдки, без ограничений, а воды в бак не налили. И вот уже много дней им не дают воды, а селедку, пожалуйста. Под их вой и стон мы и уснули. А утром мы все прилипли к решеткам окон. Во двор нашего               П-образного дома въехала водовозка, запряжённая пегой лошадью. На телеге была установлена не обычная, привычная с детства бочка, а прозрачная, стеклянная! И в ней отчётливо просматривался волнообразный уровень прозрачной воды, по которому пробегала дополнительная дрожь от неровностей булыжной мостовой. Открылись двери соседнего отсека и истомлённые жаждой узники высыпали во двор. Увидев бочку с водой, они бросились догонять её. Но возчик понукнул лошадь, и она ускорила шаг. Вода в бочке заплескалась ещё явственнее. Толпа, наконец, догнала повозку. Возчик погнал лошадь вскачь. Самые сильные, отталкивая более слабых, не отставали. По их спинам ударили кнутами появившиеся надсмотрщики. Но люди на удары внимания не обращали. Их манила вода. Наконец несколько рук вцепилось в бочку, и стащили бочку с телеги. Она ударилась о камни мостовой и разбилась. Образовалась куча-мала. Люди пытались изловить воду в образовавшихся лужицах, но она быстро исчезала в песчаном грунте. Высасывали мокрый грунт. Их рты были в грязи и крови от порезов об осколки разбившейся бочки. И в течение всего этого времени по их спинам нещадно хлестали кнутами. Вдруг охрана с плетьми отступила. Охранники, стоявшие по периметру двора, спустили своих собак. Собаки рвали всех, ползавших по земле, и взрослых, и детей, перегрызали им горла. Люди отбивались, кричали, собаки злобно рычали. Вскоре сопротивление прекратилось. Собак оттащили. Охрана добила ещё шевелящихся. Ужас кончился. Из соседнего здания вывели с десяток наших военнопленных. Они покидали растерзанные тела в подъехавший грузовик, и он уехал. Двор посыпали песком. Мы сошлись во мнении, что эту драму немцы показали нам специально, что бы мы наяву увидели, что нам грозит, если не будем их слушаться.

     На другой день нас вывели на работу. Начали строить бараки, комендатуру, казармы для охраны, возводить ограждения из колючей проволоки, другими словами, строить лагерь для самих себя. Кормили два раза в день. Утром и вечером. Баландой из чечевицы с куском ячменного хлеба. Работать заставляли много. Жратвы не хватало. Для надзора поставили надсмотрщиков из наших же военнопленных. Им за это полагался доппаёк и они старались. Мы теряли в весе. Вскоре нас переселили в барак стоящегося лагеря, мы помылись в бане, постриглись, постирались.               

     Где-то в конце августа вдруг вместо работы нас выстроили на плацу в одну шеренгу и приказали рассчитаться по десяткам, а каждому десятому выйти из строя. Вышедших из строя построили у стены одного из бараков. Затем объявили, что из лагеря бежали трое военнопленных, а посему будет расстрелян недоглядевший старший по бараку и каждый десятый военнопленный лагеря. В назидание. Чтобы впредь каждый понимал, что за его побег оставшиеся будут платить своей кровью. Приговор был исполнен тут же. По спине пробежали мурашки. В своей десятке я был ДЕВЯТЫМ! Повезло, однако.
     Лагерь отстроили. Он пополнялся всё новыми и новыми партиями военнопленных. Стали гонять на новое строительство. Фабрики какой-то. Неважно. Зима. Холод. Голод. Весной нас снова построили в неурочный час. Приказали снова рассчитаться до десяти. Внутри всё похолодело. Опять кто-то сбежал? Охрипшим голосом кричу: ПЕРВЫЙ! А дольше по известному сценарию. Каждый десятый в строй у стены, к ним два надсмотрщика и немедленный расстрел. Опять смерть прошуршала рядышком!

     Весной 42-го в Германии объявили дополнительную мобилизацию для компенсации потерь прошлогодней компании. На заводах фатерлянда стало не хватать рабочих рук. Брешь решили закрыть русскими военнопленными. В нашем лагере отобрали тоже нужных людей. В список попали и мы с Пелевиным. Опять набитые теплушки, нехватка воды, испражнения в углу вагона. Выгрузили нас в лагерь под городом Рур, на западе Германии. Нас с Пелевиным определили на сталелитейный завод. Его в горячий цех, меня в формовочно-модельный. Вместе с другими русскими военнопленными сколачивал ящики, гонял тележки с заготовками, с разными формовочными материалами и т.д. Десятичасовая тяжелая работа, - под надзором нашего надсмотрщика и немецкого мастера не посидишь, - и двухразовое питание в лагере утром и вечером в виде похлёбки из чёрте чего и куска эрзацхлеба изнурили нас основательно. Мы слабели. Работа стала казаться всё тяжелее. Всё время хочется есть, мучают мысли о семье. Как они там? В новой чужой деревне, без хозяйства. Второй год войны. Уходил на два месяца, а что оказалось? Куда ж меня занесло? Заводы, расположенные вблизи города Рура, несколько раз по ночам сильно бомбили англичане и нас гоняли на расчистку завалов. Мы, конечно, злорадно радовались. Наш лагерь был очень близок к одному из этих заводов, но на наши головы бомбы не падали. Ни разу!

     Мой напарник по цеху совсем ослаб. Перевозили в горячий цех только что изготовленные формы. Одну я снял и поставил на стеллаж. Вторую понес напарник, упал, форму повредил. Подскочил мастер с какой-то железкой в руках. Размахнулся.

    - Сейчас ударит! Убьёт напарника! - пронеслось в голове.

Я подскочил и перехватил руку мастера на ударе. Тут же отпустил и, улыбаясь в его бешеные глаза, знаками показал, мол, ослаб человек, нет сил у него, и развёл руками, а сам думаю:

    - Ну, всё! Сейчас позовёт эсесовца и мне крышка.            

Но немец стих, эсесовца не позвал и велел вернуть испорченную форму в наш цех.
    - Пронесло, - облегчённо вздохнул я.

     Однако не пронесло. Утром нас обоих оставили в лагерном бараке. В полдень приехал крытый грузовик с красным медицинским крестом. В него впихнули до двух десятков ослабевших пленных и увезли в якобы лазарет на лечение. Но среди наших давно ходил слух, что увозят ослабевших вовсе не в лазарет, а в некий лагерь смерти, какой-то Бухенвальд. По крайней мере, ни один из отправленных на «лечение» обратно к нам не вернулся. Меня же на другой день перевели в другой лагерь, откуда стали направлять на работу в забой угольной шахты. Шахтёром забойщиком у меня был пятидесятилетний или около того угрюмый широкоплечий немец. Он отбойным молотком рубил уголёк, я же должен был загружать его в вагонетку и гонять её до сборного пункта, возвращаясь обратно с пустой. Кормежка та же, а работа до беспредела тяжёлая! Настоящая каторга! Вот это пронесло! За месяц работы в шахте мой вес упал до 35-ти килограммов, т.е. до половины от нормы.  Силы оставляли. Что дальше? Бухенвальд? Терпение оставляло. Я уже решил, что лучше покалечить себя и отправиться в лагерь смерти, чем тянуть эту бессмысленную, мучительную жизнь.

     Направляясь утром в свой штрек, я сделал вид, что оступился и, чтобы избежать падения, вытянул руку и стал смещать тело в сторону мощного вентилятора. Ещё секунда и моя рука попадёт под его лопасти, и они отрубят мне правую кисть. Эту хитрость я продумал ещё ночью, в бараке. Так бы и случилось, но я получил мощный пинок под зад от разводящего охранника и отлетел от вентилятора. Охранник сдал меня под надзор шахтёру и как обычно удалился. Теперь за меня отвечал забойщик. Начали работу. Забойщик нарубил уголька и отошел в сторону, давая место мне. Я забросил в вагонетку несколько лопат и, поднимая очередную, выронил её. Колени подкосились, и я растянулся рядом. Шахтёр, матерясь по-своему, схватил меня за шиворот и как котёнка отшвырнул в сторону, а сам схватил лопату.

     - Ну, - думаю, - Убъёт. Хлестнёт сейчас лопатой по башке и конец мученьям. Вот и хорошо.

Но немец стал сам загружать вагонетки, гонять их на сборный пункт и рубить уголь. Я хотел было вернуться к работе, но немец цыкнул на меня, что бы лежал. Во время обеденного перерыва шахтёр как обычно развернул свой «сверток от фрау», отломил половину куска хлеба с маслом и передал мне. Я хотел было отказаться, в лагере предупреждали, чтобы мы не смели брать пищу шахтёров, но он знаками приказал, чтобы я ел, и приставил к моему носу свой огромный кулак. Затем передал большую часть своей колбасы. Взял. В конечном счёте, что такое расстрел, как не освобождение от каторги. Я же этого утром хотел. После обеда он позволил мне гонять вагонетки, нагружая их по-прежнему сам. На другой день он принёс на обед небольшую порцию и для меня. Я как мог, помогал ему в погрузке. Он же выполнял и свою и часть моей работы. Для него ведь тоже была установлена норма выработки и в случае её невыполнения шахтеру грозили крупные неприятности, как и за не донос о моей неспособности работать.  

      На другой день меня направили (редчайший случай в нашей лагерной жизни) в местный лазарет в качестве обслуживающего персонала (няньки, истопника, уборщика). Как и почему это случилось, я не знаю, но думаю, что моим благодетелем и спасителем был этот немец, шахтёр-забойщик, фриц, член национал-социалистической партии (он сам об этом говорил), настоящий, стопроцентный фашист. В лазарете я не набрал веса, но силы какие-то вернулись, а через месяц-полтора в наш рурский лагерь нам на смену привезли новую партию советских военнопленных, новую партию рабов. Нас же перевезли в другой лагерь, севернее, расположенный на окраине города Кёльна. Так закончился мой самый страшный круг ада.     

      В кёльнских лагерях питание было хуже, зато работа не в пример легче. Нас, советских военнопленных, здесь в основном гоняли на хозяйственные городские работы: чинить мостовые, мести улицы, ремонтировать здания и т. п. Почти рядом с нашим русским лагерем располагался лагерь английских и французских (?) военнопленных. В отличии от нас их на работы не гоняли. Уборку лагеря они делали, но остальное время проводили за спортивными играми: футбол, волейбол, баскетбол и другие, например, что-то похожее на нашу лапту. Каждое воскресенье я сам наблюдал их игры. У нас никто ни во что не играл. Не было сил. Только бы отдохнуть дали бы! Ребята говорили, что и питание им дают лучше, калорийнее. Но мало этого! К ним в лагерь часто приезжали большие, крытые грузовики с красными крестами и полумесяцем на бортах и крыше. Ребята говорили, что это машины международной организации «Красный крест и полумесяц». В этих машинах англичанам и французам привозили продукты от организации и посылки и письма от их родных, и яко бы пленные тоже отправляли из лагеря своим родным письма с этими машинами. Я сам пару раз через проволоку видел, как после приезда машин «Красного креста и полумесяца» многие пленные, отойдя в сторонку, читали какие-то листочки. По-моему, они действительно получали письма от родных из Англии, с которой Гитлер вёл войну с 39-го года! Кроме того, ребята говорили, что у них в бараках и в лагере командуют пленные английские офицеры, старшие по званию, а не как у нас – крессы-надсмотрщики, назначаемые немцами. Если верить тому, что рассказывают, то по сравнению с нами ихний лагерь – санаторий высшего разряда, а точнее - рай на земле.

      Однажды, на утреннем построении скомандовали: «Кто имеет опыт работы в сельском хозяйстве выйти из строя!» Я вместе с другими вышел. Меня и еще одного мужика моего возраста под конвоем охранника отвезли(!) в одну немецкую деревню и передали в полное распоряжение и под ответственность бауэру, владельцу большой (относительно) животноводческой фермы. Мы с Василием, так звали напарника, косили, возили корма на скотный двор, стоговали сено, убирали овес, рожь и т.д. Кормить нас обязан был хозяин. По сравнению с лагерной баландой его кормёжка была шикарной. На ферме скотниками и доярками работали наши русские и украинские девчата, и они исподтишка нет- нет до и поднесут по кружечке молока. Постепенно вернулась сила, набрал вес почти до нормы. Наконец-то, мне кажется, повезло. Вот бы дотянуть до конца войны! До нас уже дошли слухи о победе наших под Сталинградом (январь 43г), о поражении немцев в Северной Африке (май 43г.).

      У бауэра мы работали почти год, до августа 43-го. В конце августа случилась, можно сказать, беда. Хозяин фермы в мае погиб в городе во время бомбёжки. Распоряжаться всем стала его жена, рябоватая, полнотелая женщина 45-ти лет или постарше. Однажды я с напарником работал на сеновале. Туда явилась бауэрша, отослала напарника зачем-то на конюшню, а сама подошла ко мне, обняла, стала целовать, и мы упали на сено. Я еле вырвался из её пылких объятий, обложив её по-русски крепкими матюгами. А что делать? За половую связь с немкой советскому военнопленному следовал немедленный расстрел. Бауэрша ушла, сверкнув на меня злыми глазами. Вечером нас вернули в лагерь и там оставили до конца войны, точнее до нашего освобождения в апреле 1945 года войсками США. Хорошо, что так кончилось дело, а могла бы обвинить в домогательстве.

    Дошли слухи о высадке союзников в Сицилии (июль 43 г.), о разгроме немцев под Курском (август 43г.). Нас всё чаще стали вывозить в соседние города на расчистку завалов после их бомбардировок авиацией союзников. Налеты союзников становились всё ожесточеннее, массированнее. Однажды проснувшись, мы были удивлены увиденной картиной. Рядом с нашим лагерем немецкие сапёры сами (!) огораживали колючей проволокой очень большое пространство и возводили сторожевые вышки для охраны вновь создаваемого лагеря. Позже запустили нас для строительства бараков и помещений охраны. Мы сокрушенно гадали: «Где немцам улыбнулась удача?» Каково же было наше удивление, когда в один из дней новый лагерь был заполнен итальянскими солдатами. Союзники превратились в противников? Муссолини против Гитлера? Вскоре узнали, что Италия перешла на сторону союзников, Муссолини повешен, англо-американские войска высадились на Апеннинском полуострове. Мы думали: «Ну и достанется теперь макаронникам за измену! Будет хуже, чем нам!» Но мы ошиблись. Вскоре и к ним прибыл «Красный крест» с продуктами, с письмами, с одеждой и другими нужными вещами и стали они жить да поживать, да добра наживать, как и англичане в другом, соседнем с нами лагере. Ну а мы продолжали растаскивать каменные завалы и питаться баландой из тухлых продуктов.

     Почему так? Этот вопрос стал постоянно звучать в бараках. Тогда знающие, грамотные из пленных объяснили. Все страны Европы договорились между собой о гуманном обращении с пленными. Страны могут воевать друг с другом. Если одна страна возьмёт в плен солдат другой, враждебной её страны, то она обязана пленных кормить по согласованной норме, обеспечить лечение, обеспечивать тёплой одеждой и сухим жильём, и другими нуждами. Пленных запрещается использовать на каких-либо работах вне зоны их пребывания (лагеря), внутри лагеря он выполняют только те работы, которые выполняют любые солдаты внутри своего гарнизона для своего жизнеобеспечения и санитарии. Для контроля соблюдения договора и оказания помощи военнопленным страны-подписанты создали организацию «Красный крест и полумесяц». Грузовики именно этой организации и доставляли английским, французским и итальянским соседям по кёльнскому лагерю продукты, посылки и письма от родных. Правительство СССР, Сталин подписать договор отказались, считая, вероятно, его вредным для страны, а может даже и опасным для режима. Вот почему с нами немцы обращались хуже, чем со скотиной, хуже, чем с рабами, а с остальными - как с людьми равными себе.⁶

       Наши военнопленные 42-43-го года пленения рассказывали, что советские органы ущемляют, наказывают семьи солдат, сдавшихся в плен, считают пленных предателями и чудь ли не врагами Родины. Политработники в войсках и в газетах призывают оставлять последний патрон для себя, застрелиться им, но только не сдаваться в плен, не становиться предателем. У союзников, англичан, французов, американцев и других европейцев, рассказывали пленные из грамотных, если у солдата кончились патроны и другие средства сопротивления, обороны, плен был всего лишь скверной неизбежностью. У себя на родине пленённые пользовались таким же уважением и почётом, как и прочие солдаты. Их семьи пользовались материальной поддержкой со стороны властей наравне со всеми, а им самим выплачивалось денежное содержание за всё время пленения. Их правительства обязаны были оказывать, и оказывали через «Красный крест» материальную помощь своим пленённым солдатам. А у нас?⁷ Не знаю, может чего и путали ребята, не надо почета и другого, но пусть бы хоть не преследовали нас потом. А то!

 Отец выпил стакан браги, вытер губы ладонью и продолжил.                             

      Налёты союзников на Кёльн в 43-ем были довольно частыми. Нас выводили на разбор завалов разрушенных зданий. Разрушения нам казались ужасными. Но то, что произошло в 44-м, трудно поддаётся описанию. Случилось это ночью. Завыли сирены, вспыхнули прожектора, мы выскочили из бараков (в конце войны при звуке сирены это допускалось). Послышался тяжелый, надвигающийся, нарастающий звук множества бомбардировщиков. Вблизи наших лагерей и вокруг них вдруг взмыли ракеты. В небе вспыхнуло множество, медленно снижавшихся «фонарей», которые осветили весь город. Стало светло почти как днём. Мечущиеся прожектора судорожно щупали небо, в их перекрестия попали несколько самолётов. Какие-то были сбиты. Гул сотен самолётов достиг города и повис над ним, Взрыв первой бомбы сотряс землю у нас под ногами и потонул в непрерывных взрывах других взрывов. Город потонул в сполохах непрерывных взрывов. Несколько минут мы с удовольствием, со злорадным наслаждением наблюдали картину разверзнувшегося ада над красивейшим городом Германии. Сколько-то многотонных бомб упало вблизи лагеря, но мы почему-то чувствовали себя в полной безопасности. Наверное, из-за ракет, обозначивших наше местопребывание. Отбомбив, самолёты стали удаляться. Взрывы прекратились, но город весь горел, сплошное пламя. Мы хотели уже возвращаться в бараки. Но гул удаляющихся самолётов почему-то не стихал. Наоборот, он стал усиливаться, нарастать, снова повис над городом и потонул в сплошном грохоте взрывов. Ад вернулся вновь в Кёльн. Земля под нашими ногами непрерывно содрогалась, только по её дрожанию ещё можно было определить взрыв конкретной бомбы. Визуально не определялось. Мешал сплошной многокилометровый пожар горевшего города. Отбомбив, самолёты стали уходить, но за ними появилась третья волна, за ней четвёртая, пятая. Мы уже не злорадствовали. Мы просто молча наблюдали гибель города в адском пламени, который сами немцы и позвали на свою землю в 39-м году, а может еще и раньше, в 1932-м. На территории наших лагерей не упала ни одна бомба, ни один осколок, хотя рядом с ними расположенные здания города были буквально снесены. Б-2 Соединённых штатов работали безупречно.

      Только через сутки нас вывели на улицы города. Но улиц не было, не было и города, повсюду, куда достигал глаз, мы видели одни развалины, среди которых то тут, то там торчали чудом сохранившиеся остовы бывших многоэтажных домов. И над всем этим хаосом то ли величественно, то ли печально возвышался почти не потревоженный Кёльнский собор со сбитым крестом. На грудах развалин копошились немногочисленные люди. Что-то искали. По пути тоже встречались редкие немцы, мужчины, женщины. Они молча, обречённо уступали нам дорогу. Это были уже другие немцы. По-моему, они уже считали нас, пленных, хозяевами, а себя побеждёнными. Я хорошо помню, как менялось у немцев отношение к нам. В первые два года при появлении колонны советских военнопленных дети в нас кидали палки, камни. Их матери смеялись над шалостью детишек, а взрослые мужчины обзывали нас «руссиш швайн». В 43-м ситуация начала меняться, детей стали матроны останавливать, взрослые уже не ругались, а в 44-м некоторые сердобольные немки стали втайне от конвойных передавать в колонну то кусок хлеба, то кусок колбасы, то ещё что. Конвой тоже изменился. Раньше конвойные не позволяли даже приблизиться к колонне, стреляли. Теперь при передаче продуктов в колонну конвойные отворачивались. Поменялись и конвойные. Вместо рослых мордатых эсэсовцев, теперь нас конвоировали пожилые немцы, явно из резерва второго сорта. Другими словами, начинали войну немцы, все немцы, а не только некие фашисты с Гитлером. Они тогда были все едины, все были фашистами. А вот когда на их головы стали сыпаться похоронки с востока и бомбы с запада, стали прозревать, стали отделять себя от фашистов, от Гитлера. Но только тогда.

      Освободили нас американцы весной, в самом конце марта, во время проведения Рурской операции (23.03 – 18.04. 45г.). Нас как обычно вывели на очистку завалов города. Идём в колонне к месту назначения. Послышалось тарахтение множества моторов, лязг гусениц. Нас остановили. Вдруг наши конвоиры побросали оружие и подняли руки. К нам подходила колонна американской моторизованной пехоты. Немцев прикладами с бранью сбили в кучу. С ними не церемонились. Нам показалось, что немцев американцы любили ещё меньше нашего. Всю нашу колонну улыбающиеся американцы со словами «русиш френд» разобрали по своим машинам, каждому насовали в руки множества продуктов из своих запасов и помчали к нашим лагерям. Я оказался под опекой черного как смоль солдата, широко улыбающегося негра. Он отдал мне все свои продукты, шоколад, подарил часы, нож и еще что-то. В месте с нами американцы въехали в лагеря военнопленных, в наш, в английский и итальянский. Как было у других, я не знаю, но нам было разрешено расправиться с наиболее одиозными немецкими охранниками и надсмотрщиками из нашей же среды военнопленных.

     Вскоре прибыли студобекеры и санитарные машины с врачами. Нас рассортировали по состоянию здоровья и отвезли в уже развёрнутый полевой госпиталь. Недели через две нас перевели из полевого госпиталя в стационарный. Такого внимания, сочувствия, такой заботы, которыми окружал нас персонал американских госпиталей, я более ни где не встречал. Точно знаю, что всё это было не показным, не по чьему-то приказу, а искренним, от души. К концу мая уже ничто не напоминало в нас тех скелетов, которых вывозили заокеанские союзники из кельнского лагеря. Но, тем не менее, продолжалось усиленное диетическое питание, регулярные медицинские осмотры, процедуры, уколы и т.д.

     Поскольку госпиталь оказался на территории английской зоны контроля, определённой решением Крымской конференцией стран-победительниц, мы были переданы англичанам. Отношение к нам резко поменялось. Стало холодно-вежливым, отстранённым. Это были наши союзники по неволе. Для них мы, советские, были людьми как бы второсортными, не достойными их расположения. Рацион и медицинские процедуры уменьшились. Однако в России, в фильтрационном лагере, куда мы попали после того, как англичане передали нас советским властям, мы все постоянно вспоминали сказочный английский «санаторий» и более ранний американский «рай». Перед передачей англичанам к нам приходили раза два-три американские офицеры и предупредили, что на родине нас не встретят как героев, наоборот, в СССР нас считают почти предателями, что многих из нас там ждут советские концентрационные лагеря, условия жизни в которых даже хуже, чем в фашистских. Они так же предупредили, что английские власти обязательно передадут нас советским властям, всех, без исключения, и если кто-либо из нас не хочет возвращаться в Союз, то они рекомендуют заявить об этом и уйти с американскими частями, а затем эмигрировать в США, или любую другую страну мира. Но те, кто остаётся, должны знать, что Сталин не любит беглецов, и их родные советскими властями подвергнуться преследованию. Как показало будущее, моя жизнь здесь, эти офицеры говорили правду, не соврав ни в чём. Получается, что они заботились о том, что бы  Н А Ш  выбор был осознанно свободным. Многие неженатые ребята выбрали невозвращение, и ушли с американцами. У меня же выбора не было, почти пять лет назад я оставил семью там, в России, а без неё я не мыслил своего существования. Она меня ждала, и я ей был очень нужен.

       На родине, в фильтрационном лагере, меня допрашивали под протокол три месяца. Многих из солагерников увозили «воронки», говорили, на север рубить уголёк, в лагеря для врагов народа. У меня видимо всё сложилось хорошо, все мои показания подтвердились, и меня отпустили домой с обязательством в течение пяти дней по прибытии в Вологду явиться в Вологодский отдел НКВД (ГБ?) и там вручить сопроводительный пакет с моим личным делом. За эти три месяца допросов я значительно похудел и уже не напоминал того «порося», каким вышел из английского госпиталя.

       Лейтенант, к которому меня прикрепили в отделе НКВД, просмотрев мои документы, заявил:

     - Так, значит, ты всю войну работал на немцев, на фашистов, на Гитлера! Да ты, гад, предатель, враг народа! То, что тебя не посадили, ещё ничего не значит. Я сам всё проверю и даю слово, что тебя, гада, обязательно законопачу туда, где Макар телят не пасёт! Иди в свой совхоз, работай пока. Но если я узнаю хоть малейший намёк на вредительство – сядешь! Работай так, чтобы тебе, фашистскому прихвостню, зачли вред, нанесённый пролетариату. Каждый месяц будешь приходить сюда, отчитываться и отмечаться. Вдруг сбежишь. И помни, что я сказал. За тобой всегда и везде будут наблюдать мои люди!    

Я уже сейчас не помню точно всю ту мерзость, которую наговаривал мне энкэвэдэшник при каждом моём ежемесячном посещении. Вскоре я узнал, что вернулся в свою деревню Николай Пелевин. Сходил к нему, выпили, повспоминали наше совместное житьё-бытьё. Николай сказал, что живым вернулся ещё один из наших, Сашка из Устюжны. Правда, чахоточным. У самого Николая рука перебита, сухая. Эсэсовцем, в Рурском лагере. Вот почему мы на свободе. Мы все независимо рассказали одно и тоже и этим помогли себе!

      В 51-ом моего первого куратора, ставшего капитаном, сменил другой лейтенантик. Такой же паразит и сволочь. Весной, вы знаете, Берию арестовали, моего куратора тоже посадили. Последний раз, в мае этого года, мне сказали, что я могу больше не приходить, если будет нужно, сами вызовут. Пока тихо. Не трогают. Но я всё ещё боюсь ИХ.  Вдруг кто ни будь, донос настрочит, и тю-тю.

Вот и всё. Давай, Витя, налей по полному.

     Витя налил. Отец поднял стакан и сказал:

   — Вот что, сыны. Не попадайте в плен. Уж лучше застрелиться. Не желаю вам тех мук, что выпали на мою долю! - и залпом выпил весь стакан.

     Мы ещё посидели, поглазели на увядающую природу и вернулись в дом. Я же вспомнил отца в момент его возвращения, в ноябре 45-го. На фоне жителей деревни он вполне походил на откормленного поросёнка. Каким же он был вначале лета 45-го?  В доме мать продолжала хлопотать вокруг вернувшегося сына. Лёля опять повисла на старшем брате. Я в уголке тихо задумался над причиной отказа Сталина признать договор о военнопленных. Это же поведение людоеда?! А может проще! Он полностью, абсолютно не доверял народу, считал, что деревенские мужики, а их в армии, особенно на фронте, больше 90%, не будут добровольно воевать за Его режим, за ту жизнь, которую Он устроил мужикам и их семьям к 41-му году. Что бы в плен мужики не стремились, нужно плен превратить в ад. Что бы плена боялись, нужно их семьи превратить в заложников. Что бы не отступали, нужно сзади наших окопов поставить заградотряды СМЕРШа. С этим победим! И победили. О войне, о героизме солдат на фронтах 41 – 45 годов написано много книг, но в них ничего не говорится:

    об отказе государства в защите прав на жизнь своих пленённых солдат;

    о преследовании семей, чьи отцы, братья попали в плен к врагу и самим фактом попадания в плен превратившиеся во врагов народа(?);⁸

    о пулемётах СМЕРШа, стрелявших по своим.⁹                        

В этих условиях героизм по-прежнему остаётся героизмом, или это обычный жест отчаяния, загнанного в угол рвущего на себе рубаху человека? Известны случаи, когда от безысходности заяц бросался на загнавшую его собаку. У английских, французских, американских солдат в «тылу» не маячила ни одна из вышеперечисленных угроз, а воевали хорошо. Наоборот, попав в плен они продолжали находиться на службе своего государства, после освобождения им полностью выплачивали жалование и они пользовались уважением в обществе наравне с прочими военнослужащими.

      Конец 1954 года был последним периодом, когда наша семья проживала в нашем доме в Колоколово в полном составе, т.е вшестером. Брат Виктор вернулся шоферить в своё СМУ в Молочное. Теперь по утрам мы с ним уходили вместе, он на работу, я в школу.

        В конце октября Вера вышла замуж за Николая Кумзерова, бригадира строительной бригады из Вологды. Расписались в Кишкинском сельсовете, где Вера работала секретарём. Событие отметили небольшим семейным застольем. Из родственников у Николая осталась одна двоюродная сестра, но из-за занятости на свадьбу она не смогла прибыть. В последствии у Веры с ней сложились очень хорошие, тёплые отношения. Коля был сыном кулака, репрессированного во время коллективизации. Воспитывался в детдоме. По малолетке попал в детскую колонию (кажется, за кражу куска хлеба). Потом ФЗУ, где получил профессию каменщика. В жизни он оказался очень порядочным, честным, трудолюбивым человеком, добрым мужем и заботливым отцом. Первые месяцы после женитьбы он приходил к нам в Колоколово вечером каждую субботу и уходил в ночь в воскресенье. В марте 1955 года ему через свою сестру, профсоюзного босса его строительной организации, разрешили занять сторожку, очень похожую на пост путевого обходчика при переезде через ж/д путь. В ней не было абсолютно никаких удобств, даже печки для отопления. Коля её утеплил как мог, облагородил, соорудил печь и 6 марта молодая жена, моя сестра Вера, навсегда покинув отчий дом, въехала в это импровизированное жильё. Стенки сторожки, сложенные в полкирпича, не держали тепло. Приходилось постоянно топить печь, особенно в следующую зиму. В этих условиях у Кумзеровых и родился их первенец, мой племянник, Вовик, Владимир Николаевич Кумзеров. В самом конце 1956 года Кумзеровых подселили в комнату благоустроенной двухкомнатной квартиры со всеми удобствами на улице Чернышевского. Там у них родился ещё один сын, Саша, Александр Николаевич Кумзеров.

      Мой дневник за 1955 год отмечает, что у мамы с возвращением сына из армии возникла срочная проблема. Нужно одеть парня, уже жениха. Нужен костюм, пальто и прочее. Мама заранее на этот случай для Вити приобрела отрез отличного сукна. Хотела купить такого же и для меня, но я уговорил её купить другого, попроще и подешевле. Дело в том, что в магазинах Вологды в эти годы было очень мало готовой одежды и она была для деревни весьма дорогой. Портной из соседней деревни мне сшил костюм, а у Вити отрез оказался маловат. Шили ему где-то в другом месте. В марте 55-го ему купили в Вологде осеннее пальто за 978 рублей. Кстати, его получка за февраль составила 450 рублей. Зачем-то мне купили ручные часы. Они стали уже доступны многим. В дневнике так же отмечается, что в том же марте было продано сена на 746 руб. (за 48 пудов). Цены на картошку и доход от неё в дневнике упущены. Хотя хлеб был в свободной продаже, но действовало ограничение по количеству буханок «в одни руки». Снабжать семью хлебам входило в мою обязанность. Поэтому, оказывается, мне приходилось после уроков обходить в Молочных несколько торговых точек, стоять там в очереди, чтобы закупить нужное количество буханок черного и белого. Как результат, домой я приходил чаще всего в шесть вечера. Дело в том, что чёрный хлеб закупался не только для нас, но и для кур, коровы и овец. Комбикорма стоили значительно дороже, и покупать их было не выгодно.

       Из моих воспоминаний может сложиться впечатление о идеальном благополучии и достатке в нашей семье. Это совершенно не так. Жилось нам трудно. Мы не голодали. В доме всегда был хлеб, картошка, которую всегда можно поджарить на животном сале, летом молоко, яйца. Но, с нашим взрослением расходы на наше содержание росли. Доходов не хватало на их покрытие. На этой почве между родителями очень часто вспыхивали ссоры. Мать, раздраженная тем, что отец пришел подвыпивши, или задержался с работы, начинала на него «наезжать», что пьёт не с тем и не в нужное время. Вот если бы он прошлым летом распил поллитру с бригадиром полеводов, то тот дал бы ему более лучший участок для сенокоса, тогда сено можно было бы продать дороже. Или, если бы распил с животноводом, то мог бы пару мешков комбикорма привести за так. Или … Отец начинал оправдываться, что он пытался, но …  Мать приводила в пример более удачливого «Еремея». Отец обижался, матерился. Мать «подливала масла». Отец от обиды рвался ударить обидчицу. Приходилось вмешиваться, «тушить пожар». О нашем уровне достатка лучше всего говорит вот эта запись в дневнике за 5-е февраля 55-го года (я вернулся из школы): «супа не варили. Отец не отрубил мяса. Говорит:

«Не буду рубить, ешьте, что подают. Не покупайте маргарин!» Витя пришёл с работы, поспорил с ним. Потом ушёл гулять».

Для нашей семьи маргарин в 1955-м году был недопустимой роскошью!        

      Как же я лично в это время ощущал, как воспринимал окружавший меня мир, строй, власть? Что бы не лукавить, приведу выдержки из своего дневника (февраль 1955 г.).

«…Берут с личного хозяйства колхозников мясо, яйца, картофель и другие продукты сельского хозяйства, не спрашивая, есть или нет скот, куры, земля и другое. Хоть сами носите яйца, хоть покупайте. А мясо подай! Хоть может быть в доме одна кошка, и ту коли на мясо! Да мало ли таких примеров. Словом, ловко, скрытно, очень скрытно налажена эксплуатация русского человека. С колхозников хлеб дерут бесплатно, и в Китай его валят без платы. Валят всё в другие страны, дают премии иностранцам, что бы они слово сказали за мир, а у народа отнимают последние трудовые гроши! А попробуй скажи слово против, сразу «черный ворон» примчится, как в 37 году.» 

Или вот ещё.

«На ВЕРХУ идёт борьба. Сталин гонял ежовщину, теперь Хрущёв гоняет бериевщину. Маленкова спихнул. Да! Хрущёв будет Сталиным! Но народу-то от этого только хуже!» Ничего странного, не правда ли. Всё по Марксу: «Бытие определяет сознание».

      Хочу обратить внимание на то, что о моём отношении к социализму здесь нет ни слова, ни даже намёка. Речь идёт о двух ипостасях: народе и власти, как установившемся режиме. В моём понимании они чужды друг другу, даже враждебны. К восприятию и к принятию коммунизма и социализма, как переходного периода первого, нас готовили и приготовили уже к 10-му классу. Готовили по проверенной, отлаженной системе. Стройной и логичной. К окончанию средней школы мы, ученики, были убеждёнными сторонниками и коммунизма, и социализма, который, похоже, строить придётся нам. Социализм, т.е. внедрения принципа: «от каждого - по способностям, каждому - по труду», деревенское общество понимало и принимало с радостью, как осуществление его вековой мечты, как идеал справедливости. И это естественно. Мужик привык добывать хлеб насущный в поте лица своего, а потому хотел справедливой оценки своего труда. Коммунизм же деревенский менталитет воспринимал как величайшую несправедливость. Не укладывалось в голове сельчанина, почему труженик и лодырь будут иметь равное право на результаты труда труженика. Мы повторяли усвоенные по учебникам логические построения доказательств естественности коммунизма. Нам они казались строгими, точными, абсолютно верными, как геометрические теоремы. Деревенских же мужиков наши доводы не убеждали ни на йоту. Они только посмеивались, мол, ну-ну, мели Емеля, твоя неделя. Тогда предлагался им мысленный эксперимент. Королева и портовая шлюха одновременно рожают по сыну. Новорождённых детей тут же меняют. В семье шлюхи и портового пьяницы растёт королевич, а в королевском дворце воспитывается портовый пацанёнок. К двадцати годам сын портового пьяницы превратится в наследника престола, а королевич – в портового пьяницу. Таким образом, образ жизни человека зависит не от родителей, а от тех общественных условий, в которых он рос и воспитывался. Все люди при рождении одинаковы, равны. Если для всех детей создать отличные жизненные условия, заниматься их воспитанием и обучением, то из них вырастут добрые, вежливые, грамотные, трудолюбивые люди. Исчезнет сквернословие, хулиганство, воровство, лентяйство, пьянство и прочие пережитки, «родимые пятна» капитализма. Для них коммунизм будет естественен. Далее, на столь же очевидных и ярких примерах мы доказывали то, что доказали нам. Мир монополистического капитализма, последней стадии капитализма, внутри себя неизбежно рождает мировые войны, как результат борьбы капиталистов за рынки сбыта, сырьё и колонии. В стремлении получить максимальную прибыль капиталисты не гнушаются ни какими преступлениями, уничтожают продукты питания. В колониях пухнут дети от голода, а они топят в Бискайском заливе пароходы с пшеницей! Когда победит социализм во всём мире, войн не будет, голод исчезнет, т.к. мировой пролетариат един, у него цель не получения сверх прибыли, а уничтожение всех видов эксплуатации на основе пролетарской диктатуры. Производством будет управлять не стихия рынка, а разум человека через просчитанный долгосрочный план. Исчезнут огромные бесполезные военные траты, безработица, потери от конкуренции, и, как следствие, голод и многое, многое другое. Но мировой империализм никогда не смирится с потерей своей гегемонии, с нашим существованием и обязательно развяжет третью мировую войну. Она неизбежна. Только победим в ней мы. В результате первой мировой появился Советский Союз, второй – Социалистическое содружество. Третья мировая уничтожит капитализм во всём мире полностью. Мужики слушали, кивали, усмехались, с чем-то соглашались, спрашивали: «А что, если королёнок, став королем, станет пьяницей?» Проблемой оставался главный вопрос. При таких красивых целях, почему вокруг нас так много вредных нелепостей в управлении хозяйством, несправедливости, творимой любой властью, особенно партийной? Почему при диктатуре пролетариата так плохо живут рабочие? Ответ напрашивался сам собой. Это искажение заветов Ленина – Маркса «товарищем» Сталиным. Для проверки предположения я взял (03.02.55г.) в библиотеке первый том избранных сочинений К.Маркса. Узнав об этом, мои товарищи, К.Першин, В.Орлов, Римма Кувычева и др.   подтрунивали надо мной, «давали зуб», что эту заумность я никогда не прочитаю. И я конечно же не прочитал, не хватало времени, уроки всё-таки важнее. Но пролистал, некоторые статьи просмотрел. Ответов на вопросы в томе не было.

       Вскоре пришла пора активной фазы подготовки к экзаменам. Из РОНО пришли билеты. Девятый класс завершался девятью экзаменами. Успешная сдача, летние деревенские хлопоты и, наконец, 1-е сентября. Последний учебный год в школе. Впереди ВУЗ. Всё на подготовку к поступлению. Теперь я секретарь классной комсомольской организации и член комитета ВЛКСМ школы. Говорят, учитывают при приёме. Вот запись в дневнике от 08.01.56г.:

«…на комитете приняли план на 3-ю четверть:

       ---Провести физический вечер на тему «закон Архимеда», срок 27 января (моё предложение, предварительно поддержанное Жидковым, физиком);                              

       ---Организовать вечер встречи с выпускниками школы (его школа проводит ежегодно), срок первое воскресенье февраля;

       ---Провести по классам ком. собрания на тему успеваемости, срок февраль (предложение завуча);

        ---Организовать вечер «Выбор профессии», срок конец февраля (парт. секретарь);    

        ---Читательская конференция по книге (сказка о «счастливой» колхозной жизни, не хочу даже её название писать), срок март (предложение нашей исторички, Лии Ивановны, я было предложил другую, но отклонили по политической целесообразности первого предложения)…»

      Три первых пункта плана были выполнены. На физическом вечере я, на созданном мною стенде, демонстрировал подъём затонувшего корабля с использованием понтонов. Понтоны, заполненные водой, прикрепляют к затонувшему кораблю, затем по шлангам с поверхности моря подают в понтоны воздух, вытесняя из них воду. Понтоны всплывают, поднимая судно. Аквариум предоставила школа, остальное смастерил сам. Два последних пункта плана оказались не выполнимыми. 25 февраля завершился 20-й съезд КПСС, на финише которого Хрущёв Никита Сергеевич прочитал свой знаменитый доклад о культе личности Сталина и о нарушении им ленинских принципов руководства партией. Вскоре доклад был зачитан во всех первичных парт.организациях и на различных активах. В частности, моего отца, как бригадира, руководителя младшего звена, пригласили на собрание актива Племсовхоза «Молочный». В целом доклад отвечал мыслям и чаяниям деревни, встретил полное понимание и одобрение, явился очищающим штормом от накопившегося лицемерия и маразма. Наконец-то назван конкретный виновник бед, постигших людей. Были, конечно, у людей сомнения в достоверности некоторых фактов, приведённых в докладе, но они касались частных случаев. Естественно, в воздухе висел вопрос: «А где были Вы?». Ответ Хрущева не удовлетворял. Несколько десятилетий народу вбивали в голову мысль: коммунист должен не колеблясь отдать свою жизнь за истину, за правду, за народное счастье!   

      Мои товарищи по школе, все мои одноклассники, информацию о Сталине приняли спокойно, без удивления. Мы удивились удивлению нашей исторички, Лии Ивановны. На урок она явилась совершенно растерянной, повторяя, что этого не может быть, что это ошибка, провокация, что всё ещё может... Мы ей в ответ стали задавать вопросы, общий смысл которых состоял в следующем: «Как Вы смогли так сохраниться, что не видели во круг себя многого из опубликованного в докладе?» Она растерялась и покинула класс. Вскоре уроки истории и экзамен отменили. Остальные учителя, особенно пожилые, критику Сталина восприняли спокойно. Читательскую конференцию пришлось отменить. Автора книги «размазали» в докладе. «Выбор профессии» перенесли на апрель. Секретарю парткома тоже нужно было время для ориентировки «на местности». В общем, большинство вздохнуло свободней и стало ждать улучшений, надеясь, что теперь справедливость социализма достигнет заснеженных деревень, сёл и посёлков. Вскоре появились постановления, дававшие послабления крестьянству. Ожидания крепли. Но обо всём этом потом, в другом месте. Я уже окончательно выбрал ВУЗ, возможно даже, что, в частности, под влиянием хрущевского доклада, и приступил к конкретной подготовке к экзаменам в Московскую сельскохозяйственную академию им. Тимирязева. И мне было не до политики партии и правительства.                  

                                                             СУДЬБА УПРЯМА

         В школе мои предпочтения всегда склонялись к точным наукам, таким как физика и математика. Мне нравилось с помощью логических построений добывать правильный результат. География, история, биология, по крайне мере их школьные курсы, требовали лишь механического запоминания, и потому казались скучноватыми (по сравнению с двумя первыми). В марте в библиотеке мне попалась в руки только что вышедшая книга, повесть о колхозной жизни. Эта жизнь была очень похожа на то, что я наблюдал в окрестных деревнях. Тот же маразм с приказом сеять семена в еще не оттаявшую землю, убирать урожай в дождь и т.д. Но вот приходит в колхоз молодой агроном, становится председателем и в борьбе с райкомом ломает устоявшиеся порядки. Колхоз становится передовым. Секретарь райкома хочет придавить агронома, но вновь пришедший секретарь обкома, сменивший старого сталинца, встаёт на защиту молодого руководителя и выдвигает его секретарём райкома вместо ретрограда, чтобы жизнь расцвела во всём районе. И жизнь в районе «запахла». Агронома перевели в обком. Мне показалась забавной данная схема вхождения во власть. Ведь так недалеко и до Кремля, где уже можно будет рассмотреть причину того, почему никак не могут построить социализм с человеческим лицом. Я рассказал о своих планах брату, а Витя заявил, что если я таким путём хочу построить себе карьеру, то всё нормально. Но если я выберу этот путь ради идеи, ради того, чтобы как-то улучшить жизнь людей, то это глупость. Среди начальства, особенно партийного, давно нет идейных. Все живут для себя. Если ты тоже для себя, то ты будешь им понятен, своим. Если будешь идейным, то будешь им опасен, и они быстренько тебя «скушают», запив «водочкой с огурчиком или грибочком». «Так не будь же дураком!» - подытожил он. Но я всё же решил попробовать и послал в «Тимирязевку» запрос об условиях приёма.

      Из периода подготовки к экзаменам я слабо, что-либо помню. Пожалуй, только выпускной вечер остался в памяти. Перед его началом часть класса собралась на квартире сестры Коли Першина. Мы, четверо юношей, Першин, Володя Орлов, Саша Огурцов и я, закупили шампанского. Девушки, Варя Голубева, Ида Рубцова, Зина Петрачкова (однокашницы ещё по Абакшинской школе), а также Зина Каранина, Галя Никитина, Валя Воронцова (подруга Коли), миниатюрная, с длинной косой Надя Кузмина и Рита Рученкова. Позже я узнал, что остальным одноклассницам доступ на «подпольную» квартиру был ограничен девушками, которым мы, парни, поручили организацию «закуси». На вечере нам вручили Аттестаты зрелости. Зине Караниной, моей сопернице за превосходство в классе по математике, вручили золотую медаль за успехи в учёбе. После выпускного бала я пошёл её провожать. Вернулся домой в шесть утра. Мечтал завалиться спать. Но в это утро мужики деревни решили идти в лес рубить ели под столбы для линии электропередачи Абакшино – Колоколово. Дело в том, что в нашей деревне до сих пор не было ни радио, ни электричества. Вместо постели пришлось присоединиться к «обчеству».  Но когда пришли на место, не обнаружили лесника. Вернулись (к моей немалой радости). Немного закусил и с наслаждением растянулся на матраце, постеленном на полу прохладной горницы. Далее помню только строки из программы, по которой готовился, даже её шрифт до сих пор стоит перед глазами.

     Что бы не отрывать меня по пустякам, семья решила через вологодских знакомых Веры и Коли Кумзеровых купить мне билет на поезд Вологда – Москва (в общий вагон) на указанный мной день. Так надёжней. Ведь никто из нас на поезде не ездил, кроме Виктора, а он был как раз в командировке, и билетов в глаза не видел. А вдруг обманут? Я рассчитал необходимую сумму денег на поездку. Брал по минимуму, зная стеснённость семьи в средствах. Мать настояла, что бы я на всякий случай взял ещё «заначку» в 75 р. В назначенный день около 17-и часов на ж/д вокзале Вологды меня проводили всем кагалом: Вера, Коля, мама и даже Лёля, добивавшаяся, когда я вернусь и увижу ли Красную площадь и Ленина в Мавзолее. Отец остался в деревне «обряжать» скотину. Я сидел в своём вагоне, на своём месте (тогда места в общем вагоне тоже имели номера), вместе с другими пассажирами. Места в вагоне были заполнены почти все. Часа через два в вагон входят два дяди и начинают проверять билеты. Я спокоен. У меня билет есть. Я его дяде предъявляю, а он вдруг объявляет меня зайцем! И требует уплатить штраф и покинуть вагон на ближайшей станции! Почему? Потому, что билет у меня на завтра, и ехать по нему сегодня я не имею права! Платите штраф и покиньте вагон! Вот это удар, вот это помощь знающих горожан! Пассажиры стали за меня заступаться. Они уже знали, зачем и куда еду. В конце-концов дядя согласился не высаживать меня на полустанке, разрешил доехать до станции, где есть касса, закомпостировать в ней мой билет сегодняшним днём и ехать дальше. Но только при условии оплаты штрафа! Пришлось платить. 83 рубля! Заначка сгорела! И ещё 8 р. Ничего, сэкономим. На станции я быстро и бесплатна(!) поставил компостер, вернулся в вагон и уже без приключений прибыл утром на Ярославский вокзал. Да-а-а! Красота! Все три вокзала и сама площадь впечатлили своим великолепием! Масква-а-а! Сел на трамвай и поехал. Через полчаса оторопь прошла. Здесь дома оказались не большими, с обшарпанными, местами треснутыми, стенами. Улицы грязные, в колдобинах. Москва окраинная оказалась похожей на Вологду. Зато городок Тимирязевской академии заблистал всеми своими неподражаемыми красотами. Меня вселили в большую (по сравнению с нашей избой 6Х6 м вместе с печью) комнату на шесть человек студенческого общежития, в данный момент ими покинутого. Кровать панцирная, постельное бельё белое, большущий стол для занятий, стулья. В комнате я первый. Хорошо. Можно нормально заниматься. Спустился в столовую, ознакомился с ценами. Приемлемо. Купил горячую толстую сосиску, французскую булочку и упакованный бумажный стакан ацидофилина. Набор с минимальной ценой. Съел. Сарделька с горчицей (бесплатной!) – ум отъешь! Ацидофилин с «француженкой» - блеск! Наелся! Всё прекрасно. Денег хватит! Можно успокоиться. А вкуснота-то какая! После деревенской-то еды!                         

     На другой день в комнату подселили трёх парней. Двое из Астрахани, сыновья - один работника обкома, другой секретаря райкома. Оба знакомы еще по Астрахани. Третий парень оказался сыном второго секретаря Воронежского обкома. Они быстро сдружились и умотали смотреть Москву. Вскоре к их компаниям присоединились четыре абитуриентки из соседней комнаты. Разбитные, модно одетые, довольно симпатичные девицы тоже оказались дочками партийных бонз районного и областного масштаба. Одна из них, Оксана, оказалась дочерью первого секретаря Черниговского обкома. Из разговоров я понял, что никто из сдружившейся компании даже близко не прислонялся к сельскохозяйственным проблемам, тем более – работам. Что же их сюда влечёт? Меня тоже приглашали принять участие в прогулках по Москве. Я отказывался, ссылаясь на необходимость готовиться к экзаменам. Но причина была в другом. Я не мог тратить те гроши, которыми располагал, на развлечения. У них таких проблем не было. У них были деньги, у меня нет. Лучше в их глазах я буду «дятлом», чем нищим. 

    Начались экзамены. Первым было сочинение. Я писал что-то по «Поднятой целине». Тему выбрал из расчета, что в ней смогу высказать точку зрения жителя деревни, каковым я фактически являюсь. Тогда возможно проверяющая сочинение учительница московской школы учтёт мою «сельскость» и будет более снисходительна к ошибкам. Не знаю, эта ли хитрость, или то, что, стиснув зубы, я не позволил себе «расплыться мыслю по древу», сжав размер сочинения до предела, но по сочинению впервые в жизни я получил ХОРОШО! Оценка меня окрылила. Географию, биологию растений, физику и химию я сдал на ОТЛИЧНО. Девятнадцать баллов из двадцати возможных – неплохой результат. Из всей «весёлой компании» только один астраханец и две девочки дошли до конца экзаменационного марафона с несколькими тройками и четвёрками. Остальные «сошли с дистанции» на разных этапах, в их числе и Оксана. Двойки.

        Только сдав последний экзамен, я поехал смотреть Москву и, прежде всего, конечно, Кремль и Красную площадь. Хрущев только что открыл ворота Кремля для простых смертных. А как же иначе? «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом вся советская страна!» Побродил. Постоял у царь-пушки и царь-колокола, обошел вокруг стен, постоял у Мавзолея Ленина-Сталина, полюбовался на Исторический музей и на Казанский собор. Нырнул в глотку ГУМа с его фонтанами. Устал страшно. Добрался до кровати общежития «без ног». На другой день в шесть утра уехал занимать очередь в Мавзолей. Конец очереди нашел в середине Александровского садика. Около 12-ти попал в Мавзолей. Вожди оказались на мертвых, на мертвяков, не похожими. Гладкие, полные лица, даже розовенькие. А где морщины? В какой-то книге я видел фотографии Ленина – последние дни вождя в Горках. Обезображенное болезнью лицо. А у этих лица с портретов. «Как живые» - комментировали увиденное посетители, выходя из Мавзолея. Что же я видел? Тела вождей или их чучела? Вернувшись в студен6ческий городок, прочёл объявление приёмной комиссии – ПРОХОДНОЙ БАЛ 19. УРА! У меня 19. Списки вывесят послезавтра. Значит завтра можно осмотреть ВДНХ –Всесоюзную выставку народного хозяйства. Её открыли недавно, года два назад, и прожужжали все уши. Конечно, красиво, много позолоты. Мне она показалась какой-то искусственной. На осмотр павильонов потратил почти весь день. Для отдыха заходил в тамошний кинотеатр, заглянул на аттракционы и даже в кафе. Завтра можно покупать билет на Вологду, а сэкономленные рублики не грех и потратить здесь. Удивили деревья, подстриженные шарами или свечками. Ходил по выставке до темноты. Зажглись фонари. Затем вспыхнули прожектора, установленные под деревьями, превратившие их листья в чистейший изумруд. И вот это зрелище меня, наконец, сразило. Невиданное очарование! Сказка!

      Утром, не завтракая, побежал смотреть списки зачисленных. Не поверив, снова медленно прочёл список. В нём моей фамилии не было! ПОЧЕМУ!!! Бросился в приёмную комиссию. Но там работали только девушки, выдававшие документы непрошедшим по конкурсу. Все члены комиссии в отгулах. Отдыхают. Я к проректору. А он развёл руками. Мой вопрос не в его компетенции. Надо ждать председателя приёмной комиссии. Ну да, проходной бал 19, это верно, но почему именно я не принят – это не к нему, это к председателю. Я в партком академии. Закрыт. Все в отпусках. Вернутся 1-го сентября. Жду два дня возвращения председателя. Черт меня сунул в это ВДНХ, столько денег потратил! И заначку эта сволочь-контролёр себе прикарманил. Квитанцию-то не дал! Теперь приходится обходиться только хлебом и кипятком. Надолго и на это не хватит. Обошёл весь городок, нашел учебное хозяйство академии. Предлагал свои услуги. Не нуждаются. Там столкнулся с Оксаной. Считая меня зачисленным (19 баллов!), она выболтала много интересного. Оказалось, что вся их весёлая кампания так или иначе была принята в Тимирязевку. Одним привезли липовые справки о трудовом годичном и даже двухгодичном стаже, другим, в том числе и Оксане, устроили пересдачу. Она принята вольнослушателем, будет посещать занятия вместе со всеми, но без стипендии. После первого семестра обычно многих «отсеивают» и она займёт их место. А сюда приходила оформляться лаборанткой.

     - Так надо для проформы. Буду только числиться. Ещё не хватало! Работать? С моими-то руками. Кстати, Ленка, нам показалось, тебе она приглянулась, только что убежала. Она тоже вольнослушательница и то же яко бы лаборантка. «Анекдотчику» тоже устроили пересдачу, правда, с переводом на другой факультет. Так что всё хорошо устроилось, буду рада встретиться на занятиях 1-го сентября. Пока.             

      В начале 1956 году Советское правительство выпустило Постановление, согласно которого военнослужащие, уволенные в запас, и производственники со стажем работы на производстве не менее двух лет имеют первоочередное право приёма в ВУЗы. Мои «сокамерники», точнее их родители, воспользовались этим Постановлением, добыв справки об их «ударном труде» на заводе ли, фабрике ли, или ещё где. Как это возможно, мне не понять, они все моложе меня на год, кто на два, и кончали дневные школы?   

      Председатель приёмной комиссии на мой вопрос спокойно, тихо, явно демонстрируя усталость от назойливости абитуриентов-неудачников, мне объяснил, что в связи с Постановлением им приходится брать не лучших и наиболее способных, а отслуживших солдат с аттестатами из сплошных троек, да и тройки ли ЭТО? Для нас, Академии, это тоже проблема. Нам очень обидно отказывать в приёме таким талантливым юношам как вы, но так решила партия. Нам остаётся только выполнять, ведь мы её солдаты. Ты же, я думаю, комсомолец и должен всемерно способствовать выполнению решений партии. И т.д. и т.п.Очень горячо и красиво закончил председатель.    

     - Но проходной бал 19?                                                                                                                 

     - Да.                                                                                                                                                   

     - У меня 19, почему МЕНЯ не приняли?                                                                                          

      -Я же объяснял, много солдат подало заявлений. После них на оставшиеся места приняли тех школьников, у кого 20 баллов, и несколько человек с 19-ю баллами. Вот если бы у Вас было 20, разве бы мы Вам отказали.

      -Почему я не попал в те несколько человек с 19-ю баллами? Как их выбирали?

      - Они сдали на пятёрки основные предметы.

      - Сочинение основной предмет?

       - Нет.

       - Тогда я тоже выполнил это условие. Почему мне отказали?

       - У Вас нет опыта работы на земле, нет опыта сельской жизни.

     - Этого опыта у меня более всего. Я родился и вырос в деревне, все мои года прошли в работе на земле. Я не горожанин.

      - Знаете что, молодой человек, езжайте лучше всего в свой колхоз, подготовьтесь получше и возвращайтесь к нам на следующий год. Наверняка получите 20 баллов, и мы Вас с радостью примем. Результаты приёмной комиссии всё равно никто пересматривать не будет. До свидания!

    - А может быть можно меня определить вольнослушателем и лаборантом на учебных участках? После первого семестра говорят многие отсеиваются, я мог бы занять их место, если сессию сдам? Мне говорили, так можно.

    - Нет. Такой практики у нас нет. И не собирайте всякие слухи.

     -А если на другой факультет?

     - Везде был конкурс, все курсы укомплектованы согласно полученным оценкам. Вы же предлагаете обходной, не законный метод поступления в ВУЗ. Нехорошо.

     - Ректор может изменить решение комиссии?   

     - Может. Но его нет. Будет в конце сентября, начале октября.

В Тимирязевском райкоме ВЛКСМ никого не было, в райкоме КПСС не было ни первого, ни второго секретарей. Оба в горкоме. Будут только в понедельник, а меня уже выгоняют из общаги, требуют забрать документы из приемной. Забрал. В общежитии в одиночестве прикончил полбуханки чёрного с кипятком. Вторая половина на завтра. Денег на билет в общем вагоне до Вологды и на трамвай до Казанского вокзала. Ждать понедельника? Где? Что есть? Сто процентной гарантии того, что добьюсь отмены решения, нет. Если из имеющейся наличности хоть что-то потрачу на еду, как тогда вернусь домой? Будь ты проклят контролёр! Вор ты настоящий!

    Утром сдал постель, подписал обходной, получил документы и трамваем уехал на Казанский. Купил билет на вечерний, в середине дня доел последний хлеб. Людей в вагоне было не много. Удалось занять вторую полку. Хорошо. Можно спать. В начале мешали запахи от продуктов, поглощаемых пассажирами. Потом и они успокоились. Как же так? В Москве, под «носом» у Кремля такое творится! И где? В главном сельскохозяйственном ВУЗе страны! Ладно у нас в Вологде, Вологда вона, где, из Кремля не видно. Какой социализм, какая справедливость при таких партийных вождях районного и областного масштаба?! Утром перед подъездом к Вологде все уселись на нижних полках. Пристали с вопросами. Кое-что рассказал. Качали головами.

      -Телефонное право главней и важней советского. Так было и так будет – подвёл итог пассажир лет пятидесяти.

      До Веры добрался пешком, там и поел. Она ссудила денежку на автобус, и я вернулся в деревню, в родное Колоколово. Вернулся другим человеком. Идейность, партийность, справедливость, социализм. Он возможен? Идеализм? Вернулся злым, но с твёрдым намерением вернуться обратно в Тимирязевку со справкой ли о двухлетнем производственном стаже или с военным билетом, уволенного в запас солдата. Родные сожалели, что я замахнулся на Москву.  

      - Поступал бы в наш Молочный институт, как другие, - сетовала мать. 

                                                               В АРМИ

Работать пошел в СМУ (строительно-монтажное управление), базировавшемся в посёлке Молочное. Грузчиком. Там же работал брат. Шофёром. Теперь мы с ним по утрам вместе уходили по рабочим дням. Работа считалась не плохо оплачиваемой, но тяжелой. Но для меня она такой не казалась. Иногда я с напарником попадал на автомашину Виктора. Самым неприятным была незанятость головы, мозга. За время учёбы я привык к тому, что мозг постоянно занят обработкой новой информации. Но вскоре проблема была решена. Я всё свободное время стал посвящать чтению Илатовской находки и записям наиболее интересных моментов в специальную тетрадь, а интересного было много.

        Какое-то время ушло на встречи с бывшими школьными друзьями и, в частности, с Галей Никитиной. Она пыталась поступить на актёрский факультет Ярославского училища. Неудачно. Зина Каранина поступила в Череповецкий пединститут, Коля Першин уехал в Красноярск и там поступил в Политехнический институт на химический факультет, Огурцов – в местный, в Молочный институт, на механика сельхозмашин, Володя «Буш»-Орлов, уехал в Вологду к дяде и там поступил на завод рабочим, затем подал заявление на заочный факультет какого-то политеха. Отец Володи погиб на фронте ВОВ и его матери приходилось крутиться. Ида Рубцова и Рита Рученкова поступили в наш, в Молочный институт на биологический факультет, Зина Петрачкова и Варя Голубева, тоже безотцовщина, попыток поступить не делали. Последняя через год уехала на Целину, где кончила курсы трактористов. Валя Воронцова оказалась беременной, «постарался» мой косоглазый друг Коля Першин. Пришлось делать аборт, благо к этому времени запрет на аборты власть отменила. Остальные устроились кто куда. 

       В октябре брата послали в командировку в Устюжну, на завершение уборки урожая. Он выпросил у начальства меня в качестве его грузчика. Поездка мне показалась интересной, осень была в самом разгаре, леса сверкали(?) буйством красок. В Устюжну, городок в Вологодской области, приехали в субботу под вечер, поселили в местном «Доме колхозника» вместе с другими «помощниками» местному колхозу. Витя «принял» чикушку и мы уснули. Проснулись поздно. В воскресение колхоз работает, город отдыхает. Мы тоже. Витя уже нашёл знакомцев. Они приняли по чудь-чудь и играли в домино. Я, позавтракав, решил обозреть городок и окрестности. Вернувшись с прогулки, в гостинице обнаруживаю трам-та-ра-рам. Оказалось, ищут меня. В контору вызвали Витю и из конторы СМУ сообщили, что меня военкомат обязывает явиться к нему в Вологду, а посему я отзываюсь из командировки. Брат срочно сыскал шофёра, едущего в сторону Колоколова, посадил меня к нему в кабину, и мы отправились в путь. Мне так и не удалось поучаствовать в «битве за урожай» Устюжинского района. В деревню я прибыл в тот же день, перед полуночью, а утром, переодевшись в самое старое и рваное, в сопровождении отца и Лёли отбыл в Вологодский военкомат. Там меня уже ждали «покупатели» - старший лейтенант, лётчик, и солдат, тоже в голубых погонах с пропеллерами. «Покупатели» команду из 15-17 новобранцев на Вологодском вокзале загрузили в прицепленный к грузовому составу вагон-пульман (в таких последнее время перевозили лошадей, коров и других животных), залезли в него сами, разрешили на прощание помахать своим родным и закрыли вагон. В Вологде к моим провожающим присоединились Кумзеровы, Вера и Коля. Вскоре, медленно набирая скорость, «грузовик» двинулся на Архангельск.                     

         Пульман был оборудован двумя рядами нар, на которых было брошено несколько охапок соломы. Посредине вагона на железном листе была сооружена некая железная печурка, частично обложенная кирпичами. Съёмная труба отводила дым в оконце. Было уже поздно. Солдат разжёг печурку, поставил на неё чайник. Старлей пригласил нас сесть поближе к огню, сказал, что мы едем служить в авиационную истребительную дивизию под Архангельск, и объявил ужин. Солдат раздал по банке тушёнки на каждую пару новобранцев, по большёму куску черного хлеба и по ложке. Жирный чай в железных кружках с кусками сахара смягчил сухомятку. Старлей и солдат ели то же, что и мы, правда, офицер «принял» перед тушёнкой стакан водочки. Солдат, по моим наблюдениям, тоже. Не знаю как другим, мне ужин очень понравился. У нас в семье в это время мясо ещё не ели. Оно ещё бегало по полям и нагуливало жир. После ужина двоих назначили дежурными. Они убрали остатки ужина, подмели в вагоне. На утро были назначены другие два дежурных по вагону и три человека на заготовку дров во время остановок, время которых никто не знал. Служба началась.

        После ужина прошёл «вечер вопросов и ответов». Нас интересовал, в сущности, один вопрос: «Как служить правильно, чтобы меньше получать нарядов вне очереди?». Ответы были просты и ясны. Отношение к нам, новобранцам, тёплое, доброжелательное, без окриков, без намёка на какое-либо унижение. Наконец прозвучала первая за службу команда – ОТБОЙ! Спать на досках, постланных соломой, мне не привыкать, а с сытым животом одно удовольствие. Так служить можно! Эта почти дружеская обстановка продолжалась в течении всех трёх суток нашего движения до Архангельска. Позже я узнал, что наша команда была собрана со всего района из ребят типа меня, т.е. из пытавшихся поступить в ВУЗ десятиклассников, но не прошедших по конкурсу. Команда предназначалась для службы на командных пунктах и в штабах дивизии и её полков. Солдат из этих служб в наше время называли армейской интеллигенцией. Поэтому за нами послали тоже интеллигентов: боевого летчика, участника ВОВ и Корейской войны и проштрафившегося курсанта высшего военного училища.

       На Архангельском вокзале с нами простились сопровождающие, нас, новобранцев, пересадили в грузовик и отвезли в Талаги, место расположения аэродрома одного из полков дивизии. Здесь нас отвели в баню, где мы расстались со своими тряпками и одели армейское обмундирование: белые подштанники и нательная рубаха, галифе и гимнастёрка, кирзовые сапоги с портянками и шинель с серой шапкой. Все мне знакомо, привычно. Портянки накручивать я умел с детства. Под Котовского нас остригли ещё в Вологде. После бани – в столовую, из неё в казарму, помещение типа совхозного коровника, только вместо стоил для коров - двухъярусные, металлические с панцирными сетками кровати. В пространстве между двумя рядами кроватей место для построений. Казарма была почти заполнена. Вновь прибывшим отвели соответствующую часть. Пришел старшина и объяснил, что мы находимся в учебной роте, занятия начнутся завтра, а сегодня мы можем написать письма домой, дал бумаги и конверты и продиктовал адрес части для родителей, чтобы они могли нам писать. Утром сон прогнала команда ПОДЪЁМ! Я спрыгнул со второго «этажа» и быстро натянул галифе и сапоги. В это время я и другие увидели подходившего к нам солдата, привёзшего нас из Вологды. Все бросили одеваться и сгрудились вокруг него. Мы были рады встрече с ним. Он, по-моему, тоже был польщён такой встречей. Тем не менее, он, объявив, что его назначили командиром нашего первого учебного отделения, потребовал срочно закончить одевание и не опаздывать на построение. Конечно, мы постарались, хотя не всем удалось правильно застегнуть гимнастёрки и затянуть ремни. После выполнения команд старшины РАВНЯЙСЬ!, СМИРНО!, ВОЛЬНО! командиры отделений подошли к своим подопечным и стали проверять застёгнуты ли все пуговки гимнастёрок и затянут ли по норме армейский ремень. Объяснили, что и как бывает при последующих нарушениях ношения формы. В общем, учёба началась. Отработка временных норм на команды ПОДЪЁМ, ОТБОЙ, правила заправки постели, физзарядка при любой погоде вне казармы без гимнастёрки и шапки, учёба уставов, политзанятия, занятия строевой на плацу, марш-броски, отработка строевого шага. Последнее не любил, т.к. никакого отношения к защите Родины строевой шаг не имел и иметь не будет. Глупость это. Идиотизм. Для меня особых трудностей жизнь в учебной роте не выдвигала. Кормёжка в солдатской столовой тоже. Жаль только, что не было белого хлеба. Единственное, что меня угнетало, так это дурацкий послеобеденный часовой сон. В предыдущей жизни я его не практиковал, поэтому первые 45-ть минут мучился, пытаясь заснуть, потом на 10-15 минут засыпал, а тут орут ПОДЪЁМ. Я вскакивал с больной головой. Боль оставляла через полтора – два часа. Хорошо, что послеобеденный сон практиковался только в «учебке».                          

        В конце первой недели нахождения в учебной роте мне не обосновано, по моему мнению, назначил наказание командир четвёртого отделения, старший сержант, хохол по национальности. Он, по слухам, служил на Новой земле и к нам прибыл дослуживать последние месяцы. После нашей «учебки» его ждал дембель. Это был весьма подлый человек. Над своими подчинёнными издевался, как хотел. После занятий, в солдатское свободное время сядет на табурет посреди казармы и зырит. Увидит что-то у своих новобранцев, подзовёт к себе и объявляет наряд вне очереди – мыть казарму. Бедную казарму его солдатики драили по несколько раз в течении часа. Однажды мне потребовалось пройти в ту часть казармы, где он «царил». Сержант остановил меня, указал на не застёгнутую пуговицу гимнастёрки и объявил наряд, мыть уже трижды мытую казарму. Я вымыл. Он вынул платок, мазнул им по ещё не высохшему месту и приказал повторить мытьё. Я повторил. Потом обратился к своему командиру отделения, рассказал о происшествии, заявил, что наказание считаю форменным издевательством, как и всё, что творит этот сержант со своими подчинёнными. Они, как и я, ещё не привыкли к форме, и не всегда вовремя замечают расстегнувшуюся пуговицу. Пройдёт немного времени, мы привыкнем, и не будем нарушать правила ношения формы. Сейчас это непреднамеренные нарушения. Второе. Считаю, что сержант должен был доложить, сообщить, поставить в известность Вас, мой командир, и уже Вы бы наказывали меня, а не он через Вашу голову, тем более что вы оба находитесь в одной казарме. Поэтому требую поставить вопрос о поведении сержанта на бюро комсомольской организации. Мой командир вопрос о сержанте поставил на партийно-комсомольском активе учебной роты. Я подробностей не знаю, но утром сержант покинул казарму. Дослуживал где-то в другом месте.           

      Что ещё запомнилось из периода пребывания в «учебке»? Во! На ужин часто давали картофельное пюре, изготовленное на воде, с солёной селёдкой. Против пюре я ничего не имел, но селёдка была воплощением самой гадости. Однако приходилось есть. Организм требовал восстановления потраченной за день энергии. Кормили нас этим блюдом и позже, уже во время нормальной службы. Но там можно было уже от неё отказаться, заменить, например, белым хлебом, купленным в солдатском ларьке. Потом на гражданке я лет пятнадцать избегал блюда с солёной селёдкой. Но однажды меня угостил селёдкой, посоленной по всем нормам и правилам, мурманчанин и родственник Юрий Иванович Дунаев (он женат на Вере Рудкевич, а моя сестра Лёля была замужем за её братом). Я Вам скажу это такой деликатес! Лучшей пищи я не пробовал! Вспомнив селёдку из солдатских времён, подумал: «Ни одно ЦРУ не способно придумать и осуществить столь грандиозную операцию по массовому превращению нашего ценнейшего продукта в говно! А наше родное министерство добилось этого одним росчерком пера, точнее утверждением инструкции по засолке. Продававшаяся в магазинах селёдка была ненамного лучше солдатской».   

       «Учебка» длилась месяц и закончилась принятием присяги. Командир нашего отделения, звали его Леонид, отобрал из учебного отделения пятерых: меня, Баранова, Петрова, Марсова и Федора, фамилию запамятовал (его мы почему-то называли чаще всего по имени, без фамилии), и увёз из Талаг в Васьково. Васьково – почти безлюдная железнодорожная станция на ветке Архангельск – Северодвинск (база атомных подлодок). В полутора километрах от станции, среди болот спрятался аэродром двух истребительных полков нашей авиадивизии ПВО. Дивизия была укомплектована страшно секретными, по тому времени суперновейшими истребителями МИГ-15. Недалеко от аэродрома располагались казармы солдат, на удалении километра - офицерский «городок» со столовой для лётчиков, домом офицеров и палаткой для солдат. На его окраине – штаб дивизии и командный пункт дивизии. Там же базировался штаб радиолокационного полка, подчинённого комдиву.   

      Нас завели в длинный, длинный барак-казарму с входом по средине фасада. Правую часть казармы занимали солдаты радиолокационного полка. В левую - завели нас. Между частями казарм был некий холл, из которого вели двери в соответствующие части. В нашей части казармы справа стояли два ряда двухъярусных кроватей автобата, а слева стояли два ряда таких же кроватей моего взвода, взвода Управления дивизии. Нет, мы не являлись управлением чего-то, мы обслуживали Управление. Первые от входа восемь кроватей принадлежали моему отделению. Самая первая, одноярусная, кровать принадлежала командиру нашего нового отделения, сержанту Лёне Токареву. Увидев нас, точнее нашего командира учебного отделения рядового Леонида, тёски командира нового отделения, с приветственными криками вскочили на встречу и окружили нас несколько солдат. Оказывается, здесь нас с нетерпением ждали пять, отслуживших и с нетерпением ждавших увольнения в запас, солдат. Появился старшина, приказал изъять из вещмешков предметы личной гигиены, вещмешки сдать в каптёрку и указал на пять коек, на которых мы будем спать сегодняшнюю ночь. Завтра перейдём на другие пять, на койки тех ребят, кто уйдёт на дежурство. Эта пятёрка была в наличии и приняла нас под своё покровительство. Они и рассказали, что далее за нашим отделением расположились механики, обслуживающие самолёты командования дивизии. За ними - самое многочисленное подразделение взвода, обслуживающее полигон дивизии, на котором «летуны» отрабатывали стрельбу по наземным целям. Им командовал старший лейтенант. Собственно взводом, полноценным взводом, были они, а механики и наше отделение планшетистов были приданы старлею в качестве нагрузки. Он должен был заботиться о материальном обеспечении приданных военнослужащих, но использовать на общих взводных работах их не мог. Поэтому выезжал обычно на своих солдатах. Действительно. Механиков он вообще боялся трогать, т.к. любой из начальников дивизии (комдив, начальник штаба, главный инженер и их замы) мог вызвать своего механика на подготовку самолёта к вылету в любое время. Из 15-ти человек отделения планшетистов пять находилось на суточном (24 часа) дежурстве, пять на отдыхе после суточного дежурства и только последняя пятёрка, находясь в казарме, была свободна, но её часто на собственные нужды использовал начальник КП (Командного Пункта)  дивизии, и мы, планшетисты, ещё чаще, особенно летом, сами исчезали из казармы под предлогом, что яко бы он нас вызвал. Единственно в чём мы участвовали, так это в уборке части казармы, занимаемой взводом. Например, в наряде по кухне я не был ни разу за всё время службы.

      На другой день в шесть утра ПОДЪ-ЁМ! Вскакиваю, одеваю галифе, сапоги с портянками и без гимнастёрки в строй (в две шеренги). РАВНЯЙСЬ! НАЛЕВО! НА ВЫХОД ШАГОМ МАРШ! Метель, не метель, пробежка примерно в километр, затем зарядка и в умывальную комнату на личную гигиену. Далее заправить койку «по линейке», подшить воротничок, почистить пастой на гимнастёрке и шинели пуговицы и бляху ремня, сапожным кремом – сапоги. Ровно в семь построение. Старшина проверяет внешний вид своих подопечных, т.е. выполнение всего того, что перечислено выше. Если что-то не так – наряд в не очереди! После проверки небольшой перерыв для личных нужд. Вновь построение в полном обмундировании и ШАГОМ МАРШ В СТОЛОВУЮ! Приятная команда! Иногда перед столовой приходилось ждать. Задержалась с завтраком предыдущее подразделение. Затем входим, снимаем шинели и шапки-ушанки в неком подобии гардероба, входим в «зал» столовой и стоя размещаемся вокруг длинного дощатого стола. Команда: СЕСТЬ! ПРИСТУПИТЬ К ПРИЁМУ ПИЩИ! Мы уже набегались и напрыгались. Перловая каша улетает быстро. Запиваем чаем с парой кусочков сахара из алюминиевых кружек и сохранённым остатком кусочка черного хлеба. Не мешало бы ещё хлебушка. Но, увы. ВСТАТЬ! ОДЕТЬСЯ И НА ВЫХОД! На улице снова СТРОИТЬСЯ! СМИРНО! РОВНЯЙСЬ! ВОЛЬНО! Командирам отделений разобрать людей по нарядам!

       Наш сержант Лёня Токарев уводит всех на КП дивизии: пять человек очередной смены, пятёрку – свободной смены (она будут нас, новеньких, тренировать) и пятерых нас. Идём в колонне по два по уже наезженной дороге через заснеженное поле. На обочине иногда встречаются кусты ивы (значит, вокруг почва болотистая, мокрая!). При встречных машинах уходим на обочину, в снег. Перед офицерским городком берём вправо. В впереди виднеется заснеженный холмик, из которого почему-то торчит труба или что-то похожее на неё. Рядом какая-то сараюшка. Метрах в пятистах крутится полусфера антенны радиолокационной станции (РЛС). Ещё поворот и перед нами ступеньки, уходящие в низ к крепкой двери. Навстречу к нам поднимается мужик в тулупе с автоматом через плечо. Часовой. И никакого соблюдения устава караульной службы! Ни команды СТОЙ! КТО ИДЁТ? Ни вызова разводящего, ни прочего! Вот уже точно: где начинается авиация, там кончается порядок! Парень радостно воскликну: «Ну вот и смена!» - и козырнул сержанту. Это был один из членов дежурной смены планшетистов. Оказалось, охранять КП входило в нашу обязанность. Дежурил, т.е. стоял на посту по часу каждый член смены, по кругу сменяя друг друга, не зависимо от звания (рядовой, ефрейтор или сержант). Самым оригинальным было то, что в рожке автомата часового патронов не было! И мы передавали, сменяясь, автомат как обычную вещь, как тулуп, например. Часовой был нужен скорее не для отражения нападения, а прежде всего для предупреждения дежурного офицера по КП о приближении к КП начальства дивизии. По ночам в спокойные сутки начальник смены в нарушение предписаний разрешал поспать часа по три и нам и другим дежурным офицерам. Поэтому было важно всем, что б нас сонных не застукал комдив или начштаба, и мы, часовые, оберегая и свои интересы, честно выполняли свою обязанность. Надо сказать, что из всех обязанностей именно эта мне была наиболее неприятна. Своей нудностью.

       Мы спустились. В закутке разделись и вошли в большой прямоугольный зал. Слева на некотором возвышении располагалась длинная «трибуна», на которой было вмонтировано около десятка телефонов или микрофонов. Вдоль стены стояли три кресла. Два из них предназначались для комдива и начштаба, третье – для дежурного по КП. Во время учений его место занимал проверяющий из округа. В обычные дни комдив и начштаба редко посещали КП. Напротив, «трибуны» на расстоянии 60-ти см от стены было установлено в вертикальной раме толстое стекло размером 3Х2 метра. На нём была нанесена контурная карта северо-запада СССР: реки, озёра, ж/д и авто- дороги, Финляндия с Норвегией и граница с ними, крупные города (Ленинград, Петрозаводск, Мурманск, Северодвинск, Архангельск, Харовск, Вологда, Ярославль, Киров, Ухта, Воркута и др. важные города), побережье Ледовитого океана и сам океан до полюса. В центре стеклянной карты красовалось Васьково. Вокруг его, как центра, была нанесена красным цветом окружность. Её радиус в масштабе карты соответствовал пятистам км – предел удаления истребителя МИГ-15 от своего аэродрома. При пересечении истребителем этой окружности его нужно будет сажать на аэродром соседей. Офицер КП должен немедленно приступить к организации этой операции.

      Во второй половине зала стоял круглый стол диаметром около трёх метров. Этот стол и являлся рабочим местом планшетистов, отныне и моим. На нём была нанесена подробная географическая карта северо-запада страны, расчерченная, как и стеклянная контурная на квадраты вертикальными и горизонтальными линиями. Поверх карты постлана калька, удерживаемая специальными креплениями. По краям и вокруг стола разложено несколько наушников и микрофонов, подключенных к розеткам в основании стола. Рядом с наушниками лежали коробки со специальными цветными карандашами. Кодировка квадратов менялась ежесуточно в 00 часов по команде из округа. На своих картах менять кодировку входило в обязанность планшетистов. На задней стене зала виднелась дверь и четыре укреплённые на стене магнитофона. На них писались все переговоры офицеров КП с находящимися в воздухе лётчиками МИГов. Дверь вела в помещение операторов РЛС, где было установлено несколько круглых экранов диаметром см 30. По экрану из его центра «крутился луч РЛС», если луч встречал воздушную цель, она отображалась на экране на несколько секунд яркой точкой с обозначением её координат. При обегании луча экрана точка, если объект двигался, возникала в другом месте, т.е имела уже другие координаты. Если летящий объект подавал спецсигнал «я свой», то лети себе на здоровье. Если нет! Объявлялась тревога по КП. Планшетист быстро одевал наушники и наносил карандашом выбранного цвета по координате цели, диктуемой оператором РЛС, точку на кальку карты круглого стола. Каждая точка соединялась с предыдущей линией. Получался как бы след летящей цели. Координаты поступали через один оборот луча РЛС, т.е. через один и тот же временной известный интервал. Офицер – штурман специальным циркулем мерил расстояние между точками и тут же определял скорость движения цели, по следующим точкам, наносимым планшетистом, уточнял скорость, направление движения и определял оптимальное место встречи наших истребителей с целью, а следовательно, и время взлёта дежурной пары МИГов. Начальник смены (в наше время им был подполковник,  майор осетин и майор хохол, соответственно в трёх сменах) в это время объявляет боевую готовность на КПП аэродрома Талаг или Васьково (что выгоднее), по которой лётчики дежурной пары занимают места в кабинах своих МИГов и ждут команды ВЗЛЁТ! Вторая пара занимает готовность номер один. Если подозрительных целей больше, то планшетистов вовлекается в процесс больше, штурманов тоже, а начальник смены может поднять по боевой тревоге и полк, и дивизию, но при этом нужно немедленно поставить в известность самого комдива о возникшей ситуации. Успех перехвата цели зависел от штурмана. Заход истребителя в хвост бомбардировщику гарантировал успех боя первому. Цель и МИГ двигаются на встречных курсах. Чтобы истребитель мог зайти в хвост цели, ему нужно развернуться, а минимальный радиус разворота у МИГ-15 пятьдесят км! Т.е. истребитель должен начать разворот тогда, когда цель от него удалена на несколько сотен км, когда цель не видна ни лётчику, ни приборам МИГа. Если учесть, что по скорости бомбардировщики ненамного уступали истребителям, то при несвоевременном развороте можно и не успеть догнать цель. Конечно, качество работы планшетиста оказывало влияние на работу штурмана, на его уверенность в принятии решений. Самым горячим временем было время ежегодных окружных учений (май – июнь). Из-за обилия целей вокруг стола скапливалось до семи планшетистов с наушниками и до пяти штурманов с микрофонами. Каждый планшетист вёл до семи - восьми целей. Дивизионные учения тоже проводились, но их напряженность по сравнению с окружными – не более чем азартная игра.  

      Пока шла пересменка, нас, новеньких, отправили в небольшую комнату, расположенную справа от основного входа, рядом с туалетом. Это была комната отдыха офицеров, в ней они обедали и ужинали, курили, по очереди ночью спали. Мы тоже в ней обедали и завтракали. В общем, она для нас не была запретной. Пересменка кончилась, нас позвали в зал. Начальник КП майор Молочный провёл с нами экскурсию, объяснил наши обязанности и приказал начать тренировки. Мы одели наушники, старшие товарищи стали диктовать координаты целей, пока каждому по одной. Сначала медленно, затем быстрее и быстрее. После обеда (его принесли на КП) тренировки продолжились, но уже с двумя целями. В шестом часу мы ушли в казарму. На следующий день всё повторилось. Через неделю нас распределили по сменам, отслуживших демобилизовали. Я попал в смену Токарева. Начальником смены был майор (осетин), штурманами капитан (вологжанин) и старлей, наш сопровождающий из Вологды. Мы были рады встретить его здесь. Все офицеры КП бывшие боевые лётчики, списанные по состоянию здоровья (ранения, травматизм), участники ВОВ или, в крайнем случае, Корейской войны. Во время последней войны дивизия базировалась в Китае и защищала его небо от налётов американской и английской авиации. Они много нам рассказывали о воздушных боях с «Сейбрами», тоже реактивными истребителями, о том, как они уже при численном равенстве удирали от МИГов. Нападали «Сейбры» только при своём численном превосходстве. Не раз наши брали «Сейбра» в «коробочку» (два МИГа по бокам и один сверху) и принуждали к посадке на китайский аэродром. Залетать нашим лётчикам на территорию Кореи было запрещено. Там на наших МИГах воевали китайцы. Лётчиков строго охраняли, не стесняя их в передвижении, приставленные китайцы, т.к. иностранная агентура не раз пыталась похитить русских лётчиков, чтобы доказать участие СССР в войне. Но китайцы ценой собственной жизни предотвращали все попытки. Я заметил: фронтовики люди особого сорта, люди с большой буквы. Среди них я не встречал подлецов, готовых унижать другого человека. Нам среди офицеров КП было комфортно. В два часа ночи нам разрешили поспать. Первая ночёвка на КП. Устроились по укромным уголкам на стульях. Быстро провалился в сладкий сон. В пять общий подъём. Меня отправили сразу на пост. Мороз быстро прогнал остатки сна. Метель прекратилась ещё вчера. Яркая Луна на небе, чёткие тени на снегу от ближних кустов и вентрубы КП. Через два часа сменили. Всё-таки внутри КП лучше. Его тепло такое нежное! Вновь тренировка проводки целей на планшете (на круглом столе). В восемь пришла новая смена, сдали дежурство, и домой, в столовую. Отныне каждые третьи сутки я буду проводить здесь, на КП дивизии. Завтрак привёл нас, молодых, в восторг! Дежурный наряд по кухне к концу завтрака делает запасы для себя и некий НЗ для начальства (вдруг зайдёт с проверкой). Мы приходили со смены последними. Наряд уже «наелся от пуза», начальство не пришло, и все излишки достались нам. Каждому по большой тарелке «стогом» перловой каши обильно политой вкуснейшей подливой! А сверху по ложке жареного мяса! По кружке чая с тремя порциями сахара! И хлеб! По две порции! Выходили из столовой с осоловевшими глазами. В казарме разделись и в койку. По-моему, я заснул прежде, чем положил голову на подушку. По казарме как обычно бегали, стучали, спорили, даже пели. Но я ничего не слышал. При полном желудке сон особенно сладок! Разбудили, чтобы идти на обед. Есть не хотелось, лучше бы поспать, но идти надо. Ужен скуден. Обед пропускать нельзя. После обеда привели в порядок обмундирование, далее личное время, можно почитать, послушать радио, написать письмо родным или просто побазарить до отбоя.

        Венгерские события конца 1956 года мы встретили в казарме «учебки». По дивизии была объявлена боевая тревога и все наши офицеры исчезли из казармы. С нами занимались только командиры отделений: изучали уставы, проводили политзанятия, т.е. читали газеты, слушали радио. Даже строевые занятия отменили. Из сообщений получалось, что кто-то поднял в Будапеште типа антинародное восстание, но некий Имре Надь, друг Советского Союза и верный ленинец возглавил революционное правительство. Он даже по нашему радио поклялся в верности интернационализму и коммунизму. Но вскоре его объявили приспешником империализма и агентом США. Почему? Как? В Венгрию вошли наши танки с новым революционным правительством во главе с Яношем Кадером. Танки переехали баррикады Будапешта и все успокоилось. Куда девался Имре Надь не ясно. Радио забыло сообщить. Офицеры в нашу казарму вернулись через три дня. Боевую тревогу заменили готовностью номер один. Затем всё успокоилось.

        События Египетско-Англо-Франко-Израильской войны я встретил уже на КП дивизии в составе дежурной смены. Собственно, сама война или, как тогда писали газеты, Англо-Франко-Израильская агрессия шла себе и шла, нам не мешала, нас не трогала. Египту становилось всё туже и туже. Абдель Насер стоял уже перед капитуляцией. Вдруг вечером, мы уже пристраивали стулья по углам, чтобы прилечь на пару часиков, на столе у дежурного по КП резко зазвенел вечно спящий телефон округа. Флегматичный подполковник поднял трубку, секунд 10-ть послушал, да как заорёт: «Боевая тревога!». Все бросились по своим местам. Наши штурманы тут же подключили КП полков дивизии, штаб дивизии к микрофону подполковника, и он им всем объявил боевую тревогу. Затем позвонил на домашний комдиву и продублировал на домашний начштаба. Через 15-ть минут начальство уже было на КП и в своих креслах принимало доклады. Две пары МИГов барражировали в небе аэродрома, пилоты двух дежурных эскадрилий сидели в своих самолётах, готовые взлететь в любую секунду. Остальные пилоты дивизии находились в пути. Через пять минут доклады комполков: «Весь лётный состав на аэродромах». К нам на КП прибыло отделение коменданского взвода охраны. Теперь они будут охранять КП. Вся смена планшетистов вокруг стола с наушниками. Прибежавшая свободная смена с ППШа, на этот раз с патронами, сдав оружие в спецсейф КП, удалилась в комнату отдыха. Теперь нас десять. Когда первый раж прошёл и была выяснено, что воздушных целей в зоне ответственности дивизии нет, нас, чтоб не мозолить глаза генерал-майору, не мешать офицерам штаба, рассредоточили по уголкам. Комдив доложил в округ: «Дивизия приведена в боевую готовность». Что-то выслушал, пошептался с начштаба, который непрерывно принимал доклады от обеспечивающих подразделений, в т.ч. о запасах горючего и боезапаса. Постепенно выяснялась, тревога не учебная, действительно боевая. Комдив несколько раз звонит в округ. В конце концов выясняется: Жуков поднял всю армию страны по боевой тревоге. Вся авиация закавказского округа поднята в воздух и кружит в небе Турции и Израиля как у себя дома! Ни чего себе! Прошёл слушок: Черноморский флот прошёл Дарданеллы. Это что, война? С кем? Чёрт! Ночь прошла в тревожном ожидании. В воздушном пространстве ответственности дивизии и у соседей было необычно «тихо». Утром по радио объявили ультиматум Хрущёва к правительствам Англии, Франции и Израиля: В течении 24-х часов прекратить агрессию против миролюбивого народа Египта. К восьми часам КП почти опустел. Стало известно, что ультиматум принят, назначены переговоры. Гамаль Абдель Насер спасён. Авиация Южного округа вернулась на свои базы, Черноморский флот пока в Средиземном море. Боевая тревога отменена, дивизии назначена повышенная готовность. Наша смена пошла в столовую и СПАААТЬ!

      Вскоре в Советский Союз прибыл с визитом спасённый и был принят с большой помпой, на грудь повесили золотую звезду Героя Советского Союза. В ответ молодой революционер (его организация Свободных офицеров в 1952 году совершила переворот в Египте и изгнала английских колонизаторов) просыпающейся Африки поклялся в революционной преданности и вечной дружбе. Совсем недавно КПСС объявила, что национально-освободительные движения в Африке является главнейшим моментом нашей эпохи и ярким подтверждением скорой победы коммунизма во всём мире. Наша поддержка революционера Насера послужит примером для подражания другим лидерам Черного континента. Однако дружба оказалась не долговечной. Вскоре ласковый египетский «телёнок», насосавшись Советской «бурёнки», переключился на чудь не забодавшую его английскую «бурёнку». Однако построить Асуанскую плотину всё-таки пришлось. В горячке пообещали. Приходится выполнять. Народный фолклёр так охарактеризовал сей исторический акт египетско-советской дружбы: 

Герой Советского Союза

Гамаль Абдель

На всех насёр!

Опыт же Насёра по «дойке» Союза приняли на вооружении все без исключения «революционеры» Черного континента.

      В дни моей юности и молодости обеспечение колхозов ГСМ было главной проблемой, головной болью их председателей. Сколько миллионов годовых фондов ГСМ среднего колхоза было сожжено в небе Союза, Турции и Ближнего Востока в дни кризиса не трудно сосчитать. Добавим расходы на «дым» из выхлопных труб на земле и море. В результате получим не менее чем двухлетнюю потребность всех колхозов и совхозов страны. Это оценка убытков.¹⁰ А вот что получила взамен за эту суперрискованную операцию моя страна, каков «гешефт» в реальном, материальном, так сказать, выражении, этого мне не известно до сих пор. В своё время мне говорили о некоем моральном приобретении, о росте престиже страны. Но мораль предназначена и применяется для упорядочивания взаимоотношений между людьми как индивидуумами. Для взаимоотношений между странами людская, человеческая мораль не применима и никогда не применялась. В этой области действуют другие законы. Престиж страны вообще понятие эфемерное, относительное. Он зависит от точки зрения. Всегда на любое событие существует по крайне мере две точки зрения, и они противоположны. Обидно, что «кремлёвские мечтатели» независимо от своих политических убеждений до сих пор гоняются за химерами престижа страны в ущерб материальных выгод моей Родины.

        В первое время службы немалые неудобства нам доставляли воздушные шары. Только пристроишься на стулья прикорнуть на часок-другой, и вдруг трееевоогаааа! Бывало, в горячке в воздух поднимали аж всю дежурную эскадрилью. Но шары летели высоко, при приближении МИГов поднимались ещё выше. Наш район шары пересекали обычно с юго-запада на северо-восток. В конце концов пришло указание на шары не реагировать.

        В газетах того времени часто писали о нарушениях наших воздушных границ самолётами НАТО. Публиковались ноты протеста. Говорили, что целью таких полётов являлась разведка наших РЛС и их частот. Из района Ленинграда к нам не раз поступала информация о движении воздушных целей, не отвечающих сигналом «я свой». Наши штурманы нам говорили, что полёты над ИХ территорией НАШИ самолёты тоже совершают, особенно в районе Аляски. У нас нет высотных самолётов типа У-2. Поэтому из ТУшек выбрасывали всё, всё и устанавливали спецаппаратуру. Пилоты уходили на разведку на свой страх и риск. Когда самолёт возвращался, набегала команда и быстро, быстро снимали аппаратуру, возвращала вооружение и прочее. Когда на аэродроме появлялась команда американского атташе, Тушка была уже столь же невинна, как невеста короля. Американцам представляли её экипаж, объясняя вторжение самолёта в воздушное пространство США ошибками пилотов и отказом навигационного оборудования. Иногда пилотов по настоянию их атташе судили военно-полевым. Из суда пилотов увозили в «воронке» с решетками, лишенных званий и наград. Однако через пару дней им вновь возвращали погоны с дополнительными звёздами, все ордена с   орденом Ленина в придачу и новые паспорта с новыми именами. Служить отправляли в другой конец великой страны. Я не гарантирую достоверность сего рассказа. Передаю что слышал, так сказать, за что купил, за то продал.

       Первое Мая 1957 года попало на моё дежурство. Началось оно тихо, спокойно, как-то сонно. Праздник! Проверяющих точно не будет. Вдруг из округа - готовность № 1! Наш подполковник продублировал приказ, связался с комдивом. В нашем небе всё тихо. В чём дело? Постепенно разъяснилось, из Ирана летит американский У-2, уже пропорол весь Среднеазиатский округ, приближается к Свердловской области. Ни одному ПВО сбить самолёт не удаётся. Уральский округ поднял МИГи, но они не могут подняться на такую высоту. Стрельнули по У-2 новой ракетой, сбили свой МИГ, стрельнули второй. СБИЛИ!!! Готовность №1 отменили. Перешли к обычной праздничной, повышенной. Позже узнали: лётчик У-2 остался жив, ещё позже его фото увидели в газетах. Пауэрс. МИГу повезло меньше. Однако полёт высотника У-2 не был последним. Через две-три недели, опять в моё дежурство, очередной У-2 днём из Балтики вторгся в наше воздушное пространство и прошёл над Карелией до Мурманска. Там повернул в Норвегию, где сел на базе НАТО. В районе полёта самолёта погода стояла лучше не бывает, видимость 200 %! У-2 сфотографировал все(!) наши секретные объекты в Карелии! Наше ПВО было абсолютно бессильно. Через месяц на вооружение нашего округа поступили ракеты. Больше У-2 в нашем небе не появлялся, иногда полетает над Финляндией, потрётся о границу и уходит в Норвегию. Шары тоже исчезли, как и сообщения в газетах о нарушении воздушного пространства СССР кем бы то ни было. Зато участились ночные полёты бомбардировщиков США. Заразы! Взлетают по ночам с аэродромов Аляски и вылупляются из-за Северного полюса. Мы только-только заснули на стульях и вдруг «ТРЕВОГА!». Хватаем наушники, ведём цели, с Новой Земли взлетают истребители, с аэродромов нашей дивизии целая эскадрилья. А эти паразиты прут по прямой на Архангельск, на Северодвинск! Иногда до десятка целей! Несколько раз на КП приезжал даже комдив. А эти дойдут к нашей воздушной границе, скользнут по ней и обратно за горизонт в Аляску, или в Норвегию. Конечно, следует команда отбой, МИГи садятся на аэродромы, но поспать уже не удастся. Время вышло. Что им, америкосам, днём-то не летается?!          

        По прибытии из «учебки» на постоянное место службы в казарму Васьково, мы, комсомольцы, а таковыми были все, сдали свои учетные карточки и погасили долги по комсомольским взносам. Принимал их солдат, секретарь комсомольской организации взвода, сидящий на дембельских чемоданах. От него узнали – будет отчетно-перевыборное собрание. Во взводе почти поголовно все комсомольцы. Секретарь в таком взводе третий человек после комвзвода и старшины. Выгодно. И я решил «назначить» себя на эту должность. Московский опыт ясно показал: партия и комсомол для того и существуют, чтобы через них устраивать, решать свои личные проблемы. Вскоре состоялось собрание. Естественно, на него явились старшие товарищи, члены КПСС комвзвода, старшина и майор, помощник начштаба дивизии по политической работе в Управлении. Сразу после отчетного доклада попросил слова я. Что-то похвалил, что-то предложил улучшить, что-то усилить, что-то охватить, отметил невыразительность «Боевого листка» (уже профессионально, исходя из опыта работы в школьных стенгазетах). В общем, обычный набор демагогических фраз, не раз мною слышанных от комсомольских и партийных вожаков из любого райкома. В конце выступления скромно попросил извинения, за то, что я «салага» по неопытности может и неправильно что-то понимаю. Садясь, по глазам майора я уже понял – назначение состоялось. Когда прения кончились, он лично предложил мою кандидатуру на голосование. Комвзвода и старшина не возражали. Положение секретаря предоставляло мне право самостоятельно (не в команде) посещать офицерский городок, ибо там находился штаб, а в нём сидел мой куратор, майор. Он утверждал мои планы, мои отчеты, снабжал материалами для политработы и т.д. Но главное, я получил доступ к библиотеке, расположенной в «Доме офицеров». Кстати, о моём первом посещении его.

        31 декабря 1956 года в моей смене был отсыпной день. После обеда сержант Токарев обе смены построил и повел в офицерский городок. Куда? Зачем? Узнаете. Не пожалеете. Пришли в этот самый «Дом офицеров». Оказалось, начальник КП (завхоз в гражданской интерпретации) майор Молочный, наш начальник вне дежурства, по просьбе начальника (завклубом в гражданской жизни) указанного выше «Дома» поручил нам помочь в подготовке  «Дома» к вечеру, посвященному встрече Нового 1957 года офицерами и членами их семей в/ч 19055. Мы из кинозала вытащили все кресла, установили елку, на втором этаже в разных залах установили столы, стулья, радиоаппаратуру и т.д. и т.п. надеялись, что нам удастся раствориться в тёмных закоулках «Дома» и втихую поучаствовать в празднике. Но.… В начале 12-го нас стали выпроваживать, разрешив, правда, зайти в буфет. Мы там купили, кажется 3, бутылки портвейна(!) (солдатам запрещено употреблять даже пиво!), несколько пачек печенья и каких-то конфет. На улице, оставив меня за старшего, хотя в команде были солдаты служившие второй год, ибо положение комсомольского секретаря ставило меня выше их, наш сержант Лёня Токарев и Леонид растворились в недрах офицерского городка. Их ждали, кажется, поварихи столовой для лётного состава. Мы же решили забрести за «Дом офицеров» и на его задворках, подождав, встретить Новый год портвешком. Сугробы по пояс. Благо мы в валенках. Ветерок северный, резкий, сухой, задувает в щель между шапкой и воротником шинели. Пробрались, обтоптали пространство. Место укромное, нас не откуда не видно. Слышна музыка. Разлили по полстакана (стаканы мы тоже прихватили). Подняли за уходящий 56-ой. Заели печеньем. Не та закусь. Как-то сам собой возник разговор на тему ТОВАРИЩ. Мы к офицерам, и они к нам своё обращение начинаем со слова ТОВАРИЩЬ. В боевой обстановке, на службе это обращение нормально, слух не режет. Если умирать в бою, то мы все товарищи. А вот сейчас? Они там, в тепле, за столами не «хилыми», а мы здесь, на задворках, в сугробе и на колючем ветру. Получается, по факту, они господа, золотопогонники(!), а мы? Если уж мы не хамы, то по крайне мере мы «серая скотина». Что-то много лицемерного в этом обращении ТОВАРИЩ. На этом и сошлись. По времени подходила полночь. Разлили остаток. Стали ждать боя Курантов. Кисти без перчаток коченели. Наконец музыка за стенами смолкла, бой часов, последний удар, наше сдержанное У-Р-Р-Р-А! За Новый 1957 год! Глоток уже захолодевшего портвейна и быстрей, быстрей руку в солдатскую перчатку. Пальцы ломит от холода. Закопав бутылки в сугроб, выбрались на торную дорогу и построившись в колонну по два двинулись, следя за строем. Каждый понимал, у встречных патрулей колонна не должна вызывать замечаний! Не вызвала, дошли благополучно и тихо-тихо по койкам, казарма уже во всю храпела.    

       1-го января праздник. Подъём на час позже, т.е. в 7.00. Никаких пробежек, никаких зарядок. Умылись, построились и в столовую на праздничный завтрак – к чаю по куску белого хлеба! Вернулись в казарму и весь день мы свободны, сидим в казарме. Всё равно идти некуда, кругом снежная пустыня. Ни каких дорог вокруг нет. Летом тоже. Снег стает, зато оттают болота. Из казарм одна дорога, на ж/д станцию через офицерский городок. Но там патрули. Не пропустят. Так что идти не куда. Увольнительных у нас тоже нет. По той же причине – ходить не куда. После обеда обещают кинофильм в солдатском холодном клубе. Так что сидим. Базарим. Вспоминаем гражданку. Наши соседи, авиамеханики рассказали пару смешных историй происшедших с «батей», т.е. с комдивом. Высказали сожаление, что Хрущев сократил выплаты солдатам. Какие выплаты? До середины 1956 года авиамеханики ежемесячно получали по 350 рублей в месяц, теперь 35 рублей. Всем остальным солдатам тоже срезали в выплаты. Значит наши предшественники, планшетисты получали по 200 рублей? Да. Неплохо. Я вспомнил, что Виктор под расчёт получал за более трудную работу 450 р., при этом должен был и одевать, и кормить себя сам! Но на гражданке трудно, надо сокращать расходы на армию. Наверно. Но почему наши сверстники, устроившись на многие не колхозные предприятия, получают зарплату, живут дома, ходят на танцы, встречаются с девушками и имеют освобождение от армии. И через два года, получив справку, имеют преимущественное право на поступление в ВУЗ, а нам нужно служить три года, чтобы получить тоже право. А тем парням, которым «посчастливилось» попасть в морфлот, - аж четыре года! В Конституции говорится о всеобщей войнской повинности. По факту всеобщей нет, а в деталях различна. Морячки-то в чём перед Родиной провинились? А мы? У пехоты 2-а с половиной года. Нам, значит, добавили за наше среднее образование и примерное поведение. При отборе призывников во флот и авиацию к ним предъявляют повышенные требования не только к их здоровью. Кроме того, наш быт чем отличается от быта заключённых? У них место нахождения огорожено колючей проволокой. У нас колючки нет. Вместо неё сугробы или непроходимые болота. И ни каких увольнений, ни каких девушек, только койка, правда, не в тесной камере, а в большой казарме. Но в пересчёте квадратных метров на солдата результаты совпадают. Уух!! Как много узаконенной партией и правительством несправедливости! Справедливость — это не равенство в нищете. Справедливость — это равенство перед законом, равенство в обязанностях перед Родиной, соблюдение основного закона социализма: от каждого по способностям, каждому по его труду. Партия устами Хрущева объявила: «В СССР социализм построен». В чём дело?  

        После обеда появились наши «самовольщики», сержант Лёня Токарев и рядовой Леонид. Мило беседуют со старшиной. Как интересно. Старослужащие рассказали. Леонид, старшина и старшина нашей бывшей учебной роты друзья по несчастью. Все трое учились в военном училище. Ушли в самоволку на свидания с девушками. Выпили. Местные парни затеяли драку с двумя будущими старшинами. Приехала милиция и их забрала. Леонид пытался объяснить милиции, что виноваты местные парни. Но его тоже забрали. За кампанию. Протокол в училище. Там хотели не только отчислить из училища, но даже согласиться сдать их в гражданский суд. Вмешался генерал, отец Леонида. Сначала хотел вытащить одного сына, тем более что на Леонида почти небыло материала. Но сын уперся, потребовал спасти и своих товарищей. Клялся, что на его друзей напали, и они были вынуждены защищаться. Генералу удалось спасти от суда всех троих, призвав в армию. Теперь они зарабатывают себе характеристики, чтобы восстановиться в училище. Им даже зачли год учебы за год службы, так что в 57-м они вернуться в училище. Леониду тоже предлагали сержантско-старшинскую должность, но он выбрал должность рядового планшетиста. Старшина, конечно, всем обязан своему другу, а по сему не мешает ему «отлучаться по нужде». Ну а Леонид берёт Леонида. Там, куда они ходят, тоже две Нади.                  

       Освоившись с новой обстановкой, стал думать, чем занять мозг. Он же уже привык за время учёбы к регулярному получению новой информации. Армейская однообразность, рутинность утомляла, раздражала. Вот бы сюда Илатовскую находку! Но нельзя. Решил проработать вопрос поступления в Университет марксизма-ленинизма (УМЛ). На заочный. Может, разрешат? Всё-таки вопрос политический. В моей голове накопилось много вопросов к строящемуся в стране социализму. Захотелось лично ознакомиться с истоками теории коммунизма и социализма. Написал в Вологду с просьбой разъяснить условия приёма. В тайне надеялся, если примут, то для сдачи экзаменов буду ездить в Вологду, а там и дома побываю. Ответили, но сообщили, что военнослужащих срочной службы в Университет принимать не разрешено. Тем не менее, прислали программу первого курса. Я пошел в библиотеку и стал брать и читать указанные в программе книги. Начал с книг коммунистов-утопистов, затем пошли работы Г.В.Плеханова (по ним учился в своё время сам Ленин) и первых марксистов России, их критика Лениным и, наконец, его первая крупная работа «Развитие капитализма в России». Она меня повергла в шок. Оказывается, в царской России рабочим платили больше, а крестьяне жили лучше! Это по данным, которые собрал сам Ленин! В конце концов я понял: ответов на мои вопросы в литературе, изучаемой в УМЛ, мне не найти. Интересно, что книги я стал брать на дежурство и читал их в тихие моменты дежурства, что было категорически запрещено. Но ЭТИ книги запретить читать никто не решился. Вскоре ко мне присоединился Юра Петров, затем Виктор Баранов, как и я первогодки. Кстати, «моя» литература помогла им выбрать будущую профессию. Петров поступил в Воронежский, а Баранов в Ярославский университет, оба на юридический факультет.   

       В 57-м году Жукова отстранили от руководства армией. Его обвинили в грубости и волюнтаризме. Не знаю на счёт волюнтаризма, но за грубость армия Жукова не любила. Офицеры-авиаторы тем более. На КП дивизии новость устранения Жукова встретили с одобрением. Офицеры говорили, что Жуков человек корыстный, безжалостный, для достижения победы солдат не жалел, и вообще воспринимал их как расходный материал. Говорили, что во время войны армия его не любила. Наибольшей популярностью тогда пользовался Рокосовский за бережное, заботливое отношение к солдату. Те же суждения я слышал в своих деревнях от бывших фронтовиков. Грубость Жукова стала нормой для его выдвиженцев, которые во всём ему подражали. Однажды на наше КП (ещё до меня) явился проверяющий генерал из центра. Увидел небольшой кусочек штукатурки около выходных дверей. «Что это такое?»- грозно спросил генерал. «Щикатурка» - ответил начальник КП, белорус по национальности. «Чтооо?» - заорал проверяющий, - «Объявляю выговор! Отстранить от должности!» Других замечаний на КП не нашлось, каких-либо рекомендаций проверяющий не высказал. Уехал. Майора, начальника КП, от должности отстранили. Вместо его назначили хохла, майора Молочного. Прежний начальник КП стал штурманом без перспективы продвижения по службе. Выговор, назначенный генералом из центра, мог снять только генерал той же должности. В округе такой должности не было. Так и остался в личном деле бедняги неснимаемый выговор. А с выговором, как очередное звание давать? Объявлять выговор за кусок «щикатурки»? По-моему, генерал, не способный сделать замечания или рекомендации, по существу, а вместо этого всё внимание сосредотачивающий на «щикатурке», некомпетентен и занимает чужое место. 

      Летом 57-го года, как, впрочем, и в следующие годы, свободная смена (если не вызывал на КП майор Молочный на какие-то хозработы), а после обеда и ночная смена, в тёплые солнечные дни уходила на местное озеро купаться. Озеро не большое, размером со стадион, с холодной, чистой, удивительно прозрачной водой. Вокруг озера росли северные не высокие ивы, корни которых подходили к самому краю его берега. Дно озера и особенно подводная кромка берега были устланы корнями и сломанными стволами этого дерева. Поэтому купаться приходилось весьма осторожно. К нам иногда присоединялась подруга Лёни Токарёва. Если вдруг смену срочно требовали на КП, за нами прибегал специально оставляемый в казарме дежурный. Для комвзвода мы конечно же якобы были на КП.

      Я не курил и на сэкономленные деньги, выдаваемые на курево, к концу 1957 года мне удалось купить короткофокусный фотоаппарат «Смена» с приспособлениями для проявки плёнок и фотографий. По самоучителю, взятому в библиотеке, научился фотографировать. Проявлял после отбоя в коптёрке с разрешения старшины. Фотографировал своих товарищей, чему они были весьма рады. Свои (мои) фото они срочно отправляли родным. Свою первую фотографию я сделал 1-го января 1958 года. На ней запечатлен Витька Баранов (уже ефрейтор), сержант Лёня Токарев и Геннадий из Челябинска, отлично исполнявший нам чечётку. Он до армии посещал в доме культуры танцевальный кружок. Витька был моим главным конкурентом. На прошедших в июне всеармейских учениях он устойчиво вёл на одну цель больше, чем я. По итогам учений мы оба получили по лычке (ефрейторской), но он в дополнение ещё и отпуск. Я же поехал в отпуск только в марте 58-го года. Кстати, первым из нас, первогодков, в отпуск поехал Сергей Марсов из Харовска. Его девушка вдруг перестала писать. От товарища получил письмо, что у Серёги появился конкурент. Серёга не находил себе места. Мы, его друзья, посоветовали, чтобы его мать через дочь, серёгину сестру (она работала в больнице), прислала на имя командования части заверенную врачом телеграмму о серьёзной болезни. Телеграмма пришла, Серёга уехал. Вернулся счастливым. Конкурента устранил, а через месяц получил письмо, что он будет отцом. С тех пор он находился в состоянии ожидания дембеля. Я переписывался с двумя одноклассницами Зиной Караниной и Галей Никитиной. Первую я провожал с выпускного, а со второй часто встречался после возвращения из Москвы. Обе прислали весьма эффектные фотографии. В отпуске встречался с обоими. С Никитиной часто, она жила в километре за Молочным. К Зине пришлось ехать на поезде в Череповец. В отличие от Серёги, все мои мысли были сосредоточены, прежде всего, на будущем поступлении в ВУЗ. Потому шансов устроить своё будущее со мной у девушек не было.

        К концу 57-го года я завершил свой «роман» с теоретическим марксизмом и окончательно пришел к выводу. Возвращаться в Тимирязевку не буду. Теория теорией. Практика практикой. В нашей стране они почему-то не пересекаются. Брат прав. Съедят и не подавятся. У них свои интересы, и никакого романтизма, и идеализма. Хрущев часто и много выступает. Послушаешь и всё небо в радуге, почитаешь письмо родителей и всё неба в хмурых тучах. Вернулся к наиболее любимым предметам – физике и математике. Разослал запросы в несколько ВУЗов об условиях приёма и о сфере использовании выпускников. Проанализировав ответы, я нацелился на МФТИ. Кроме того, что выпускников этого ВУЗа направляют на работу в научно-исследовательские институты и конструкторские бюро (туда же направляют выпускников и некоторых других ВУЗов) важнейшим фактором в принятии решения явился срок начала приёмных экзаменов. У всех приём начинался с 1 августа, в МФТИ – с 1-го июля! Значит, я смогу удрать из армии на месяц раньше! Ознакомившись со сборником экзаменационных задач прошлых лет по математике и физике, я обнаружил, что решать их я не умею, в школе решению таких задач меня не учили! Пришлось учиться самому. Им (задачам) я стал посвящать всё свободное время. Постепенно стало получаться, и от решения этих задач я стал даже получать удовольствие. Заново повторил теорию. К середине 1959-го года самоподготовка или саморепетиторство успешно завершилось.

        А пока нас раздражала внутриболотная изоляция. Увольнения не практиковались, т.к. некуда идти. Однако ряду старослужащих удалось протоптать кое-куда дорожку. Они уходили в самоволку. Засекали. Наказывали. У одного из парней нашего взвода уже третья подряд провальная самоволка, причём поймали его патрули, а, следовательно, об этом узнало большое начальство. Стоял вопрос о передаче дела в военный суд, а там наверняка стройбат. Ко мне подошел старшина и потребовал разбора дела на комсомольском собрании. Собрание, конечно, я объявил, но посетовал Леониду, что душа не лежит осуждать солдата третьего года службы. Надо бы как-то защитить парня. Почему нет увольнений? Мы что, в тюрьме? Однако Леонид посоветовал другое. Собрание открылось как обычно. На нем, конечно, присутствовали члены КПСС взвода, а также наш майор-куратор из Управления, капитан - секретарь парторганизации Управления и какой-то мне незнакомый капитан, с которым майор почему-то был необычно любезен. Старшина изложил суть проступка и сел. Как только я объявил прения, поднялся лес рук. Предоставил слово одному, другому и т.д. Все выступавшие резко осуждали сержанта, требовали исключения из комсомола. И рядовые, и другие сержанты, сослуживцы. Потом выступили несколько рядовых из его отделения. Осудили поступок, но отметили его положительные стороны, рассказали, как он им помогал освоить новую для них военную профессию, о его терпении и т.д. Предложили строгий выговор, т.к он хороший командир, требовательный, но справедливый. Следующий выступающий, сержант, настаивал на исключении. Нельзя подрывать основы армейской дисциплины! Перед принятием решения, пошептавшись с незнакомцем, выступил майор и высказал мнение, что товарищ сержант на всю жизнь запомнит всё то, что было сказано в его адрес его товарищами и можно ограничиться строгим выговором. Сержанту объявили нужный выговор. Гости ушли довольные. Им даже не пришлось выступать. Шоу им понравилось. Коллектив здоровый, социалистическая сознательность на высоком уровне. Сержанта оставили на отделении, лычек не сняли. Они не догадывались, что все выступления мы готовили и каждому выступающему предложили текст с концовкой (наказанием). Убедили, что только так мы убережем товарища от суда. Особенно гостям понравилась «принципиальность» молодых солдат из отделения сержанта. По-моему, старшина догадывался о спектакле, но молчал. Ему скандал был не к чему. Он готовился вместе с Леонидом вернуться в училище. Как я потом узнал, ему в характеристике наше собрание отметили, как успех в его партийной работе среди подчинённых. Позже, уже в институте, мы не раз применяли этот метод для спасения своих товарищей. На каждый не обоснованный запрет, необоснованное ущемление прав всегда можно найти своё шоу.   

      Наши сверстники, рабочие заводов получают зарплату, после работы свободны и имеют ежегодный отпуск. Нам недельный отпуск дают за особые заслуги. Большинство солдат до конца службы не получают отпуска. У меня возникла идея слинять из части на две-три недели. Для этого достаточно подать заявление-рапорт о направление в какое ни будь военное училище. Это солдатам разрешалось и командованием приветствовалось. Приём проводится в конце лета, время хорошее. Нужно выбрать училище, которое расположено в хорошем месте. По справочнику определил, этому условию удовлетворяет училище военно-морской авиации в Таллине. Идеей поделился с друзьями – Барановым, Марсовым, Мишиным. На моё предложение подать рапорт о направление в данное училище все трое заявили, что они не хотят поступать в военное училище. «А кто Вам предлагает поступать?» - спросил я. Последовала немая сцена.

        - Мы приезжаем, отдыхаем, пытаемся сдать пару первых экзаменов, и проваливаем последний. По-моему, каждый из нас может прикинуться дураком. Возвращаемся в часть, продолжаем служить, отдохнув в Прибалтике, как в отпуске. Вы против? -  разъяснил я.         

Ну, конечно, теперь каждый согласился принять участие в «прибалтийской экспедиции». Подали рапорты, в апреле 1958 года прошли в Архангельске медкомиссию. Стали ждать письма из училища. Наконец-то, хоть ненадолго сменяем эти болота на балтийские волны! Вдруг в штаб всю четвёрку вызывает наш майор и с грустью объявляет, что решением Правительства Таллиннское военно-морское лётное училище закрыто. Увы. Прокатится к морю на «халяву» не удалось.

      В сентябре уволился сержант Лёня Токарев. Меня назначили на его должность, прилепили лычки младшего сержанта, и я стал получать 100 рублей. Уехали в своё училище старшина и Леонид. Кто займёт место старшины? Временно назначили приходящего «макаронника» (сверхсрочника). Он нам не понравился. В казарме он появлялся в 6 часов и уходил в 20.00. Дисциплина начала падать. В коптёрке после отбоя я собрал членов комсомольского бюро и командиров отделений. Обсудили ситуацию и решили выдвинуть в старшины солдата второго года службы. Разбудили и вызвали на совещание старослужащих из полигонного взвода. Кандидат тоже был оттуда. Им ещё служить до ноября, для них кандидат салага. Подчиняться ему? Объявили им ряд привилегий, но потребовали выполнять все распоряжения будущего старшины, его авторитет не подрывать. В случае нарушения договора увольнение состоится не раньше 30 декабря, если состоится. Совещание завершилось полным согласием. На другой день я предложил командиру взвода кандидатуру старшины и дал гарантию, что его весь взвод будет ему подчиняться. Командир назначил его временно. Убедился и вскоре оформил приказом.

      Я не раз поднимал перед майором – куратором вопрос об организации контактов с местным населением. Он не очень приветствовал идею. Но если бы не сопротивление прежнего старшины, я бы пробил вопрос. У старшины цель – вернуться в училище. Поход в деревню опасен случайностями, которые могут сказаться на его характеристике. С новым старшиной мы быстро уговорили майора, которому в действительности лишние проблемы тоже не к чему. Лучше, если солдаты вне службы находятся всегда в казарме под присмотром командиров. Но поход в деревню – поход на лыжах, тренировка для бойцов, повышение их боевой подготовки. Поход в деревню – демонстрация армейской службы, её популяризация перед призывниками. И т.п., и т.д. В декабре все свободные от дежурств бойцы взвода встали на лыжи и совершили марш-бросок в 6-ть км по замёрзшим болотам в деревню. По линии райкома комсомола наш приход был согласован с местной комсомольской ячейкой. Нас встретили в клубе. От нас выступил докладчик по проблеме защиты нашего неба. Кратко. От них что-то тоже сказали, наши что-то спели, сплясали, и начались танцы. Девушек было много. Должно быть, о нашем прибытии было широко известно, и они набежали из соседних деревень. Нашей со старшиной заботой было:

        - не допустить драк с местными парнями;

        - не допустить излишеств в принятии спиртного.                                                 

Удалось. Правда, контролировать второе было трудно. Девушки по-тихому уводили из клуба наших солдат, и быстро возвращали их уже в подпитии. Но в пределах нормы. Сказалась разъяснительная беседа. Если заметят кого в солдатском городке при возвращении, походов больше не будет. Поэтому парни в основном взяли в запас, в казарму. Через пять часов снова на лыжи и марш-бросок. Ну вот и казарма. Все благополучно, сняв лыжи, вошли. Нет только механика МИГа главного инженера дивизии и его молодого ученика-сменщика. Механик подлежал демобилизации, но его задержали для подготовки себе смены. Механик был, естественно, недоволен. Принял больше других, что тоже естественно. Сменщик должен был опекать своего учителя. Обнаружив их отсутствие, я со своими планшетистами выскакиваю в коридор. А там как на грех патруль (три солдата и офицер-связист). Пришел проверить вторую (левую) половину казарму, где располагался батальон его радиолокационного полка. И в это время в коридор с улицы пытается войти, на неустойчивых ногах наш механик. Сзади, поддерживая «учителя», с двумя парами лыж маячит «ученик». Мои планшетисты быстро прикрыли сию сцену своими спинами и вытеснили обоих обратно на улицу. Появившийся старшина подскочил к офицеру с каким-то вопросом и, жестикулируя, увёл патруль в казарму чернопогонников, а мы быстро завели отставших в нашу казарму и уложили «уставшего» механика в постель. Так завершился наш первый поход. В течение зимы наш взвод посещал деревню ещё раза три или четыре. Ребята были довольны и ни разу нас не подвели. В конце марта болота растаяли, походы прекратились.

       В конце 1958 года с прибытием новобранцев я столкнулся с проявлением дедовщины наоборот. Ко мне в отделение вместо четырёх демобилизовавшихся направили четырёх молодых «бойцов», из них только один был нормальным. Это был деревенский парень. Второй - скромный, щуплый, исполнительный, с душой художника детдомовский парнишка. Он мне очень нравился. Я ему настойчиво рекомендовал готовить себя к поступлению в ВУЗ художественного направления, не потерять в армии навыков рисования и как мог способствовал этому. Другими словами, для меня вначале он тоже был нормальным. А вот два «бойца» из Ленинграда меня удивили. Один из них еврей по фамилии Горелик, неуклюжий, умеренно полный, средних способностей малый. Я недавно листал в библиотеке учебник по высшей алгебре. Автором учебника значился Горелик. Фамилия звонкая, запоминающаяся. Поэтому я спросил у парня, кем работает его отец, и нет ли среди родственников математиков. Отец слесарь. Знакомых математиков нет. Второй ленинградец заявил, что служить он не хочет, пусть никто на него не рассчитывает, он еще в Ленинграде хотел комиссоваться, но допустил ошибку и вот попал сюда. Пусть служат деревенские лохи, раз это им нравиться. А ему, питерскому стильному мальчику это западло. Я слышал, как он с Гореликом обсуждал разные методы повышения давления перед медкомиссией с помощью таблеток, которые и запрашивал в письмах у друзей в Питере. Он однажды даже отказался мыть казарму в составе смены, где были солдаты третьего года службы. С этим нахалом пришлось поговорить, разговор подкрепить системой нарядов вне очереди. Через пару месяцев за попытку симуляции с целью отлынивания от работы, т.е. за попытку «сесть на шею» своего товарища пришлось паразита даже отхлестать пощечинами. Помогло.

       С детдомовцем пришлось расстаться. О его таланте узнал начальник КП майор Молочный. Он попросил парнишку скопировать, увеличив, фото фривольных девиц в неглиже. Задание было выполнено с блеском. Тогда майор стал приказывать мне освобождать парня от смен и передавать его в его личное распоряжение. Нагрузка на остальных ребят стала увеличиваться. Тогда я решил похвастаться перед майором-куратором боевым листом взвода, оформлял который мой художник из детдома. Как! Кто оформлял? Я рассказал. Через неделю моего художника отозвали в штаб дивизии, но спать художник приходил по-прежнему в нашу казарму, а мне прислали планшетиста из полка. Режим дежурств восстановился. В начале 59-го года майор-куратор предложил мне вступить в КПСС, естественно кандидатом. Я не сопротивлялся. Это возможно поможет мне при поступлении в ВУЗ, по крайне мере не помешает. Написал заявление. Приняли без вопросов.

      Самыми напряженными дежурствами были дежурства во время весеннее-летних общеармейских учений. Вот когда приходилось «попотеть»! Дивизия была боевой, совсем недавно вернулась из Китая, укомплектована по реестру военного времени как живой силой, так и техникой. Во время учений бывали моменты, когда на крыло поднимали всю дивизию, все три полка. В небе целей невпроворот. В моё первое участие в таких учениях с аэродрома Васьково стартовали в пиковый момент две последние эскадрильи. Стартовали две полных, а РЛС одного истребителя не обнаружило, мы естественно тоже не увидели. Штурманы провели перекличку, выяснили, кто пропал. Свободный офицер связи пытался установить с ним связь. Но, увы. Учения кончилось, началось расследование. Проверили все магнитофонные записи переговоров лётчиков со своим аэродромом и с КП дивизии. Глухо. Никаких сообщений, призывов от пропавшего лётчика не обнаружили. Наши штурманы комиссией были оправданы. Одновременно начался масштабный поиск пропавшего МИГа. Искали всей дивизией, т.е. истребители на бреющем полёте и на средней высоте осматривали пространство вокруг аэродрома. Искали долго, наконец, нашли летчика и самолёт, пропавшие год назад на прошлых учениях. Похороны состоялись в Талагах, после похорон семья покинула военный гарнизон. Гражданским в нём жить не положено. Говорили, что в прошлом году была точно такая же история. Искали ныне похороненного, нашли предыдущего. На учениях 1958 года всё повторилось. Нашли останки лётчика, погибшего в 57-м. Поздней осенью на разведку погоды, всегда проводимой перед полковыми учебными полётами, вышла спарка (истребитель МИГ с двумя кабинами для пилотов), пилотируемая комэско и его заместителем. Отмечал маршрут полёта самолёта на планшете я. МИГ шёл на юг и уже подходил к точке возврата. Точно, получаю и наношу координату, свидетельствующую о начале разворота. Штурман запросил пилота о совершаемом манёвре. Пилот подтвердил разворот. Я получил ещё одну координату. Разворот продолжался. Вдруг чувствую – интервал поступления новой точки проходит. Доложил. Штурман за микрофон. Самолёт не отвечает, второй штурман немедленно через дверь к операторам РЛС. С экрана самолёт пропал! На КП всех «на уши»! Начальник смены звонит к южным соседям, просит включить РЛС и «пошарить» вокруг координаты. Но, увы! Найти спарку не удалось. Снова поиски всей дивизией. Безуспешно. Наступила зима, снег скрыл все следы. Поиски свернули. Через полтора месяца к охотникам забрёл до предела исхудавший лётчик. Это был второй пилот. У них отказало электроснабжение, зависли все приборы, исчезла связь. Большая облачность, плохая видимость вынудили снизиться, чтоб как-то сориентироваться на местности. Не удалось, истратили горючее. По приказу командира он катапультировался. Что случилось с командиром, он не знает. Место своего приземления указать не может, долго плутал.                      

       Ещё одна сторона армейской жизни меня удивила. Когда я стал командиром отделения, мне майор Молочный стал давать разного рода хозяйственные поручения. В частности мне несколько раз пришлось (с удовольствием!) ездить в Архангельск (в одну из таких поездок мне удалось посетить тётю Веру , познакомиться с её дочкой, моей двоюродной сестрой Любой) для закупки малярных красок, бумаги, гуаши, кальки и других товаров, потребляемых КП, и для поиска мебельных магазинов,  имеющих право на продажу своей продукции по безналичному расчёту. Я их нашёл и в них закупил новую мебель для КП. Потратил большие деньги! Когда мебель пришла, мы вынесли всю «старую» мебель и сожгли. Только малую часть майор спрятал в небольшой сарайчик, расположенный рядом с КП. В основном вся «старая» мебель была в весьма хорошем состоянии. Естественно, парень из нищей деревни задал вопрос начальнику КП майору Молочному. Как же так, мебель хорошая, а мы её меняем, мебель в отличном состоянии, а мы её сжигаем!  Можно же отложить деньги и купить новую тогда, когда износится эта. Последовал ответ. Отложить нельзя. Если не истратим сегодня, в следующем году их не дадут совсем. Если истратим, запланируют на следующий год. Замененные вещи положено сжигать, уничтожать. Таков порядок. Таковы нормы. Нарушу, пойду под суд. Ясно?  Да. А сам подумал: «Сколько же по стране таких КП, штабов, домов офицеров и т.п. учреждений? И в каждом тот же порядок! Какие же миллионы на этот порядок растрачиваются и сжигаются? И весь этот «порядок» содержат на своих плечах нищие люди типа моих родителей! Социализм даже не пахнет справедливостью! В принципе!» 

      В начале июня 1959 года я получил вызов из МФТИ. Предъявил. Руководство КП удивилось, в ВУЗы поступают обычно в августе, а тут на месяц раньше, поёжилось, на носу ученья. Но делать нечего – Постановление правительства! 26 июня 1959 года я навсегда покинул Васьково. На ж/д станции Васьково со мной попрощались и посадили в поезд мои армейские товарищи Сергей Марсов и Юра Петров. Виктор Баранов, Федя Фомин, Юра Мишин и другие не смогли, готовились к ученьям. С ними я попрощался на КП. В Архангельске взял билет до Москвы (домой заезжать нет времени). Прощай армия, якобы советская и якобы народная!

                         МОСКВА. УЧЁБА В МИФИ                                                                           

       С Ярославского вокзала, не задерживаясь в Москве, отправился в Долгопрудный, в приёмной комиссии отметил прибытие, получил билет абитуриента, списал расписание экзаменов и устроился в общежитии. Первый экзамен математика письменно. Написал. Пришел в общагу, проверил. Нет. Действительно всё правильно. Вывесили результаты. Первая пятёрка. ЕСТЬ! Второй экзамен физика письменно. Решил все пять задач. Проверил дома. Всё правильно. Но объявили – оценки сообщают перед устным экзаменом. Прихожу. Экзаменатор берёт мой пакет с письменным экзаменом и говорит, что пака зачтены две задачи из пяти, давай смотреть остальные. Задаёт вопрос по первой спорной задаче. Я отвечаю. Минус меняется на плюс. Настроение поднялось. Отвечаю на вопрос по второй задаче. Задача опять признается решенной. Третью задачу экзаменатор признаёт решенной без вопросов. ПЯТЬ! Переходим к устному экзамену. Билет отвечаю отлично. Меня останавливают, не дослушав до конца, по каждому вопросу. Посыпались дополнительные вопросы. Сложные. Но отвечаю точно, полно. Экзаменатор доволен ответам и задаёт последний элементарный вопрос, собираясь поставить «отлично». Чему равен потенциал заряженного металлического шара. И тут меня замкнуло. Я спутал потенциал с напряженностью и упёрся с ответом. Экзаменатор пытался меня остановить, предлагал подумать, но я стоял на своём. Он поставил двойку и назвал причину моей ошибки. Я онемел от ужаса. Как я мог такое молоть! Это же элементарщина! Прощай МФТИ!  

        Я забрал документы и передал в МИФИ. Кстати, эти вузы я выбирал из-за повышенной стипендии, 450 рублей (после хрущевской деноминации – 45 р.). В МГУ стипендия не превышала 280 рублей. На помощь родителей я рассчитывать не мог, а стипендия в 450 р. была той величиной, которая обеспечивала нормальное питание, т.е.  учёбу. Здесь первым экзаменом было сочинение. При выборе темы я использовал приём трёхлетней давности, а именно выбрал сочинение о Павке Корчагине. Тема о защите революции сродни теме о защите Родины. Это позволило высказать мнение о Павке от лица солдата, защищавшего Родину за Полярным кругом. Сочинения по-прежнему боялся. Через своё нарочитое мнение надеялся, что учительница при проверке пропустит пару другую ошибок в моём сочинении. Не знаю, помогла или нет эта наивная просьба, но за сочинение я получил тройку. Она не участвовала в решении вопроса о приёме в институт, но она открывала путь к главным экзаменам, которые мне удалось сдать успешно, хотя и не так блестяще, как я пытался это сделать в МФТИ. Мною владел страх нового «залёта», потому я отвечал не столь уверенно. Кстати, позже мне стало известно, что устную математику я сдавал самому суровому экзаменатору, доценту Петрову. Он не очень внимательно слушал ответы на вопросы билета, настоящий экзамен начался с доп.вопросов и особенно с построения графиков нешкольных функций. Я благодарил бога, что в армии своевременно уделил много времени этой теме. Дело в том, что 23.04.1959 года Советское Правительство неожиданно выпустило Постановление, которое отменяло некоторые фундаментальные положения предыдущего Постановления от 1956 года. Так по 56-му году в ВУЗы принимались без экзаменов все уволенные в запас солдаты, имеющие диплом о среднем образовании (аналогично обладателям дипломов с золотой медалью). Этот пункт и позволил на якобы законном основании мошенникам-темирязевцам бортануть меня. Теперь демобилизованные должны были сдавать вступительные экзамены на общих основаниях. Но зато новое Постановление разрешало солдатам последнего года службы подавать заявления о приёме в ВУЗ до окончания срока службы, а командование в/ч обязывалось увольнять солдата, если на его имя поступал вызов из института. По старому постановлению я мог приступить к учёбе в институте только в 1960-м году. По новому - я получил право на поступление в ВУЗ  на год раньше, чем и воспользовался! Кстати, это был уже не первый, и будет далеко не последний случай, когда кремлёвские мудрецы перед самым носом мне перекрывали или пытались перекрыть кислород.

     Убедившись, что в МИФИ принят (прочитал списки принятых), в приподнятом настроении (НАКОНЕЦ-ТО!) решил погулять, как и три года назад, по Красной площади. Я всё-таки вернулся! Прошел её от Исторического музея мимо мавзолея и Лобного места к Казанскому собору. От него, «ловя ворон» направился было к Москва-реке. Вдруг слышу скрип тормозов, резкий звук клаксона. Отпрыгнул назад. Мимо меня проехали и скрылись в Боровицких воротах Кремля две «чайки». На первом сидении второй разглядел улыбающегося Клима Ворошилова. Стекло «чайки» было опущено. Подбежали два милиционера, потребовали документы. Представил, объяснив, что только что прочитал о своём поступлении в МИФИ, поэтому потерял бдительность. Отпустили, тем более что я был в солдатской форме.    

           Получив студенческий билет, я уехал в своё родное Колоколово. Там меня ждали, за меня, сумасбродного, волновались родители и сестрёнка Лёля. Она заметно вытянулась, но была по-прежнему тонкой, как спичка. Мать жаловалась – плохо ест, пьет одно молоко. Сестричка, конечно, не преминула, похвастаться успехами в учёбе. «Стараюсь учиться как ты. Завтра иду в четвёртый класс!»- объявила она. «Лёлечка учится не мне чета, оболтусу и круглому троешнику в её возрасте. Знала бы ты, малышка, истину!» - подумал я, но не стал разрушать возникшую уже семейную легенду о себе. Узнав о моём приезде, приехали брат и Вера со всем семейством. Вопросы. Ответы. Застолье. Тосты, пожелания.

      - Кем и где ты будешь работать, когда кончишь институт?

      - Говорят, что выпускники МИФИ работать направляются в атомные научно-исследовательские институты и конструкторские бюро. 

      - Преподавателем в институте, что ли будешь?   

      - В этих институтах не учатся, там научными исследованиями и экспериментами занимаются.

      - Так ты на учёного, что ли учиться будешь?

      - Учёным ещё стать нужно, а после МИФИ я наукой буду заниматься. Там, куда направят.  

      - Ой! Куда же, Гошка, ты опять ввязался? Опять выбрал самое трудное! – охнула мать, - А атом — это не страшно? Тут разное говорят   

Об инженерах, работающих на заводах, на ж/д транспорте, в совхозах и МТС в деревнях знали. Знали – их готовят в институтах. Чему будут учить меня, не поняли, но все сошлись в одном - мне будет не сладко. Долго гостить невремя. Надо возвращаться, опаздываю, занятия уже начались. Мать собрала мои доармейские рубашки, костюм (мал, но взял), бельё, денег минимум, только на первое время. Семья по-прежнему жила трудно.        

      С вокзала в институт. В этот день лекции для нашего потока читали на Кировской (улице), в здании напротив ГЛАВПОЧТАМТА. Раньше в этом здании располагался знаменитый ВХУТЕМАС. Я вхожу в храм наук! Сводчатые прохода, свежеокрашенные стены, холл с лепниной на стенах, негромкая музыка гитары из репродукторов и задушевное, как будто для меня, исполнение песни:

                                                Пять ребят у костра поют 

                                                Чуть охрипшими голосами ….

 Ну, точно храм! Я счастлив.

        После очередной пары, в холе, ко мне подошел коренастый, выше среднего роста матрос. Я тоже был в солдатском обмундировании.

         - Игорь Поливанов? – спросил он, глядя в глаза.

         - Да.

         - Я Борис Старостов. Мы с тобой окончили одну и ту же школу. В Молочном. Только я на год раньше.

         - Да-а –а! – обрадовался я земляку, тут же вспомнив, что директор на нашем выпускном в 1956 году упоминал его фамилию, медалиста прошлого выпуска.           

Договорились встретиться после занятий. При встрече выяснили, что служили мы рядом, он в Лахте, аэродроме дальней морской авиации, стрелком-радистом, а я в Васьково. Поскольку Борис попал в в/ч, где есть слово морской, то служить ему пришлось четыре (благодаря Постановлению - почти четыре) года. Выяснили также, что и он, и я в заявлениях о приёме указали, что в общежитии не нуждаемся. Боялись, что из-за ограниченности мест в общежитии нас могут не принять, предпочесть москвичей. Борис пока не снял койку. Две предыдущие ночи провёл на вокзале. Я только приехал. Следовательно, вопрос поселения надо решать вместе. Поехали на точки, где собираются бабки, сдающие углы студентам. Оказалось, сезон закончен, мы опоздали, бабок нет. Потратили на поиски впустую два дня. Ночевали в общежитии МХТИ у товарища Бориса по школе, теперь студента 5-го курса. На третий день на одной из точек нашли проходимку. Предложила подвальное помещение. Стёкла с трещинами, сырость, печное отопление, печь с трещинами. Будет дымить, можно угореть. Две хромые кровати с тряпьём. Топить углём. Самим. Мы посидели в этом подвале около часа, привыкая.

      — Вот, что. Давай-ка завтра оба пойдём в свои деканаты и всё расскажем. Вдруг помогут. Не зря же мы Родине служили у чёрта на куличках! Если нет, то придётся остановить свой выбор на этой помойке, - предложил Борис.

        Я согласился, но пошёл не в деканат, а в партком. Там заохали, начали звонить. Вскоре послали к какому-то завхозу. Тот вручил направление на вселение по адресу в посёлке Удельная, остановки электрички того же названия на Рязанском направлении. После лекций встретился с Борисом. У него тоже всё хорошо, получил направление в общежитие в посёлке Лосиный остров. Ехать на электричке с Ленинградского вокзала. Я поехал в свой посёлок с Казанского вокзала. Через полтора часа езды в электричке прибыл на станцию поселка. Адрес оказался деревянным домом дачного типа. Хозяйка, лет пятидесяти пяти полная, опрятно, но не богато одетая женщина, провела меня в комнату, где стояло четыре кровати. По виду три были заняты, четвёртая предназначалась мне. Между кроватями притулился небольшой круглый стол с четырьмя стульями. Я заплатил за месяц проживания половину стоимости, вторую половину оплачивал по договору с хозяйкой институт. Для меня данные расходы казались приемлемыми. Надо ещё купить проездной на электричку. На остаток можно сносно прокормиться. Вскоре появились сожители, студенты первокурсники моего факультета, но из других групп. Они проконсультировали, что вставать нужно в шесть (привычно), быстро пить чай (завтракать, кипяток готовит хозяйка) и бежать на станцию к электричке, чтобы успеть на занятия. Отбой не позже 11-ти, вести тихо, не мешать отдыхать тем, кто лёг в 10. Нормально.

        Тетради, чертёжные принадлежности и прочее купил на деньги родителей. Москва красивый город, в нём много всего, там много магазинов со всевозможными продуктами, вкусными колбасами и прочего. Но всё это не для меня. Мне достаточно батона, сахара, чая, кефира, молока в бутылках. Хорошая, вкусная пища. Не дорогая. Мясное в обед, в студенческой столовой. Иногда сэкономленные копейки удавалось выделить на кино. Занятия проходили в двух местах – на Кировской и на Пионерской улице, около Павелецкой станции метро. Иногда с утра начинали по одному адресу, а после обеда на метро ехали в другое место. Тоже расходы. Новый 1960 год встречал вместе с одногруппником Славой Хохловым в студенческом общежитии библиотечного института. Здесь училась его старшая сестра, женщина лет тридцати. У них уже давно умерли родители, и все заботы о брате легли на плечи сестры. Когда по окончании зачётной сессии 31 декабря Слава пригласил меня вместе с ним пойти на новогодний вечер, я отказался, т.к. не имел ни одной приличной рубашки. Тогда он поделился со мною своей рубашкой, галстуком и даже пиджаком (брюки на мне были вполне приличные). Для меня сестра Славы пригласила в кампанию довольно симпатичную, скромную девушку. В общем, было шумно, весело, интересно. Но. Впереди экзамены. С первыми трамваями уехал на вокзал. Оттуда – в свою Удельную, готовиться к экзаменам.

      Первый семестр окончил успешно. Сдал вовремя все экзамены. Математический анализ, самый страшный экзамен, сдал самому Петрову, в то время как 1/3 группы его провалила. Об этом нас предупреждали ещё в начале семестра – Петров двоек не боится, на его мнение и поведение в институте повлиять не могло ни какое начальство. По окончании сессии на каникулы умчался в Колоколово. Там, конечно, все были рады и мне, и моим успехам. Из школы пришло приглашение на вечер встречи с выпускниками. Нас с Борисом в школе встретили с триумфом, как самых дорогих гостей. Учитель физики Константин Иванович Житков уже давно разъяснил учителям школы, куда поступили их бывшие ученики Старостов и Поливанов. Учителям тоже стало лестно, что это они подготовили таких учеников. Престиж школы в глазах РОНО вырос. Но я понимал, что без саморепетиторства, со знаниями, которые мне дала школа, в МИФИ я бы не поступил. Борис, по-моему, тоже.

      Второй семестр не был столь удачным. Во-первых, меня перевели из дачного жилья в общежитие МВТУ имени Баумана, расположенного на две остановки дальше, на станции Ильинская. За то стоимость платы за проживание уменьшилась, а стоимость проезда осталась прежней. Надо отметить, что моя способность усваивать новое оказалась ниже аналогичной способности многих моих однокурсников, пришедших в институт из-за школьной парты. В нашей группе Э-1 было три солдата. Одного из них назначили старостой группы, второго, Ивана - комсоргом, а третьего, меня - профоргом. Остальные пришли со школы, поэтому наше назначение группа восприняла как само собой разумеющееся. Иван тоже жаловался мне на аналогичное ощущение. Тогда мы ещё не знали, учёные не говорили, что армия в любом случае сбивает ритм учёбы. Требуется определённое время на адаптацию для восстановления утраченного ритма. Я свой ритм восстановил только через два года. А пока я не научился ещё записывать лекции за лектором, медленнее читал и соображал. На свою голову грубовато обошелся в первый день своей учёбы с преподавательницей английского языка, и она навсегда зафиксировала негативное ко мне отношение. К пятому семестру оно достигло пика. Как базарная баба она кричала в коридоре института, что я недостоин не только учиться в МИФИ, но даже жить в Советском Союзе. Через год её уволили. Со слишком с большим числом студентов разных курсов у неё не сложились отношения. Английский язык стал для меня проклятием, наказанием господним на всю мою жизнь! Я никак не мог научиться читать. Однако после окончания института, на работе в НИИ именно мне поручали подготовку аннотаций на отчёты и статьи, получаемые из США или Англии по линии первого отдела. Цель аннотации – определить полезность документа, пригодность содержащихся в нём данных в практике НИИ. С задачей справлялся успешно. В далёком же шестидесятом я мучился произношением, тратил массу дефицитного времени на пересдачи английских текстов англичанке, удивлявшейся моей тупости. Возможно, она была права. В конце жизни я сам обнаружил, что я слышу слова искажённо. Например, на экране телевизора пишут ТЕРАФЛЮ, а я ВСЕГДА слышу ТОРОПЛЮ. Обнаружил много и других искажений. В далёком детстве я болел корью. Мне говорили, что из моих ушей тёк гной. Вылечили. Но, по-моему, последствия остались. Английское The учился произносить разными способами: с помощью патефона, магнитофона, слушал друзей. Мне казалось, что произношу точно так, как на пластинке или магнитофонной ленте. Но англичанка кричала: «Да не The, а The!» однако разобрать разницу между отвергаемым и утверждаемым The я не мог и повторял своё The, а она в ответ – тупица. Тем не менее, мне удалось-таки получить зачёт по английскому в последний день зачётной сессии. Думал, проблем больше не будет. Но! На экзамене по матанализу я пошел сдавать ассистентке Петрова, женщине лет сорока по фамилии Замша. Так сложилась очередь. Она была более снисходительна к студентам, меньше ставила двоек. Тот, кто шел за мной с удовольствием бы пошел к ней вместо меня. Я ещё подумал предложить ему это, мой внутренний голос подсказывал, что мне лучше идти к Петрову, т.к. две предыдущие встречи с ним прошли для меня весьма удачно. Но я не послушался голоса и получил неуд! На дополнительных вопросах не поняли мы друг друга. Замша и Петров через два дня ушли в отпуск, а я остался без летней стипендии, и с угрозой быть отчисленным. Только в первых числах сентября эта угроза исчезла. Появился Петров, и я ему без труда сдал «хвост». На кафедре предъявил справку о доходе семьи и мне назначили стипендию со дня сдачи «хвоста». Кстати, по справке доход семьи состоял из зарплаты отца, 80 рублей на троих: Лёлю, меня, маму и папу. Если душевой доход семьи превышал некую норму, то для получения стипендии экзамены нужно было сдавать без троек. Я с тех пор стал любыми путями избегать женщин-экзаменаторов. Не везло мне с ними. Вообще-то в МИФИ их было мало, только кафедры иностранного языка и начертательной геометрии были укомплектованы ими. На остальных кафедрах, если и были, то только в должности ассистента и лаборанта. Кстати, в моё время институт имел три факультета – Т, Э и В. Т – факультет теоретической и экспериментальной физики. Э – факультет энергетической (ядерной) физики. На первый курс каждого из первых двух факультетов принимали по 210 студентов. Их распределяли по шести группам. Таким образом, в начале первого курса (потока) в каждой группе числилось по 35 человек.

       На факультете Т первая группа, группа Т-1, набиралась для подготовки специалистов теоретической физики. Группы Т-2, Т-3 и Т-4 – специалистов экспериментальной физики (в которую-то из них зачислили Бориса). В остальных группах готовились специалисты прикладной физики, например, дозиметрии.

        В первой группе факультета Э, группе Э-1 (в неё зачислили меня), готовились инженеры-физики физико-энергетических установок, т.е. специалисты по контролю и расчёту процессов деления ядер в активной зоне – «сердце» атомного реактора. В группе Э-2 – инженеры-теплофизики, специалисты по снятию и отводу тепловой энергии деления ядер активных зон. В четырёх оставшихся группах готовились материаловеды, специалисты по воздействию радиационного и нейтронного излучения на свойства различных материалов. На эти факультеты девушек не принимали вообще. Только на В - факультет вычислительной техники допускали их до 10% от общей численности потока. Так что МИФИ не зря назывался мужским монастырём.  

     1960 год - год рождения студенческих стройотрядов. В МИФИ тоже организовали такой отряд. В него вошли многие мои однокурсники. Мне тоже хотелось присоединиться к ним. Всем нужно было подзаработать, мне – тем более. Возможно, смог бы приодеться. Но из дома пришло письмо. Отец писал – дом покосился и нуждается в срочном ремонте. Уже приготовлены брёвна для трёх нижних венцов, мох, шифер для крыши и прочее. Пришлось ехать в Колоколово. Дом медленно, осторожно приподняли на домкратах, выровняли, сначала чуть-чуть приподняв печь. Выкинули сгнившие нижние брёвна дома. Вместо них установили новые три венца. По углам возвели новые кирпичные опоры и на них установили избу. Под печь подвели новые опоры. Всё проконопатили. Стала изба, как новенькая, ровненькой, тёпленькой. Работу проводили втроём: отец, Пелевин из Чемоданова, его товарищ по бегам от немцев летом 41 года, и я, в роли подмастерья. Лёля и мама нас кормили, убирали мусор и пр. В это лето на малую родину приехал на каникулы из Красноярска Коля Першин, студент пятого курса химического факультета. Наконец-то мы встретились. Мы с ним по старой памяти в Ильин день сходили на гулянья в Щукарёво. Там встретились с некоторыми бывшими одноклассниками. Зину Петрачкову с подругой проводили до Кишкина, её деревни. После ремонта и в связи с моим приездом собралась вся увеличившаяся семья. У Веры и Коли Кумзеровых были уже два сына: Вова и Сашутка. Теперь они жили на улице Гоголя в трёхкомнатной квартире с подселением в Заречном районе города. Занимали две комнаты. Племянник Александр Кумзеров, Сашутка, до сих пор помнит мои московские подарки и шумные игры, которые мы затевали в мои редкие наезды в летние каникулы. Витя перешел на работу в Автоколонну №1, контора которой базировалась в Вологде. Жил в съёмной комнате у родственницы Николая. Перед отъездом в Москву я пару дней провёл в Вологде. Один день ездил в кабине самосвала с братом. Он познакомил меня с Любой, девушкой, с которой он встречался. Она работала диспетчером в той же Автоколонне и тоже не имела жилплощади. На мой вкус девушка была весьма красивой и была очень влюблена в брата. Позже у Любы родился сын, назвала Игорем. Виктор сказал – в мою честь. Однако брат напрочь отказался на ней жениться. Через пару лет Люба вышла замуж за шофера из той же организации. Он усыновил Игоря. Его следы затерялись. Виктор никогда не жалел о случившемся и даже не вспоминал об этой истории. Почему? Не знаю. Брат не говорил.

       В первую субботу сентября после лекций наша кампания – Слава Хохлов, Володя Альшиц, Саня Малыгин, Арвидас Кауленас (литовец), Богданов и я – решила полакомиться арбузами. Около метро Красные ворота (Лермонтовская) купили по арбузу (каждый) примерно равного размера и пошли на квартиру, снимаемую Санькой и Арвидасом (в пятидесяти шагах от метро). Там расселись и, договорившись, что за следующей партией арбузов бежит и покупает за свой счёт тот, кто съест свой арбуз последним, по команде приступили к «трапезе». Первым был, конечно, Арвидас. Среди нас он был знаменит тем, что запросто, не морщась был способен съесть столовую ложку ядрёной столовской горчицы. Последним оказался Богданов. Пока он бегал за нашим «призом», я расспросил о результатах работы стройотряда. Впечатления в целом положительные, но заработки оказались раза в три ниже обещанных. Тем не менее, ребята на стройотрядовские деньги купили себе кто магнитофон, кто костюм, кто прибалтийский коротковолновой радиоприёмник Спидола, кто их пока придержал на чёрный день. Вернулся Багданов с двумя сумками арбузов. Арвидас предложил пролонгировать предыдущий договор. Четверо отказалось и ели арбузы не спеша. Богданов и Кауленас решили продолжить соревнование. Выиграл, конечно, Арвидас. В эту «прорву», по-моему, могли поместиться до десяти таких арбузов. Отдыхая от перегрузки лакомством, вспомнили «погибших» товарищей. Из 35 человек, приступивших к учебе в сентябре 1959 года, на начало второго курса в группе осталось 24 студента. По завершении первого семестра не смогли сдать экзамены, и были отчислены 8 студентов, после второго – ещё 3! И во всех случаях «гибели» товарищей учавствовал доцент Петров! В его «усилия» дополнением внёс свою лепту и профессор Савельев с его курсом Общей физики. За год группа потеряла 1/3 своего состава! Посетив в очередь туалет, разошлись. Я, Славка и Володя поехали в общежитие МИФИ, расположенное на улице Зацепы. Теперь я жил здесь. От этого общежития до главного корпуса института на Пионерской – 10 минут. Напротив проходной общежития – станция метро Павелецкая-радиальная, от которой можно доехать с пересадкой на Охотном ряду до Кировской, а по прямой - до Сокола. Со следующего года на Соколе планируются для нас лабораторные работы по ядерной физике. По сравнению с комнатой в деревенском доме в Удельной и с общежитием в Ильинской - общежитие на Зацепе экономило массу дефицитного времени.  

       Общежитие состояло из двух зданий. Одно большое, четырёхэтажное, из красного кирпича послереволюционной постройки. Вдоль каждого этажа тянулся длинный коридор, слева и справа которого располагались двери, ведущие в комнаты с четырьмя кроватями и с большим столом посредине. Около кровати по тумбочке. Остальные причиндалы и украшения студенты устанавливали самостоятельно по своему вкусу. На каждом этаже по кухне с четырьмя электроплитами и по туалету с тремя унитазами. На четвёртом этаже дополнительно имелся женский туалет (для студенток факультета В). Второе здание двухэтажное, старой постройки (бывший купеческий лабаз), поэтому в нём кривые коридоры и разного размера, и формы комнаты. Меня поселили на первый этаж в комнату на троих. Вторым был щупленький, ниже среднего роста казах, студент второго курса факультета В. Третьим – дипломник моего факультета Э и моей же группы Э-1.6 (первая цифра – номер группы, вторая – курса). Он работал над проектом и фактически «приватизировал» стол. Мы с казахом не спорили, уважая положение «без пяти минут инженера», и ютились в пределах своих коек. Нас это «не доставало». Мешало другое. К нему часто приходили друзья, два или три такие же как он дипломника. Около десяти часов вечера они садились играть в карты, в преферанс. Играли долго, много курили, иногда громко вскрикивали, матерясь. Свет и разговоры, хоть и старались игроки сдерживаться, мешали заснуть, а вскрики будили. Утром вся комната оказывалась засыпанной пеплом, а по углам валялись бутылки из-под пива. Приходилось мне с казахом спозаранку наводить минимальный порядок. Студсовет общежития меня назначил ответственным за санитарное состояние комнаты. Ежедневно, обычно по вечерам с 19 до 20 часов комиссия студсовета обходила комнаты и на графике, приколотом к двери, выставляла оценки за состояние комнаты. В течении семестра меня несколько раз таскали на заседания студсовета, грозили выселением. Терпели до защиты. Защита состоялась, но еще месяц после неё компания продолжала собираться уже ежедневно. Играли в карты и обсуждали результаты походов в министерство. Ребята добивались распределения в КБ  Судпрома в городе Горьком. Добились. Мы вздохнули полной грудью. К нам даже никого не подселили, но мне ректор института Кирилов-Угрюмов за антисанитарию объявил строгий выговор (о его существовании я узнал только на последнем курсе, когда выговор был уже снят).

      Оба здания были обнесены трёхметровым забором, в котором имелась одна внушительного вида проходная. Вход только по пропускам МИФИ. Всем прочим смертным проход на территорию общежития был запрещён. Довольно часто наши парни, что-то набедокурив, убегали от милиционеров, юркнув в проходную. На сотрудника ГБ, сидящего в проходной, никакие звёзды на погонах не действовали. «На данную территорию никто не имеет права заходить! Сюда никто не заходил, здесь никто не проходил. Вам показалось», – заявлял он взбешенному стражу уличного порядка.  

      От казаха я узнал нечто необычное. Оказывается он и ещё несколько человек из союзных республик поступили в МИФИ на факультет В без экзаменов по программе подготовки национальных кадров. Стипендию им платят правительства их республик. Её величина не зависит ни от успеваемости, ни от дохода семьи. Ну да бог с ними. С этим можно бы примириться. Но то, что у этих нац.кадров стипендия-то в пять раз выше моей, с этим как! А то, что такие нац.кадры из республик Закавказья и Средней Азии учатся во всех ВУЗах Москвы в еще большем количестве, чем в МИФИ, с этим как? Мой казах хоть скромно себя ведёт и одевается без «загибонов». А его сокурсница узбечка, очень красивое создание, ходит в норковой шубе, вызывающую слёзную зависть у всего женского преподавательского состава института! Переспала почти со всеми парнями факультета, не вылазит из ресторанов. А как ведут себя азербайджанцы, грузины! Мама мия! Они же, нац.кадры, смотрят на нас, нищих, как на недоразвитых аборигенов! Потом, у себя в республиках, придя к власти, будут стараться выскользнуть из Союза при первой возможности. Какое уж тут единство наций, дружба народов, единая общность советский народ. 21-и съезд объявил в 59 году о полной и окончательной победе социализма в СССР. Победа социализма – победа его главных принципов. Программа национальных кадров – прямое и непосредственное нарушение этих самых принципов, узаконенное властью! Я уже не говорю о справедливости. Почему студенты, граждане РСФСР, должны получать такую стипендию? Почему рабочие, граждане РСФСР, получают такую зарплату? Разве у нас социализм?

       Зацепа позволила выделить немного времени на культуру и физкультуру. Я стал посещать что-то типа университета культуры. На Кировской, в одной из аудиторий после занятий читали лекции ведущие искусствоведы по классической музыке, а артисты Большого театра тут же демонстрировали сказанное искусствоведом: играли на фортепьяно, скрипке и других инструментах, пели теноры, басы и прочее. Пару раз за семестр даже ходил в театр. В спортивном клубе МИФИ посещал секцию дзюдо. Но этот вид борьбы мне не понравился. Он для малорослых, слабеньких. На улицах Москвы я и без приёмов хорошо себя чувствовал, а участие в соревнованиях не планировалось. Новый 1961 год встречал в общежитии института народного хозяйства им. Плеханова в обществе трёх симпатичных девушек. Одну из них звали Милой Кузминой. В эту компанию меня привёл мой одногруппник Киркин Георгий, похожий на цыгана парень моей комплекции. Он три раза поступал в МИФИ и два раза его отчисляли с первого курса. Теперь мы с ним учимся уже на втором и весьма дружны. Мы одногодки и одинаково стеснены в средствах. Живёт он с матерью и сестрой в Кратове в многоквартирном доме (Кратово – станция перед Удельной). С Милой после зимней сессии я встречался ещё несколько раз. В последнюю встречу она мне чем-то не угодила, я рассердился и встречи прекратил.

      12 апреля 1961 года на Кировской в большой аудитории здания бывшего ВХУТЕМАСа читалась лекция всему нашему курсу факультета Э. Вдруг в аудитории и во всём здании захрипели громкоговорители, и диктор произнёс: «ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! Сейчас будет передано важное правительственное сообщение!». Наступила тишина. Затем диктор зачитал сообщение об успешном полёте Юрия Гагарина вокруг земли в космосе и его успешном приземлении. Сообщение закончилось. Минутная тишина и всеобщий рёв восторга. Все повскакали с мест и высыпали в холл. Туда же с криками высыпали студенты из других аудиторий. Возбуждение было предельным. Все понимали необычайную важность события. Занятия прекратились явочным порядком. Вскоре последовало сообщение о назначенной на завтра демонстрации. В общежитии мы ещё долго обсуждали случившееся. Вспомнили декабрьское сообщение иностранного радио. У Хохлова и Альшица были Спидолы. Купили по возвращении из стройотряда. Мы иногда слушали радио Свободы, БиБиСи и другие не наши станции. Кто-то из владельцев радиоприёмника поймал сообщение, что в Советском Союзе был произведён запуск ракеты с человеком на борту майором таким-то, погибшим при посадке. Далее говорилось, что портрет космонавта опубликован в Правде. Ко мне прибежал Славка с Альшицем за свежей Правдой. Но у меня её не было. Уже втроём выскочили из общаги и разбежались по киоскам СОЮЗПЕЧАТИ. Скупили вчерашние и сегодняшние выпуски Правды, Красной звезды и Советской России. Нигде ни каких портретов космонавта не было. Сообщений о полёте тоже. Больше забугорные станции сообщений о неудачном полёте не делали. Тогда мы так и не поняли, что это было. Теперь, вспомнив, пришли к заключению, что скорее всего сообщение в основном было верным. В гибели космонавта ничего необычного не видели. Первопроходец всегда рискует. На другой день мы сорвались на демонстрацию за долго до срока. На Кировской у здания института собралось много студентов. Начальство, естественно, задерживалось, точнее, это мы пришли раньше обычного. Это был первый и единственный случай добровольной демонстрации искренних чувств демонстрантами. Не дожидаясь руководства, мы решили пробраться к Красной площади самостоятельно и втиснуться в первые колонны демонстрантов. Улицы уже были перекрыты милицией. Но мы здесь знали все закоулки. Это был район контроля нашего отряда добровольной студенческой дружины. Мы нередко здесь обходили все дворы и детские площадки с целью очистки их от распивающих водку компаний и хулиганствующих элементов. Перед большими праздниками (7 ноября, 1 мая) лазили по чердакам с целью поимки бездомных бродяг (бичей). БИЧ – бывший интеллигентный человек. Милиционеры говорили, что в Москве их много, но нам при обходах не попадались. Видимо, зная об облавах, своевременно передислоцировались с чердака на чердак. Чердаки они знали лучше нас. Однажды нашей группе дружинников, поручили нехорошее дело. У памятника Маяковскому, кажется, по субботам, выступали молодые поэты со своими стихами: Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Бэла Ахмадулина и др. Перед очередной такой субботой нашу команду (так подошла очередь) пришел инструктировать не милиционер, а человек в штатском. Это нас удивило, но ещё больше удивило задание. Нам поручалось устроить на площади во время выступления любого поэта провокацию: освистать, обматерить и с противниками устроить потасовку. Сразила же тон и манера разговора «человека из конторы глубокого бурения». Он говорил так, как будто мы были его единомышленниками, а в поручении не было ни капли подлости. Командиром отряда был я. Естественно, ребята стали подходить и говорить, что поручение дурно пахнет. Договорились обойтись без провокаций, а «недоразвитого» мальчишку Журавлёва, самого молодого из нас и всегда рвавшегося в «бой», нейтрализовать. Послали следить за одним парнем, явно из «конторы». Однако поэты не явились и провоцировать было некого. Скорее всего, об акции стало известно и ребята не пришли. Мы заметили, что кроме нашего отряда были дружинники и из других ВУЗов. Необычное многолюдство явно говорило об этом. Инструктировали всех. Кто-то наверняка позвонил. Однако вернёмся в утро демонстрации. Обходя кордоны, добрались до площади перед гостиницей Москва. Здесь уже стояло пять колонн официальных демонстрантов, привезённых с заводов. Мы просочились через две и образовали из студентов разных ВУЗов еще одну, шестую «дикую» колонну. Когда была дана команда на движение, наша колонна просочилась через две, ближе к правому краю потока демонстрации. Пройдя проход между кремлём и Историческим музеем, при выходе на Красную площадь наша колонна смяла жидкую цепь милиционеров, просочилась через правую, крайнюю колонну и сама стала крайней правой. Подойдя к мавзолею, мы остановились. Прямо передо мной вход в мавзолей, на нём Хрущев с Гагариным и другие члены Политбюро. Вслед за нами остановилась ближняя к нам колонна, за ней следующая. В конце концов, движение на Красной площади прекратилось полностью. Люди стояли и кричали приветствия Гагарину, Хрущеву, Микояну и другим. Кричали здравницы искренне, не по принуждению. Через полчаса с мавзолея все ушли, Красная площадь тоже стало пустеть, движение колонн возобновилось, но они проходили площадь уже перед пустым мавзолеем. В общежитии обсудили тему, почему на мавзолее не было самых важных людей – конструкторов космического корабля? Гагарин – это хорошо. Он, конечно, рисковал, но он всего лишь Стрелка или Белка в человеческом обличии. Главными же были люди, всё это придумавшие! Кто-то предложил рассмотреть ситуацию, когда на мавзолее появились бы эти самые конструктора, и задал вопрос

        -- Кому бы тогда кричали УРА? Хрущеву? Членам Политбюро? Гагарину?

Сошлись на том, что Гагарину бы тоже немного кричали. Хрущев и Политбюро оказались бы без УРА. Всё внимание было бы переключено на конструкторов космического корабля, истинных виновников торжества. Так что дело не в секретности, не в защите конструкторов от похищений и прочего. Американцы и англичане давно знают их имена и имеют фотографии и досье на них, их имена называют по «Голосу Америки» и БиБиСи. Только спрятав конструкторов власть имущие могут получить, точнее, похитить частицу их славы!

       Весеннюю сессию я опять провалил. Пока ликвидировал один «хвост», уехал стройотряд МИФИ. Второй «хвост» ликвидировать не удалось. Опять остался без летней стипендии. Поехал в деревню. Помогал по хозяйству. Заготавливал дрова, занимался сенокосом, но больше всё-таки бездельничал. Много фотографировал. Витя наконец-то женился. Жена – секретарь гор.суда, Валентина. Хорошая, приятная женщина. Их познакомила тётка Николая Кумзерова. Валентина жила в двухкомнатной квартире с матерью. Брат не приглянулся тёще. Она считала его неровней своей дочери. Начались ссоры. От ссор Виктор убегал к друзьям, а там водка, что еще больше злило тёщу. Я пару раз посещал эту семью. Тёща не сахар. Не повезло брату с ней. Ей под семьдесят, но еще старуха крепкая, проживёт долго, дочь её не бросит. А с ней жизни брату не будет. Через год у брата родилась дочь. Брат долго крепился, в конце концов, потребовал разъехаться с тёщей. Снять для неё или для них комнату. Но жена не согласилась оставить мать. Ушел Виктор.

      У Веры всё хорошо. Растут два пацана, Вовик и Сашутка. Их Вера летом часто отправляет в деревню. Бабка и дед рады их приезду, Лёля тоже. Леля, пожалуй, больше всех с ними возится, и что удивительно братья её слушаются с удовольствием. Ей уже 13 лет. Осенью пойдёт в 6-й класс. Скоро начнёт модничать. В Москву вернулся на неделю раньше в надежде на досрочное возвращение преподавателя из отпуска. Но глухо. Пришлось опять брать деньги у родителей в расчёте на полтора месяца проживания без стипендии. Однако мои наивные надежды не сбылись. Кроме того, решением райкома весь наш поток с 1-го сентября направлялся на уборку картофеля в подмосковный колхоз. Пришлось ехать с «хвостом». Прибыли в деревню, расположенную недалеко от знаменитого Дубосекова. Я с тремя парнями был поселён в избу на краю деревни, хозяйкой которого была женщина возраста моей мамы. Ей доставляли продукты, из которых она нам готовила горячие блюда. В первое же воскресение спозаранку в избу заявились трое деревенских мужиков. Хозяйка собрала на стол простейшей деревенской закуси, мужики достали пару флаконов «Тройного одеколона». Разлили их содержимое по четырём стаканам и разбавили водой. Содержимое стаканов приобрело белый цвет, цвет молока. Я, уезжая в колхоз, переоделся в солдатское обмундирование. Видимо из-за него мужики решили поделиться самым ценным, что имели:

     - Давай, солдат, присоединяйся. Угощаем!

Как не отнекивался, как не доказывал, что я непьющий, даже предложил заменить себя своими однокурсниками, мужики стояли на своём:

     - Солдат непьющих не бывает! А эти ещё молоды сидеть с нами за одним столом.

Пришлось выпить, поблагодарить и под благовидным предлогом удалиться. От меня неделю после этого за версту несло «Тройным после бритья». Все поедаемые продукты и блюда тоже пахли им. Позже мы выяснили, что изба, в которую нас поселили, традиционно использовалась местным мужским населением для «культурного распития». В ней всегда можно было найти чистые стаканы и простую закуску в виде огурчиков, помидорчиков, свежесвареной картошки с солью и черным хлебом. За предоставляемый сервис вдова получала кой-какие копейки. Какая ни какая помощь в хозяйстве.

          Впервые на уборку колхозного картофеля направили учащихся старших классов, студентов и горожан северных областей осенью 1955 года. Это необычное мероприятие тогда объявили временным, разовым и объяснили плохими погодными условиями. Мой десятый класс тоже был направлен на неделю в отдалённую деревню. Картофель собирали совместно с колхозниками, в основном бабами. Ночевали в местной конторе. Я на себя тогда взял обязанность грузчика и возчика. Возил мешки с картофелем на телеге к колхозному складу, т.к. умел профессионально обращаться с лошадьми. С тех пор география помощи города деревне расширилась до южных границ Союза, а сама помощь из временной превратилась в постоянную обязанность. Если в начале «движения» колхозники участвовали в уборке вместе с «помощниками», то постепенно хозяева стали уборку полностью передоверять «помощникам», а сами в это время сидели по своим дворам: бабы возились с собственным хозяйством, а мужики искали и пили спиртосодержащие жидкости типа той, что предложили мне местные доброхоты. Со временем расширился и диапазон видов сельскохозяйственных культур, передаваемых для уборки горожанам. Урбанизация нарушила баланс между городским и сельским населением. Впервые в 1955 году сельское население было уже не способно полностью обеспечить продуктами питания возросшее городское население. Не хватало «колхозных рук», не хватало сельскохозяйственных машин. Правительство не смогло поставить под контроль, планировать урбанизацию и, ввязавшись в «холодную войну», не обеспечило качество выпускаемых сельхозмашин, т.к. выпускало их на военных заводах из отбракованных деталей танков, самолётов, подлодок и т.п. В конечном счёте бесконтрольная урбанизация послужила в начале девяностых ХХ века одной из главных причин развала СССР и всеобщего отказа от социализма.¹¹   

         Нам повезло с погодой. Картофель собрали без дождей. В последний вечер решили устроить пикник на природе. В деревне была довольно большая куриная ферма. Нам там выдавали яйца. Их получали специально уполномоченные ребята, в числе которых был Богданов. Он и выдвинул идею пикника с жареными курами. Идея захватила коллектив. Часть ребят во главе с шебутным Малыгиным и суетливым Журавлёвым пошла искать поляну за пределами колхоза и заготовлять дрова, другая – с интеллигентом Каманиным в сельмаг за портвейном, хлебом, солью и прочими специями, а спец команда под руководством Киркина и Богданова с большими спортивными сумками взяла курс на колхозный курятник. К вовсю горевшему костру спец. команда явилась с богатыми трофеями – с семью жирными курами в спортивных сумках! Особо отмечался талант куроловов Киркина и Богданова, ими очень восхищались участвовавшие в «налёте» москвичи - мрачноватый Спиридонов и заводной, наивный Завьялов, с тех пор душой прикипевший к Киркину. Возникла проблема ощипывания птиц. Но Санька Малыгин предложил более простое решение. Обмазать кур глиной толстым слоем и положить в большой костёр. Когда куры сжарятся, обгоревшая глина отбивается, а вместе с ней из кур удаляются и все перья. Автоматически. Так и поступили. Арвидас отлично справился с этой проблемой. Зажарили кур удачно. Пикник тоже удался. Под гитару пели Акуджаву, Высоцкого, Городницкого и других бардов. Тон задавал Володя Альшиц, полукровка – отец еврей, армейский майор, мать хохлушка. У Володи отличный музыкальный слух и большой запас великолепных песен бардовского типа. Он ещё на втором курсе записался в мужской (естественно) хор МИФИ, славившийся на всю Москву. В институт поступил после школы, учился без троек, а, следовательно, со стипендией. Очень честный, порядочный и смелый парень. У меня с ним сложились весьма тёплые, дружеские отношения. На третьем семестре (второй курс) у меня обострились отношения с англичанкой, не сложившиеся с первого занятия первого курса. Гнобила весь семестр. В конце семестра демонстративно не принимала последнюю «тысячу», без чего она не поставила бы мне зачёт. А это закрыло бы мне дорогу к экзаменам. Наблюдая ситуацию, на одном из последних занятий встал Володя Альшиц (по английскому он имел наилучшие успехи в группе) и заявил англичанке, что она ко мне не объективна, что она намерено не принимает «тысячу», перевод которой я знаю, чтобы не ставить мне зачёт. Вслед за ним поднялись и другие ребята. Бунт группы оказался неожиданностью для англичанки. Сдалась. Но стала более осмотрительной в четвёртом семестре. Усилила нажим, специально подбирая трудные тексты. Что-то будет в пятом, размышлял я под пение ребят. Под занавес договорились - на следующий год, если пошлют в колхоз, обязательно ехать тем же составом. Следы пиршества сожгли в костре. Когда узнал историю происхождения кур, очень разволновался комсорг Ваня. Но все дружно засмеялись: «Ты, Ваня, о комсомоле всегда вспоминаешь только на сытый желудок? Что, голод мысли сбивает? Да не переживай ты так. Профсоюз здесь работал, а эта организация, как известно, богатая. Она нам купила кур, успокойся!» На ночёвку по избам расходились под дружный хохот. 

         Вернувшись из колхоза, в общежитии на Зацепе (на улице Зацепа) мы встретили исчезнувшего в начале сентября прошлого года Славку Хохлова. Оказалось, он, взяв академический отпуск, весь прошлый год работал в некой электромонтажной организации, тянул с бригадой какую-то ЛЭП. Решил подзаработать на учёбу, надоело ходить нищим и принимать помощь от сестры, которой самой не хватает. Теперь вновь приступает к учёбе на втором курсе. Работая в бригаде, женился. Познакомил с женой, с похожей на цыганку симпатичной девушкой. Было очевидно, своего Славу она обожала беспредельно, Слава же лишь позволял себя любить. Вскоре она уехала на свою ЛЭП. Через два года они развелись. Славка не поверил в её верность. Хохлов рассказал мне и Володе Альшицу об объявлении в проходной, которое гласило, что желающие могут переехать в студенческое общежитие института стали и сплавов (МИСС), где МИФИ снял 35 двуместных комнат. Комната на двоих? Интересно! Поехали смотреть. Общежитие на Зацепе с географической точки зрения было самым удобным из всех прочих мест проживания иногородних мифистов. Одно плохо, селили в него в основном по шесть человек в комнату, причём студенты в комнате были не только из разных групп, но из разных курсов и факультетов. Отсюда напряжённость. Кто-то хочет заниматься, кто-то слушать магнитофон, кто-то спать. И ещё. Уж очень «доставали» ежедневные обходы санитарной комиссии студ.кома. Жить вдвоём, отдельной колонией вдали от студ.кома – заманчивое предложение. Общежитие МИСС, в простонародии «Коммунка», представляло собой огромное серое тощее здание в девять этажей. Пространство каждого этажа состояло из прямых коридоров, по обе стороны которых располагался «строй» клетушек размером 2х2 м с дверями типа дверей купе ж/д вагонов. В клетушке слева и справа от двери стояли две кровати для студентов. У окна, напротив двери, небольшой стол и один стул (второй не помещался). На стенах по полке для книг. Перед дверью – коврик. Всё. Больше ничего другого не помещалось. Межкомнатные стены звук поглощали слабо. В 7 00 всеобщий подъем на зарядку. Всё население клетушек обязано выйти в коридор шириной в пять (!) м и участвовать в поднятии коллективного духа через здоровое тело. Кстати, если у нас студент первого курса получал стипендию 45 р, то студент МИСС только 26 р. При этих условиях поднимать дух особенно важно! Вечером, в 23 часа отбой и чтоб муха не пролетела! Нарушители режима изгонялись из общежития нещадно решением студ.кома.   

        Со стороны противоположной входу к зданию прилепилась как бы пристройка, но она была возведена вместе со зданием и была единым целым с ним. Попасть в неё можно было только через небольшую дверь из огромного зала первого этажа, в который (зал) с наружи попадёшь, только если минуешь турникет и строгого вахтёра. При входе в зал в левом торце можно было увидеть широкую дверь, на которой красовалась вывеска «Столовая», а справа, в противоположном торце, красовались вывески мужских и женских туалетов. Эти туалеты были единственными на всё здание. Из средины зала поднимались два лестничных марша, ведущих на второй этаж и далее. Представляю «удовольствие» студента или студентки, которое они испытывали, стремглав спускаясь ночью по маршам лестницы с девятого этажа, когда приспичит. Лифта-то в здании не было!

          Пройдя зал и дверь, ведущую в пристройку, попадаешь в огромное помещение высотой 6м, длиной 40м и шириной около 15м. Противоположная входу стена помещения состояла из двух этажей тех же что и в основном здании клетушек 2х2м с дверями купе. Обитатели клетушек первого этажа выходили, отодвинув двери вправо, непосредственно на пол помещения, обитатели двадцати клетушек второго этажа – на бетонный балкон шириной метра полтора, тянущийся вдоль клетушек от одной до противоположной стены помещения. Балкон ограничивали простенькие металлические перила, имевшие три проёма, один по центру и два по краям, ведущие на площадки металлических лестниц с перилами, ведущие на пол помещения. Пять клетушек первого этажа занимал нищий обслуживающий персонал «Коммунки» - две уборщицы, дворник, две кастелянши. Славка облюбовал клетушку на первом, я и Альшиц - на втором этаже около центрального спуска. Полежали на кроватях, посидели на них, оценивая возможность работы за небольшим столом, спланировали установку учебников на полках. Кажется, подходит. Из окна открывался вид на захламлённый хоз.двор московского крематория с высокой кирпичной трубой. Слева виднелась Шуховская телевышка недалёкой Шаболовки, справа, через улицу, - главное здание Университета Дружбы народов имени Патриса Лумумбы, лучшего друга СССР, убиенного слугой империализма, извергом Чёмбо. Проезд тоже нас устраивал: трамваем мимо Даниловского колхозного рынка до Пионерской; до станции метро Ленинский проспект дворами не больше семи минут и далее в любую точку Москвы. Вернулись на Зацепу, провели агитацию среди своих хороших знакомых. Набралось дюжины три желающих. Подали заявления в хоз.часть института. Через два дня состоялся массовый переезд, а вечером на общем собрании при кворуме в 70 студентов в присутствии представителя парткома института избрали студ.совет. В его состав вошли заранее нами обсуждённые и нами утверждённые товарищи (нами это Хохловым, Альшицем, мною и еще рядом других, близких нам друзей). Конечно, о нашей подготовке к собранию представитель парткома не знал и не узнал, естественно. Я был избран в состав главного студ.совета «Комунки», как представитель колонии мифистов в их МИСС общежитии. На первом же заседании их студ.совета, я отстоял полную автономию нашей колонии со своим распорядком, режимом, прохода через вахтёра, посещения гостей и др. Решения их совета распространялись на нашу колонию, если касались столовой, туалетов, душевой и уборки территории, прилегающей к общежитии, и т.п.

        В это же время кончился мой второй срок кандидатства в члены КПСС. Перед увольнением из армии, как я уже выше говорил, меня приняли кандидатом в члены партии. Летом 1960 года срок кандидатства кончился, но все были на каникулах. Вопрос перенесли на осень. На парткоме я объяснил, что представить три рекомендации от членов партии не могу, т.к. с армейскими коммунистами, знавшими меня, я потерял связи. Вероятно, их перевели в другие места службы. А коммунисты института знают меня меньше года, следовательно, по Уставу давать рекомендации не имеют права. Мне предоставили ещё один год на кандидатство. И вот теперь вновь встал вопрос, как избежать приёма в члены КПСС. Решил использовать для этой цели наличие «хвоста». На парткоме я заявил, что по Уставу член партии должен служить примером для беспартийных и особенно для комсомольцев, резерва партии. Я же второй год учёбы в экзаменационную сессию получаю по неуду. Пересдаю экзамен осенью. Вот позавчера только что сдал и получил право на учебу в пятом семестре. Какой же это пример для моих товарищей по группе? Да при таких успехах в учёбе мне стыдно обращаться за рекомендациями! Зам.декана попытался меня переубедить. Сказал, что я нужный студент, проверенный Петровым, т.к все экзамены по математике сдал лично ему. А на опыте проверено, что такие студенты в дальнейшем успешно и учатся, и работают. Его поддержала зав.кафедрой начертательной геометрии и черчения. Она заявила, что помнит данного студента, т.к. лично принимала и задания, и экзамены. Студент Поливанов продемонстрировал хорошие знания и, что важнее, понимание её предметов. Пришлось взять слово снова:

     -- Мы только что вернулись из колхоза, где помогали собирать урожай. В один из перекуров я высказал беспокойство о моём пребывании в институте в связи с моим «хвостом». На это один из моих товарищей сказал, что так как я член партии, то обязательно сдам. «Не выгонят же они коммуниста!» Конечно, товарищ потом признался, что он пошутил. Но в каждой шутке есть доля правды, так считают многие. Но я не считаю для себя допустимым бросить хоть малейшую тень на звание коммуниста. Вот когда улучшу показания в учёбе, или позже на работе, куда меня пошлют, если в соответствии с Уставом буду примером для беспартийных, я обязательно снова подам заявление о приёме в кандидаты, а затем и в члены.

На этом обсуждение кончилось. Меня отчислили из кандидатов в связи с непредставлением рекомендаций. На заседании совета старых коммунистов в районном комитете партии я повторился. Старые коммунисты решение парткома факультета поддержали, отдельно отметив высокий уровень работы партийной организации факультета среди студенчества по повышению его (студенчества) политической сознательности, каковую продемонстрировал студент Поливанов. Обычно секретарю парткома за не подготовку кандидата к вступлению в партию попадало «по шеям». В моём случае его даже похвалили. Посему на факультете на меня никто зла не держал. Когда я обо всём рассказал Володе Альшицу, он долго катался от смеха, признав тактику гениальной.

         В Москве открылся 22 съезд КПСС. Ко мне приехал Коля Кумзеров (муж сестры) и я его разместил в моей каморке. Володя временно перешел в другую. Её жилец куда-то уехал. Съезд принял решение о завершении строительства социализма в СССР. Принял новую программу партии, программу строительства коммунизма, и одобрил темпы выполнения семилетнего плана, принятого в 1959 году. Я в это время вместе с Колей бегал по близлежащим гастрономам, закупая мясо и другие мясопродукты, которых в Вологде уже давно практически не было. Затарились удачно. Купили докторской колбаски побаловать его малышей, моих племянников, и кое-каких дешевеньких конфет, и печенья. Я тоже закупил для родителей пару кг докторской и «подушечек» с любимой маминой начинкой. 31 октября 1961 года я посадил Колю в поезд Москва-Вологда, увозя продукты питания из построенного московского социализма в строящийся вологодский коммунизм. В прошлом году Коля тоже приезжал в Москву, жил в гостевой комнате Зацепы. Тогда его основной целью была покупка телевизора. Продукты тоже приобретал, но поменьше. Кстати, разговоры в прессе о построении коммунизма шли с лета, сразу после пленума, созвавшего съезд. В связи с этим у меня в летние каникулы произошел разговор с отцом, за рюмкой водочки. Я спросил у отца, как, по его мнению, будет ли построен коммунизм?

      -- Нет –ответил он не думая.                                       

      -- Почему? Социализм, вон говорят, построили.

      -- Социализм – это от каждого по способностям и каждому по его труду. По этому принципу жила деревня России со дня отмены крепостного права до коллективизации. Про город не говорю. Зачем строить то, что уже было, что появилось само собой, без чьей-либо воли? Коллективизация всё поменяла. Но восстановить, что было возможно. Коммунизм – это от каждого по способностям и каждому по потребностям. Этого никогда не было. О каком коммунизме мы говорим, если социализм уничтожили?           

       Недостатки в питании, стрессовые нагрузки постепенно съели запасы здоровья, накопленного в армии. В ноябре у меня появился фурункулёз. В начале, как и в девятом классе, чирьи появились на лице, потом на шее, а потам даже на тыльной стороне правой кисти руки. Временами они доставляли не переносимую боль, приходилось пропускать занятия, и даже в общежитии ничего не мог делать. Когда кисть руки приобрела форму груши, пошел к хирургу. Тот после обезболивающего укола вскрыл чирей с двумя головками, продёрнул через них марлю и, продергивая её влево-вправо, прочистил рану. Затем сделал переливание крови и, отпуская домой, посоветовал принять грамм 150 водки. Я так и поступил. Спал сладким сном впервые за многие дни. Три переливания крови (забираем из вены руки и вгоняем шприцем в ягодицу) во время перевязок навсегда избавили меня от чирьев. Слава тебе, господи!  Но у меня появились всевозможные задолженности. Особенно осложнилась ситуация с английским. В первый раз я сорвал зачетную сессию. Не получил зачёта по английскому. Если не сдам зачёт в течение первой недели января, лишусь январской стипендии. Кроме того, без зачета не пустят на экзамен по английскому! Остальные-то я сдам, и продолжу учёбу дальше, уже на шестом семестре, с обязательством ликвидировать «хвост» до его окончания. Но без стипендии! Ну вот она меня и достала!

          Осознав ситуацию, написал о сложившейся ситуации Вере, попросил материальной помощи при условии не ставить в известность родителей. Им самим трудно, на их руках Лёля. В начале последней недели января на Главпочтамте получил от сестры денежный перевод, а затем и письмо от неё. Сестра писала, что берётся мне помогать, только бы я не бросал учёбу. Она с Колей посоветовалась, и они найдут нужную сумму, будут высылать ежемесячно. Вера так же писала, что просьбу мою она выполнила. Сходила к дяде Лёше Малахову и передала ему мою просьбу дать мне взаймы небольшую сумму (200 р) с рассрочкой платежа максимум на три года. Но дядя Лёша предложил последовать его примеру. Когда он учился в техникуме, то после занятий ходил разгружать баржи и на другие тяжелые работы, но у родителей денег не просил. Эх, дядя, дядя! Если бы я учился в техникуме, я бы сам уж точно подрабатывал бы на разгрузках барж. Но в МИФИ на первых трех курсах времени хватало только на учёбу. Увы, в этом была проблема! Многие студенты мечтали поработать на Москва-товарная, но! Да и деньги-то я просил только взаймы, и сумму по твоему окладу весьма и весьма скромную. Вероятно, подумал - на пропой племянник просит и обязательно ударится в бега с моими двумя сотнями р. Впрочем, сам виноват. Я почти ничего не сделал для того, чтобы дядя меня знал. Мама очень хотела, чтобы я чаще бывал у него. Я же, как мог, избегал посещений.  Летом он всегда был в плавании вдали от Вологды. С тётей Шурой, его женой, я не знал о чём говорить и чувствовал себя не в своей тарелке. Она, как хозяйка, встречала радушно, тут же стремилась накормить, чем-то угостить вкусненьким. Но далее возникала напряженность, и я старался улизнуть из её дома. С кровными племянниками, детьми сестры, у тёти был замечательный контакт, при их появлении тут же возникали взаимные вопросы, ответы, как говорится, милый «базар». И это естественно. Они знали друг друга с момента рождения детей. Зимой дядя жил дома, отдыхал. Сам принимал гостей или ходил в гости к, таким же как он, капитанам речных судов. На какой-то праздник по настоянию мамы и по просьбе дяди, я приехал к ним в гости. Тут же с порога за праздничный стол и кормить меня, но вскоре явились гости. Рюмки, тосты, смех, взрослые анекдоты. Мне, естественно, пришлось заняться чтением книги на кухне. Для застолья я был еще молод, и это правильно. Так что узнать меня у дяди не было возможности, поэтому он и сделал тот вывод, который сделал.

       Экзаменационная сессия была ужасно тяжелой. Зачета я не получил. Стипендии тоже. Денег не «копья». Что буду есть завтра – не ясно. От Веры перевод пришел числа 20-го, и всё это время пришлось побираться. Спасибо Володе. Он взял меня на содержание: брал меня в столовую и оплачивал обед, делился ужином двадцать дней. Англичанка, точно, зачет не поставит, к экзамену не допустит. Стипендии не будет. Но я уже почувствовал, что свою форму, потерянную в армии, восстановил. Не хватало чуть-чуть времени для такой подготовки к экзаменам, чтобы сдавать их на отл. Тогда можно было бы перевестись в первую группу факультета Т, в которой готовились физики-теоретики. Она существовала с первого курса, но после пятого семестра её формировали заново из желающих отличников всех факультетов. Мне давно хотелось попробовать себя на этом поприще. Я понял – академ.отпуск мог решить все проблемы. Теряю еще год. Но избавляюсь от англичанки. С второкурсниками моей группы Э-1 работает другая преподавательница английского языка. Она и будет вести группу в следующем году. Далее. Повторяя пятый семестр, уж точно могу сдать на отл. экзамены и попробовать перейти в Т-1. Проблемой будет английский. Смогу ли сдать на пять? После академ.отпуска буду снова получать стипендию, а в отпуске буду работать здесь, в Москве. Денег занимать не нужно, у Веры брать – тоже. У неё семья и им самим не хватает. Я поделился своими соображениями с Володей. Он поддержал меня и заявил, что ради перевода в группу Т-1, он тоже уходит в академ.отпуск. на другой день вместо экзамена мы с ним направились в медсанчасть за билютнём и справкой о плохом здоровье. Через три дня оформили отпуска. Забегая вперёд, сообщу, что через год, т.е. после завершения пятого семестра, Альшиц перешел в группу Т-1, мне не удалось. Подвёл английский. С новой преподавательницей отношения были нормальные, но за полгода устранить своё отставание по этому предмету я не сумел. Экзамен по языку, похоже, я смог подтянуть до четверки. Но она судьбу не решала. Я же на кафедре был личностью известной, и чтобы сохранить лицо или честь мундира, поставили уд. Я спорить не стал. Пусть будет так. Остальные экзамены пятого семестра сдал на отл.  С тех пор проблем с учебой не было до полного окончания МИФИ.                    

.     Новый 1962 год я пошел по пригласительному билету встречать в Политехнический музей, где был организован общемосковский студенческий вечер. К этому времени мне уже удалось на скромные родительские средства прилично одеться. Тёплые ботинки, недорогой, но хорошо сшитый костюм, белая рубашка, строгий галстук. Модное, серое, из необычной шерстяной ткани с длинным шелковистым ворсом, тёплое полупальто с коричневым цигейковым воротником, подпоясанное, подвязанное завязывающимся поясом. Длинный тёплый шарф. На голове хрущевский пирожок из коричневой же цигейки (что-то типа папахи, но наверху сжималась и носилась как пилотка). Мне удалось попутными набегами в ГУМ и в ЦУМ приобрести вещи, у которых соотношение цена/качество < 1. Как правило магазины страны, в том числе и Москвы, были заполнены ширпотребом, у которого это соотношение имело обратное значение. Причиной являлся плохой дизайн. В московских же центральных магазинах можно было поймать вещи малых эксклюзивных партий молодых дизайнеров, которые для самовыражения «из говна делали конфетки». Проблемой было поймать такую вещь.

       На вечер пришел ещё до открытия. В огромном зале с огромной ёлкой в центре звучала музыка, кружились пары. У противоположной входу стены я увидел стройную, с четкими формами и с пышными чёрными волосами ниже плеч девушку. Я подошел и пригласил на вальс. Она с явным удовольствием согласилась. Игорь – представился я. Лида – ответила она. Большие карие глаза, пышные ресницы, черные брови, прямой нос, пухлые губки. Девушка нравилась мне. Я для неё тоже объект повышенного интереса. Она студентка четвёртого курса педагогического института. Из Калининграда, где и теперь учительствует её мать. Отец погиб. То, что я студент МИФИ, Лида определила сразу же, как я к ней подошёл по маленькому, еле заметному значку на лацкане пиджака – «Спортивный клуб МИФИ». Вечер провели вместе. Я угостил её мороженым, она меня – кофе. Потом выпили шампанского по бокалу. По окончанию вечера поехал провожать. Её общага находилась около ВДНХа. Договорились встретиться в конце сессии, перед каникулами, после которой она уехала к маме в столицу Восточной Пруссии, а я – 1-го февраля приступил к исполнению обязанностей грузчика Московского мясокомбината им. Микояна. Кстати, ко мне в Москву перед Колей Кумзеровым приезжала Галя Никитина, школьная подруга. У меня с ней продолжала тянуться вялая переписка. Она училась на последнем, пятом курсе Молочного института. Мои намерения для неё были не понятны и она, видимо, решила под предлогом экскурсии по Москве прояснить ситуацию. При её появлении Володя тут же нашел себе свободную койку в другой каморке, предоставив свою для гостьи из Вологды. Три дня я работал гидом, вечером ходили по театрам, а после принятия «духовной пищи» возвращались в «Коммунку», где поужинав. ложились в кровати, находящиеся на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Я видел – гостья плохо спит. На вокзале перед самой посадкой не выдержала, спросила:

         -- Почему ты был так сдержан?

         -- Разве ты забыла? В 1958 году во время моего отпуска ты произнесла: «Только после свадьбы». С тех пор ничего не изменилось.

         -- А вдруг в этот раз я бы не сказала? 

         -- Но они были сказаны, а я по глупости думал, что говорят их только раз. Уж такой я дурак, прости!  

Помрачнев, Галя ушла в вагон. Поезд тронулся, мы помахали друг другу. Через год она вышла замуж за выпускника своего института.

         Мой первый рабочий день грузчика мне запомнился обеденным перерывом. Я вошел в бригаду шестым членом. В этот день наша дневная бригада производила погрузку мяса в автомашины «ГАЗ» различных московских магазинов. Меня вместе с полнотелым мужчиной лет пятидесяти, то ли татарином, то ли башкиром, поставили в холодильный цех на четвёртом этаже грузить на специальные тележки замороженное мясо – коровьи полутуши (туша, разрубленная вдаль хребта). Два других члена бригады поставляли нам под погрузку пустые тележки и отгоняли груженые к лифту, затем ехали в нём вниз на первый этаж. При выезде из лифта тележка попадала на весы, мясо взвешивалось весовщицей, в специальный журнал записывался вес мяса и номер тележки. После этого грузчик гнал тележку к погрузочному перрону, где третья пара бригады производила загрузку полутуш в магазинные «газики». Обычно на тележку грузилось до пяти полутуш и общий вес груженой тележки доходил до 350 и более кг. Управлять такой тележкой было весьма сложно, требовалась определённая сноровка и физическая сила. После погрузки другая весовщица по номерам тележек, с которых загружалось мясо, и их зафиксированным весам у лифта определяла полный вес отпущенного мяса, вписывала в накладную экспедитора эту цифру, и машина отправлялась на весы контрольного взвешивания, установленные перед выездными воротами мясокомбината. При въезде каждая машина тоже попадала на эти весы и взвешивалась. Её въездной вес тоже заносился в журнал контролирующей весовщицей. По разнице въездного и выездного веса проверялись данные накладной экспедитора. Если данные совпадали, то машину выпускали. Если нет, то возвращали на разгрузку и повторную погрузку. Первую половину я отстоял нормально. Мой опытный напарник-наставник претензий не высказал. Когда прозвенел звонок на обеденный перерыв, он повёл меня в небольшую продолговатую комнату с дощатым столом посредине и лавками вдоль стен вокруг стола. Бригада села за стол. Я сел в сторонке. Бригадир достал откуда-то банку с горчицей и полпачки соли. Все развернули свертки с кусками хлеба, а один из них, как потом выяснилось – главный снабженец бригады Николай, достал из кармана, завёрнутый в чистую тряпицу кусок мороженой мясной свинины (мясная свинина – свинина, в которой слои сала перемежаются слоями мяса). Николай достал из сапога нож длиной сантиметров 35 - 40 (такие ножи были у каждого члена бригады) и быстро, и ловко настругал большую кучку этой свинины. Все стали брать из неё получившуюся стружку, слегка подсаливать, макать в горчицу и с хлебом аппетитно есть! Сырую! Бригадир предложил присоединиться и мне. Я отказался, сославшись, что по незнанию не захватил хлеба. Передо мной тут же появился хлеб. Что бы не быть невежливым, я решился попробовать. Каково же было моё удивление, когда я обнаружил предложенное мне блюда удивительно вкусным. Мужики по выражению моего лица всё поняли и заулыбались. После котлет студенческой столовой, это был по-настоящему полноценный обед. Вторая половина смены прошла незаметно, работа мне показалась лёгкой.

       Через два дня бригада в соответствии с графиком перешла на вторую смену. Нас сразу же поставили на разгрузку пульмана (вагон, в который загружается до 60-ти тонн груза) с мясом. Открыли вагон и обнаружили, что он под крышу забит четвертинками туш бразильских коров. В Бразилии, оказывается, выращивают не коров типа наших, а каких-то монстров! Каждая четвертинка весила не меньше 100 – 120 кг! Меня с прежним партнёром поставили в вагон грузить тележки, двое ушли на этаж в морозильную камеру на их разгрузку, а двое стали гонять тележки на этаж через лифт. Отстоял достойно, передышки не попросил ни разу. Перекур объявлял партнёр. Николай гонял тележки. Через полтора часа он куда-то исчез и долго не появлялся. Работали впятером. За час до окончания разгрузки, мой напарник вдруг спросил у Николая:

         -- Не пора?

Тот снова исчез, но ненадолго. Словом, вагон добили. Объявили обед. Я снова приготовился к строганине. Съедобная, добротная штука. Расселись за столом. Николай отсутствовал. Вдруг он входит с ведром, из которого поднимается пар и по комнате распространяется невероятно вкусный запах. Аж под ложечкой засосало! Бригадир раздал глубокие чашки-пиалы. Каждому в чашку Николай из ведра положил по огромному, пышущиму паром куску баранины! Затем из этого же ведра налил в другие пиалы бульона. Затем Николай подал бригадиру три пол-литры водки и тот разлил первую по стаканам. Все выпили, я с ними тоже. Надо ведь вливаться в бригаду. Затем приступили к трапезе. Вот это был обед! Когда съел первую порцию, добавили ещё. Ешь, в ведре мяса много! От второй порции водки отказался, может работать не смогу мол. Одну треть ведра отнесли в котельную кочегарам в качестве платы за ведро и варку. После пиршества легли отдохнуть и все заснули.

         Мой желудок осоловело переваривал впервые попавший в него в таком огромном количестве высококачественный продукт питания. Я же осмысливал произошедшее. Из разговоров я понял следующее. В первое своё исчезновение Николай в холодильной камере охлаждённых мясопродуктов добыл вырезки (говядина высочайшей категории), спрятал под одеждой и вышел в город через проходную яко бы за сигаретами. Конечно, на проходной частью продукта он поделился с вахтёром. В ближайшем доме, в «прикормленной» квартире он продал вырезку и на вырученные деньги закупил четыре поллитры. Возвращаясь на работу, одну полллитру он отдал вахтёру за пронос остальных. Их мы и пили во время пиршества. Примерно за час до обеда Николай с бригадиром в бараньей холодилке своими огромными и острыми ножами нарезали ведро баранины. Николай отнёс его в котельную, залил водой и передал знакомому кочегару для варки.

        В конце всеобщего отдыха мой напарник поднялся, толкнул Николая, и они куда-то исчезли. Потом мне стало известно, что Николай, ещё до обеда унёс из камеры с охлаждённым мясом полтуши поросёнка и спрятал. После отдыха он и мой напарник пошли перебрасывать её через «забор товарища Микояна». После окончания смены, в полночь, эта пара удачно «нашла валявшуюся в снегу» половинку свиньи и честно поделила между собой находку. Позже, в другие вечерние или ночные смены мои собригадники не раз проделывали подобную операцию. Одна из них получила на мясокомбинате громкую огласку. Во время ночной смены перебросили через забор отличную тушку свиньи. При обходе забора сторож её обнаружил и о находке доложил начальству. Начальство учинило дознание. Однако в ночной смене комбината трудится много рабочих разных специальностей, и все могли быть потенциальными подозреваемыми. Дознание кончилось ничем.

         Перед приходом ночной смены примерно час мы, не спеша, - шевелиться мешал обильный обед, - что-то ещё покантовали и пошли переодеваться.     

        Примерно в таком режиме прошли шесть дней работы во второй смене. Через выходной бригада перешла на шесть дней в ночную смену. Конечно, водку пили не каждую смену. Если на вахте стояла женщина, то договориться с нею не удавалось, и мужики ели баранину «на сухую». Несколько раз у кочегара другие перехватывали ведро, и нам приходилось переходить на строганину. Но такое бывало редко, всего раза три – четыре за всё время моей работы. Обычно мужики после смены прихватывали под своей одеждой хорошие куски говядины или свинины для своих семей. Научили и меня запасаться на выходные продуктами питания. Мне было легче. Моя семья состояла всего из двух человек – меня и Володи. Теперь в нашей комнате всегда можно было найти кастрюлю с мясным бульоном и кусками отличного мяса в нём, стоящую на электроплитке. Иногда выручали страждущих, но старались сильно не афишировать. Иногда мужики для меня доставали отличную колбасу, тушенку, сгущенку или ещё какой-либо деликатес. За честную, наравне с ними, работу бригада меня уважала, уважала, что я из далёкой вологодской деревни, что служил в армии и всё-таки в институт поступил и теперь стараюсь жить не за счёт родителей. У каждого члена моей бригады судьба сложилась трудно. Им всем за пятьдесят, и каждый успел отсидеть в тюрьме лет по десять, а то и более. Но все они по-своему оказались честными и высоко порядочными людьми, по крайне мере в отношении меня.

        В начале марта на комбинат стали поступать вагоны с куриными яйцами. Их стали отпускать в московские магазины для розничной распродажи. Истосковавшаяся за зиму столица бросилась в очередь за этим вкусным продуктом. На холодильник яйца поступали в больших деревянных ящиках стандартного размера. На дно ящика стелился слой стружек и на этот слой укладывалось стандартное число яиц. Его опять покрывали слоем стружек, на который опять укладывали яйца и т.д. Последний слой закрывали стружками и заколачивали верх ящика рейками, оставляя между ними промежутки, чтобы «ящик дышал». Ясно, что при транспортировке в такой таре яйца могли биться. Поэтому правительство на основании научных исследований учёных Московского института народного хозяйства им. Плеханова утвердило нормы на число битых яиц в таком стандартном ящике. Были нормы «на усушку, утруску» и других продуктов потребления для магазинов, столовых, ресторанов и пр. Эти нормы были разработаны, прежде всего, в помощь контролирующим органам, таким как ОБХСС и всем прочим вокруг него. Считалось, что с ними легче ловить нечистых на руку хозяйственников. Но если сберечь продукт от битья, усушки, утруски, потерянный продукт можно реализовать за реальные рубли, которые государству уже не принадлежали и становятся собственностью директорского корпуса торговли и общественного питания. Так нормы, предназначенные для наведения порядка, организации, завещанного Лениным социалистического учёта, превратились в базу для первоначального накопления капитала и взяток. Вскоре нормы и экономия потерь были внедрены и в лёгкой промышленности. Плановое хозяйство без норм невозможно! Директора магазинов за яйцами ехали лично и платили грузчикам за каждый погруженный ящик по установившейся таксе. Грузчики при этом негласно обязывались подвозить и загружать ящики без боя в нём (бой – битые яйца). Намётанный глаз опытного грузчика почти мгновенно определял ящик, в котором бой присутствовал. Для директоров такой негласный договор был весьма выгоден. Между бригадами грузчиков существовала строгая очерёдность, и никто не смел её нарушить. Когда дошла очередь до нашей бригады, меня поставили гонять тележки с ящиками из камеры хранения до перрона погрузки. Однажды, пригнав очередную тележку, увидел следующую картину. Загруженная машина тронулась от перрона. Вдруг мой первый напарник, выхватив из-за голенища палку сантиметров сорок длиной, прямо с перрона впрыгивает в кузов отъезжающей машины и начинает палкой быстро-быстро протыкать ящики. «Зачем? Он же все яйца побьёт!» - удивился я. Работали без обеда и перекуров 8-мь часов, все были в мыле. Работали-то сдельно, правда я об этом не знал и хотел ехать домой сразу после окончания смены. Но бригадир меня задержал. За ворота вышли вместе. Бригадир Николая послал в магазин, а нас завёл в столовую. Когда заказ принесли, появился Николай с водкой. Мы выпили заказанный компот. В освободившиеся гранёные стаканы бригадир разлил водку: в каждые два стакана поллитру, под самый верх! Столько враз я никогда не пил! Работа-то кончилась, за неё не спрячешься, как прошлый раз. Чтобы не терять марку, внутренне холодея, выпил. Удачно. Мужикам понравилось. С этих пор я стал для них окончательно своим парнем. Перед завершением обеда бригадир объявил, сколько денег он получил от директоров, вычел из них расходы на водку и обед, а остальное разделил между членами бригады поровну. Я хотел было отказаться от своих 15 р (1/3 месячной стипендии за 8-мь часов!), но мужики загудели, сказали, что работал я хорошо, бригаду не подвёл, а также раскрыли механизм дохода и причину поразившего меня поступка моего первого напарника. Экспедитор не захотел делиться доходом от экономии на бое. Теперь будет. Правда, платить будет уже другой бригаде. Рабочая солидарность в практике.   

       Некоторые рубли бригаде перепадали и при погрузке мяса. Некоторые экспедиторы брали в машину груз (булыжники, железный лом, кирпичи), с ним въезжали на контрольные въездные весы комбината, а затем его выкидывали, после чего договаривались с грузчиками о поставке мяса массой выкинутого груза, минуя весы, контролирующие массу тележек. Прогнать тележку минуя взвешивание несложно. Один из грузчиков «пудрит мозги комплиментами» весовщице, закрывая собой весы. Из лифта выезжают на весы два гонщика с тележками. Передний быстро угоняет тележку, а второй гонщик остаётся на весах и возмущенно требует взвешивания. Весовщица оправдывается, ругается, возмущается, взвешивает. Любезный грузчик наезжает на хама пятиэтажным. Гонщик извиняется. Примирение. Мясо уже в машине. Бригадир получает оговорённую сумму. На контрольных весах при выезде масса вывозимого мяса совпадает с массой, указанной в накладной. Полный порядок. В конце смены поллитра на два стакана, делёшь остатка и по домам. Как-то в конце мая моя бригада прогнала мимо «кассы» около 300 кг. Водитель развёз мясо по подмосковным магазинам. Согласно накладных у него не должно было быть мяса. Фактически у него остались последние 75 кг. Их он вёз в последний магазин. Ему бы в этот магазин сразу ехать, когда были все накладные, но он решил сэкономить время. А теперь его останавливает гаишник, обнаруживает мясо и передаёт все в ОБХСС. Началось следствие. К нам на комбинат приходит следователь. Меня допрашивают в качестве свидетеля. Других тоже. Я доказываю: прогнать тележку мимо весов технически невозможно! Что бы выехать с весов нужно откинуть вот этот рычаг, а его откидывает весовщица. То, что рычаг не мешает и всегда находится в откинутом состоянии, я, конечно, не сказал. Весовщицы тоже. Они не могут нарушать инструкции! Дело закрыли. Пострадал шофёр, но не сильно. Отбрехался, что мясо купил у частника, по случаю. Вот так, случайно, по злой воле англичанки, я оказался в центре набиравшего силу в Москве, а затем распространившегося на весь Союз, движения несунов. Движения не случайного, естественного, возникшего в результате нарушения партией и правительством, приступивших к построению коммунизма, завета основоположника научного коммунизма товарища Карла Маркса о заработной плате пролетария, крестьянина и интеллигента.  

        В свободное от работы время я занимался с лекциями предыдущего семестра, восстанавливая их и устраняя пробелы в знаниях. Володя занимался тем же. После студенческих каникул навестил Лиду. Пока она «причепуривалась» в своей комнате, ожидал в коридоре её общежития. Вдруг к ко мне подходят три парня. Один из них моего роста. Два других мельче. Первый угрожающе требует удалиться и впредь никогда не подходить к Лиде.

      -- А иначе, что? – спрашиваю, глядя на его переносицу и подбородок. В памяти всплыл случай из армейской жизни. По очереди казарму мыло моё отделение, свободная смена. Напротив, во второй части казармы отмечал завтрашний дембель сержант автобата. Его компании видимо было скучно, и она решила «привести к присяге» моего солдата и хорошего товарища Федю Фомина, убиравшего со своей сменой казарму. Подвыпившая компания из четырёх человек с сержантом во главе схватила Фомина и стала стаскивать с него галифе, чтобы по ягодицам солдатской ложкой нанести с оттяжкой 10 ударов. Я, чтобы прекратить безобразие, обмакнул щетку для натирки пола в ведро с мастикой и мазнул по щеке сержанту. Тот вдруг ударил меня по щеке. Последовал мгновенный ответный удар. Сержант оказался на полу, схватившимся за лицо. Сквозь пальцы текла кровь. Его товарищи бросили моего Федю и понесли сержанта в медсанбат. Оказалось, что я разбил ему губу, подбородок до скулы, а сама скула треснула. Ему зашили подбородок и губу и срочно демобилизовали, иначе ему грозил стройбат. И вот теперь передо мной стоял ещё один претендент на коррекцию лица. Однако делать ничего не пришлось. Проходившая мимо подруга Лиды сообщила ей о наметившейся стычке. Лида фурией выскочила из комнаты и вцепилась в парня.

       -- Если ты хоть раз подойдёшь к нему ближе, чем на пять метров, я тебе выцарапаю глаза! Помни, если твои ублюдки что-либо сделают ему, ты вылетишь из института!

От такого напора парни попятились, а затем поспешили смыться. Я же от удивления остолбенел. Подумалось:

        — Вот это девка! Она защищает меня, как свою собственность!   

Позже Лида рассказала, что мне угрожал её давнишний поклонник, студент её института, на курс старше её. Мы стали встречаться. Ходили в кино, в театры. Метро работало до 12-ти (может до часу, не помню). Провожая Лиду до её общаги, опаздывал на метро и мне приходилось не раз, и не два пешком возвращаться от ВДНХа, через Красную площадь к Шаболовке в «Коммунку». По телевизору, в газетах довольно часто сообщалось об инцидентах (хулиганстве, ограблениях и пр.) на улицах Москвы. Иногда попадались небольшие компании, но ко мне никогда никто не приставал. Приводил Лиду и в своё общежитие, познакомил со своими друзьями. О моих друзьях Лида, вероятно, рассказала своей подруге Соне, и та упросила Лиду познакомить её с ними. Я согласился и вместе с Володей и Славкой подготовили небольшую вечеринку на три пары. Володя в это время встречался с некой Людой, студенткой полиграфического института. Славка готовился к разводу со своей далёкой женой. Вечеринка затянулась. Девушек уговорили не уезжать по своим общежитиям. Славка увёл Соню к себе, Володя с Людой исчезли ещё раньше. Я с Лидой остались в моей комнатушке. Утром Лида отправилась умываться, но вскоре вернулась в весьма возбуждённом состоянии, почём зря понося Славку: негодяй, подлец и т.д. и т.п. В чём дело? Оказалось, Славка лишил невинности её подругу. Он, что насильно это сделал? Нет. Тогда почему ты возмущаешься? Она, что курица безмозглая? Но он к ней приставал и уговорил! Я тоже тебя уговаривал. Но ты сказала, что только после свадьбы, и я отстал. В чём дело? Или я должен был продолжать? Она несколько утихла, переключившись на подругу, заявляя, что она опозорила себя, её и весь их коллектив и что коллектив её осудит. Поведение Лиды сильно разозлило меня. Даже не слова «после свадьбы», хотя и они тоже, а её ментальность, убеждение, что во всём всегда виноват подлец-парень. Стало очевидным, она мне в жены не годится. Но перед тем, как расстаться, решил девушку немного поучить. Вовсю шла весенняя сессия. Она сдала экзамен и пришла ко мне на свидание. Я спросил:

        -- Так, когда же у нас будет свадьба?

Лида засияла и ответила вопросом на вопрос:

         -- Ты мне делаешь предложение?  

         -- Я всего лишь принял твоё предложение, высказанное на «Коммунке». Помнишь, свои слова «только после свадьбы». Давай обсуждать конкретные сроки.

Она сказала, что лучше всего это сделать сразу после летних каникул, она расскажет обо мне маме, получит её благословение, приготовит свадебное платье и т.д. и т.п. Я согласился, планируя, что игру доведу до ЗАГСа, но на церемонию регистрации точно не явлюсь. Пусть на себе почувствует «суд своего коллектива». На этом мы расстались до 20 августа, ибо у меня якобы трудная сессия и времени на свидания не будет.

        На другой день, позавтракав в столовой, мы с Володей лежали на кроватях и усиленно штудировали последние лекции пятого семестра, я по математике, он по физике. Вдруг открываются двери и со словами «а где тут прячется Игорь Поливанов?» в нашу комнатушку втискиваются две девицы. Мы ошалело вскакиваем. Я в пришедших узнаю Милу Кузмину и её подругу, девушек, с которыми мы с Киркиным встречали Новый 1961 год. С Милой я после этого некоторое время встречался, но, поссорившись, перестал. Пришедшие девушки пояснили, что недавно они встретили на улице Киркина и он рассказал куда я исчез из общаги на Зацепе, где меня якобы искала Мила прошлой осенью. Девушки положили на стол коробку конфет и предложили попить чаю, заявив, что они сдали государственный экзамен и тем закончили учёбу в «Плешке». Теперь нужно ждать распределения. Повод был явно достоин бутылки вина. Володя побежал в гастроном. Мила была сама любезность, внимательность. Попросила извинения за невпопад сказанные тогда слова (я уже их давно забыл). Мы снова стали встречаться.

       В конце июля я уволился с работы и решил ехать к себе в деревню. Миле предложил присоединиться и тоже поехать в Колоколово на неделю – другую. Она согласилась. Дома нас встретили радушно, родителям Мила понравилась. Лёля не отходила от неё ни на шаг, не позволяя нам побыть вместе. Лишь ночью, по-тихому, чтобы не разбудить сестрёнку, мы сбегали на некоторое время в нашу баню. Днём праздно гуляли по окресностям вместе с Борисом Старостовым и его женой Галей. Они недавно поженились и приехали навестить мать Бориса, которая, купив дом Кости Миронова, перебралась жить в нашу деревню. Через полторы недели Мила уехала. Я приступил к заготовке дров из пней. Дело в том, что часть лесного «языка», росшего между Колоколовым и Кишкиным, совхоз решил срубить, раскорчевать, а затем распахать под посевы. Выкорчеванные пни разрешили взять себе жителям деревни и использовать в качестве дров. Эти пни я и пилил, рубил, колол. Такой же работой занимался на своём дворе Борис.

        Завершив заготовку дров, я, выслушав мнения родителей о Миле, уехал жениться в Саратовскую область, в село, где жила и работала учительницей немецкого языка мама Милы с сыном Женей и находилась сама Мила. Приехав, я тут же попросил у мамы Милы руки её дочери. Регистрация брака состоялась в сельсовете на другой день приезда, хоть и был этот день выходным. Наше бракосочетание отметили небольшим застольем, где присутствовали естественно мы с Милой, Женя, мама и её boy friend, шестидесятилетний мужчина, завхоз школы, жена которого была парализована уже более восьми лет. Это он обеспечивал нашу регистрацию. Мама Милы, урождённая Кузмина и москвичка, перед самой войной окончила Тимирязевскую академию. За год до окончания вышла замуж за однокурсника Виктора Лефлера, члена партии, немца из немецких колонистов, поселившихся на Волге в районе Энгельса ещё при Екатерине Великой. Вдруг началась война. Молодую семью депортировали в резервацию на севере Казахстана. Там родилась Мила (по паспорту Людмила), затем Женя. Война кончилась, а депортированных немцев, граждан СССР, возвращать не торопились. Что бы не подвергать опасности жизни детей, супруги решили развестись. В результате мать вернула себе девичью фамилию и дала её своим детям. Она хотела вернуться на родину, в Москву, но её туда не пустили. Разрешили поселиться в Саратовской области. Так семья Кузминых попала в данное село. Отцу, в конце концов, разрешили покинуть резервацию, но он был уже очень болен и вскоре помер. Кузмины жили в небольшом доме с избой из одной комнаты. На дворе держали свинью. Естественно, что Мила ненавидела Сталина и не любила партию и советское правительство. Особенно её бесил запрет для матери вернуться в московский родительский дом.

       В Москву мы с Милой уехали 20 или 21 августа. Милке нужно было решить проблему свободного распределения и найти работу. Женщины надеялись на брата – дядю, начальника милиции Солнцевского района в ближнем Подмосковье. В Солнцево мы и приехали. Дядя Женя Кузмин нас встретил радушно, что не скажешь про его жену. Договорились, что он пристроит племянницу в местный дом отдыха и пробьёт ей подмосковную прописку, если Мила добьется в министерстве свободного распределения. Поехали в Москву. Остановились в «Коммунке» в моей комнатушке. Мила ушла в очередной раз в своё министерство с моей справкой, что я, её муж, являюсь студентом дневного отделения МИФИ. Я в ожидании её возвращения читал какой-то детектив. Вдруг открывается дверь и в комнату впархивает сияющая Лида со словами – здравствуй, мой дорогой! – и далее о разрешении матери на замужество, о свадебном платье, о приглашенных подругах на церемонию и т.д. и т.п.

    -- Ну, ты просто молодец, дорогая! Я, между прочем, то же не сидел сложа руки. Пока ты готовилась, я тоже успел кое-что!

     -- Что же ты сделал, дорогой?

     -- Женился.

     -- Что?

     -- Же-нил-ся!

     -- Как? А я?!

     -- Ну какие твои годы. Ты ещё успеешь, куда спешить?

     -- Ну почему?

     -- Понимаешь, я испугался. Вдруг ты «после свадьбы» меня тоже назовёшь наглецом, подлецом и негодяем. Как Славку. Говорят, фригидные бабы признают только высокую, духовную любовь и чураются грязной, физической.

Лида выскочила из комнаты и в слезах убежала. Больше я её не видел.

       Через пару часов явилась Мила с Володей Альшицем. Встретились на входе в общагу. Вскоре появился Славка. Устроили застолье по случаю нашего бракосочетания и свободного диплома Милы. На другой день мы уехали в Солнцево на электричке с Киевского вокзала. Ночевали у дяди. Часов в 10-ть Мила на «козле» (УАЗе – автомашине армии и милиции) вместе с дядей уехала устраиваться на работу. Вернулась довольная и сразу же предложила перебираться на новое место жительства, в дом отдыха. Вещи втащили в некий пристрой. Комната примерно 6 кв.м. Стол, два стула, полутороспальная железная кровать с панцирной сеткой, тумбочка и кирпичная плита, отапливаемая углём. Рядом с ней кочерга, совок, ведро для угля и прочие причиндалы. Мила сбегала на кухню и принесла кое какую посуду, затем - матрац и постельное бельё. Помыла пол. Я осваивал плиту, проревизовал окно и дверь, определил, что и какого требует ремонта. Когда неотложные работы были выполнены, я, наконец, поинтересовался кем же будет работать Мила.

        -- Посудомойкой.

        -- Я серьёзно!

        -- Я тоже.

        -- Но зачем ты добывала «свободный» диплом? 

В конце концов я выяснил следующее. Жена студента ВУЗа или специалиста с высшим образованием, окончившая ВУЗ, должна быть распределена по месту жительства мужа или получить свободный диплом. Таков закон. Мила получила справку об освобождении от распределения. Вопрос трудоустройства – отдельный вопрос. Чтобы тебя приняли на работу, нужно иметь прописку вблизи рабочего объекта. Это раз. Нужно иметь трудовую книжку. Это два. Если книжки нет - расскажи от куда ты. Если ты только что кончила ВУЗ, докажи, что ты не «косишь» от распределения! Принимать таких на любую работу «кадровикам» строжайше запрещалось, вплоть до увольнения. Таково постановление Правительства. Поэтому «кадровик» при малейшем подозрении, прежде чем разговаривать о чём-либо, требует справку об освобождении от распределения. Отметка в паспорте о временной пятилетней прописке в Москве явно указывает на учёбу в ВУЗе. Далее. В Москву и ближайшее Подмосковье въезд на постоянное жительство без специального приглашения гражданам СССР запрещён!  Таково второе постановление Правительства. Приглашать можно только рабочих дефицитных профессий, и то временно, т.е. на условии временной прописки. Профессия посудомойки числилась в перечне дефицитных. Так Мила стала посудомойкой на кухне дома отдыха с дипломом о высшем образовании в области общественного питания, но получила временную прописку Подмосковья. Директриса дома отдыха, girl frend дяди, по его «просьбе» поселила Милу не в общежитие, а в помещение, которое я описал выше. Их дружба носила взаимовыгодный характер. Дядя часто посещал дом отдыха. Здесь его girl frend, женщина лет 35-ти, отменно кормила, поила коньячком и предоставляла сексуальные услуги. В ответ дядя обеспечивал её защиту от «ЗНАТОКОВ», местных знаменских, томиных и кибрис из ОБХСС. Через пару месяцев наше помещение было зарегистрировано, как жилое и в конце января дядя оформил в нём племяннице постоянную подмосковную прописку. С этого времени можно было начинать поиск работы в самой Москве. Но искать не пришлось. Для Милки с её дипломом предложений оказалось «хоть пруд пруди». Можешь занять должность директора столовой, кафе, можешь быть заведующей производством в тех же заведениях или даже в ресторанах средней руки. Если бы был опыт практической работы, то её с удовольствием приняли бы в Управление торговли и общественного питания города Москвы или в министерство РСФСР того же направления. Кстати, со временем Мила так и поступила, перешла сначала в Управление, а потом в министерство. Но все эти должности стали доступными только после того, как Мила получила прописку в ближнем Подмосковье. Спрашивается, почему бы не дать ей направление сразу после окончания института, если в Москве в ней нуждаются? Может потому, что не могли предоставить жилья? В Москве не было мест для проживания? Да сколько угодно! Как только Мила перешла работать в Москву, мы тут же сняли сначала комнату, а затем небольшую квартирку в удобном для нас месте, но во всех случаях без права прописки! Таким образом, главным моментом во всей этой истории являлась прописка. Если ты родился в Москве или в ближнем Подмосковье, ты имеешь право на московскую работу, т.е. на московские условия жизни, которые на порядок выше условий жизни всех прочих граждан Союза (столицы союзных республик не в счёт). Следовательно, москвичи по праву своего рождения обладают важнейшими материальными привилегиями перед прочими гражданами Советской страны. Или по-другому. Все прочие граждане Советской страны в сравнении с москвичами поражены в правах на нормальную жизнь и вынуждены постоянно вести борьбу за своё существование. Ва-у! Как же воняет несправедливостью от полностью построенного (по заявлению 22-го съезда КПСС) социализма Советского Союза, уже приступившего к построению самого коммунизма.    

         А пока мы как смогли, обустроили своё жилище. Зимой к утру комната сильно остывала, хотя угля мы не жалели и в меру возможности утеплили окно и дверь. Вставали в шесть утра. Она, покормив меня, убегала на кухню мыть котлы, я – на электричку. Поспеть на первую пару. Возвращались поздно. Мила - около восьми вечера, я - чуть раньше. Затопив печь, завершал подготовку к завтрашнему учебному дню. Появившись в комнате, Мила вынимала из-под фуфайки две большие глубокие тарелки, между которыми располагался в основном мой ужин и завтрак: два – три антрекота, эскалопа или гуляша с гарниром в подливе, т.е. всё то, чем кормили в этот день отдыхающих. В термосе – компот или кофе с молоком. В воскресенье в обеденный перерыв она приносила мне полноценный обед отдыхающего, правда в нём мяса в супе и масла в гарнире было чуть больше, чем у всех. Зарплата у Милы была на рубль больше моей стипендии, зато она официально бесплатно питалось в доме отдыха по нормам отдыхающего. То, что Мила приносила мне, формально было мелким воровством. Фактически же таковым не являлось. Не все отдыхающие являлись в столовую на обед и особенно на ужин. Отсюда оставались на кухне не использованные порции. Именно их, как правило, Мила и приносила мне. Что касается меня, то мне здесь, в это время было комфортно и сытно. Ранний подъём я компенсировал дремотой в вагоне электрички. Учёба шла успешно, без срывов и надрыва. Я снова учился в одной группе со Славой Хохловым и с ещё парой моих бывших одногруппников. Подружился через Славку с Юрой Ершовым, парнем из-под Челябинска, любителем мотоциклов, единственным ребёнком матери-одиночки, медицинской сестры по инфекционным заболеваниям полового характера. Что касается Милы, то для неё это время было самым трудным. Она часто жаловалась на усталость, на ломоту в руках, на проблему кожи кистей рук. Мыть посуду в столь огромном количестве – взбеситься можно. Но Мила держалась. Новый 1963 год мы с ней встречали в своей комнате. Днём 1-го января ходили к дяде Жене, поздравлять его с наступившим Новым годом. Ненадолго. Миле нужно было, как обычно, «вставать на вахту». Несколько отдыхающих остались на праздник, и их нужно было кормить. 

        Сессию закончил досрочно, в основном во время зачётной. Мила взяла накопившиеся выходные, и мы двинули в Москву на поиски работы. Из всех вариантов решили остановиться на должности заместителя зав.производством большой столовой некоего закрытого геологического НИИ. Нужно набраться опыта, а там уже можно будет выбирать и более серьёзное. Сняли комнату с минимальной мебелью в двухкомнатной квартире около Савёловского вокзала. Во второй, меньшей, жила хозяйка, седовласая, крепкая телом, дородная пенсионерка. Мы с ней в целом ладили не плохо. С шестого семестра начались спец.курсы. Лекции по ним читали в малых, специально оборудованных аудиториях для одной, максимум двух групп. Лекции записывались в именные прошнурованные и опечатанные тетради, которые после лекции мы сдавали в первый отдел, а перед лекцией их вновь там же получали. Пока шла лекция, у двери находился сотрудник первого отдела, следивший, чтобы рядом не было посторонних. Первую группу вели две кафедры, тоже номерные, - пятая и тринадцатая. Вторую группу – только тринадцатая. Номер спец.курса начинался с номера кафедры. Например, курс 52, или курс 131. Пятая кафедра вела темы: критическая масса U-235, Pu-239; её зависимость от геометрической формы, от материала окружения; теория поддержания цепной реакции деления ядерного топлива на заданном уровне; теория сечений взаимодействия нейтронов с ядрами атомов различных материалов; теория и методы расчётов активных зон реактора; и многие смежные с выше перечисленным вопросы. Венчались курсы курсовым проектом (КП). По пятой кафедре КП состоял в расчёте активной зоны реактора на быстрых нейтронах. Возглавлял кафедру и читал лекции соратник Курчатова И.В., доктор физ.мат.наук, профессор Савелий Моисеевич Фейнберг. Тринадцатая кафедра вела темы: теория передачи тепла от одного тела (теплоносителя) к другому; теория и расчёт теплообменников; схемы и расчёт контуров охлаждения активных зон АЭС и передачи энергии турбинам для преобразования энергии ядер деления в электрическую; и прочие смежные вопросы. Мой КП по 13-ой кафедре состоял в формировании и расчёте контура охлаждения и преобразования АЭС с органическим теплоносителем (типа диз-топлива). В наше время все вышеперечисленные темы считались почти секретными. Не удивительно, что рядом с нами так много кормилось сотрудников секретного отдела. По окончании института выпускники первой группы получали квалификацию инженера-физика, а второй – инженера теплофизика. Хорошо известный в нашей семье Смирнов Петр Семенович окончил одновременно со мной 13-ю кафедру, а Старков Владимир Александрович –  пятую, 7-мь лет спустя. Однако остановился я на спец-курсах вот по какой причине. Уже после окончания института в НИИ атомных реакторов (НИИАР), расположенного вблизи города Мелекесса (позже переименованного в Димитровград) Ульяновской области, куда я был направлен на работу, я обнаружил книгу «Основы теории ядерных реакторов». Авторы книги два американца С. Глесстон и М. Эдлунд. Издали они этот учебник в США, естественно, на английском языке в 1952 году. Переведена книга на русский язык и издана в Москве в 1954 году в издательстве И*Л даже без указания фамилий переводчиков, т.е. подпольно, без согласия авторов. Распространялась книга в основном среди работников П/Я  Минсредмаша. Ознакомившись с книгой, я обнаружил, что наш профессор С. М. Фейнберг нам читал лекции в точности по этой книге, а наши «секретчики» оберегали от посторонних ушей именно её содержание. Второе удивление. Для получения ученой степени кандидата наук необходимо написать диссертацию и защитить её на Учёном совете. Но прежде, необходимо сдать кандидатские экзамен по: английскому языку, философии и спец.предмету. Для специалистов околореакторных дел спец-предметом являлся выше цитируемый учебник Глесстона и Эдлунда, правда, не в полном объёме, а только в части темы его диссертации. Мы же, выпускники первой группы, получается, сдали несколько кандидатских экзаменов еще на четвёртом курсе МИФИ! Удивляло так же и то, что наши учёные 70 – 80-ых годов проверялись на знания достижений науки двадцати-тридцатилетней давности.¹² 

        Однако вернёмся в 1963-ий год. После занятий я возвращался обычно раньше Милы и садился за большой, удобный, круглый стол за чертежи или проекты. Мила первое время приходила с работы возбуждённо-удивлённой и делилась своими наблюдениями о том, как её шеф принуждает своих поваров «экономить» масло, колбасу, мясо, крупы, фрукты и прочие продукты, т.е. делать, выражаясь языком общепитовцев, недовложения. О том, как он встречает редких проверяющих (инженеров-технологов) из Московского управления общепита, какие «кулёчки» вручались проверяющим за проходной НИИ (в проходной стоял часовой, и он имел право потребовать к досмотру любую подозрительную сумку). Эти «кулёчки» по указанию шефа готовила Милка. Потом она выяснила, где реализуются «сэкономленные» продукты. Местом реализации оказался филиал столовой в несекретном филиале НИИ, небольшое, открытое для всех граждан кафе. Продукты в филиал поставлялись по накладным главной столовой, туда же они и возвращались вместе с выручкой филиала. Баланс наводил шеф, т.е. заведующий производством, и директор столовой. Как делился доход, Милке не известно. Как потом выяснилось, филиалы столовых, ресторанов, магазинов и т.п. являлись тем самым «золотым ключиком», который открывал дверь заветного авто и приличной дачи в центре десяти соток в сосновом бору. Опыт показал правильность нашего выбора. Для Милы реальная практика на должности зама зав.производства была неоценимой.

          Через полгода, в сентябре Миле шеф предложил перейти на самостоятельную работу. Возглавить то самое кафе, через которое «отмывались» деньги. В нём она стала зав.производством. В её подчинении была повариха, уборщица и посудомойка. Товар по накладным поступал в кафе без обмана. Недовес наблюдался только у масла и копчёной колбасы. Но не большой, его быстро устраняли на первой десятке посетителей. В отличии от столовой кафе проверяющие посещали чаще. Главным было не нарваться на сверхнормативные остатки. Поэтому нам приходилось вести «бухгалтерию» ежедневных поступлений и расходования всех продуктов. Кроме того, я и Милка раз в неделю, после работы кафе (через час после ухода сотрудников) производили контрольный перевес всех хранящихся в кафе продуктов. «Сверхнорматив» приходилось уносить к себе на квартиру. В основном это были крупы, макаронные изделия и специи, так как на них нормы закладки в блюда были явно завышены. Следить за всем этим было необходимо ещё и потому, что сотрудники кафе тоже стремились унести свою малость в «клювике» в своё «гнёздышко». Проверяющим тоже приходилось вручать «кулёчки». Готовило их по поручению Милы повариха, её доверенное лицо.

          После третьего курса многие студенты МИФИ стали подрабатывать. Их с удовольствием брали московские РОНО преподавателями физики и математики в московские школы, главным образом в вечерние классы. К концу третьего курса мы все уже научились учиться, и у нас стало появляться свободное время. Только теперь! Этим мы и воспользовались. К концу 1963 года Мила попривыкла к работе, освоилась. Могла уже обходиться без меня. Поэтому я тоже решил подработать в школе. Обратился в РОНО. Естественно, что вечерние классы были разобраны еще с осени. Мне предложили на выбор уроки математики или физики в обычной дневной школе, расположенной вблизи улицы Пионерской, где в основном нам тогда читали лекции. Зашел в школу к директору. Тот с распростёртыми руками: «Пожалуйста, возьмитесь! Подберём график уроков для Вас поудобнее. И найдите нам физика, если сами не возьмётесь». Я взял математику (алгебру, геометрию) в двух седьмых, восьмом и девятом классах (десятого в школе не было). Физику передал Юре Ершову. Я вспомнил все свои конфликты со своими школьными учителями и решил, что их ошибок допускать не буду. Опыта преподавания у меня не было, но уроки мне удалось сразу же вести без проблем. Ребята меня слушали и слушались. Я вовсю пользовался приёмами, наработанными мною вовремя саморепетиторства в армейские времена. Проблем с дисциплиной не возникло, хотя в учительской на эти же классы жаловались другие учителя (женщины). Проверочные контрольные от РОНО тоже показали хорошие итоги. Директор была приобретением довольна.

           К началу нового 1964 года у нас скопилось много «сверх норматива», и мы решили отвести его в Колоколово. Набили три чемодана рисом, гречкой, макаронами, конечно, немного колбасы, масла, мяса. Во время весенних школьных каникул мы с Милой сели в поезд Москва-Вологда. Далее автобусом до Молочного и на попутной лошади до Облезнина. А вот далее начался «дикий ужас». Стояла невероятная оттепель. Поля уже практически освободились от снега. Первые 500 м мы прошли вдоль кустиков по не оттаявшей тропинке (она нас и соблазнила немного сократить путь), а далее попали с тремя тяжелейшими чемоданами в спаханное оттаявшее поле. Оба в городских ботинках – туфлях! У меня в руках два чемодана, под ногами холодная жидкая грязевая «каша», заползающая в ботинки, рядом женщина с чемоданом тяжелее себя в туфлях, которые срывает с ног липкая грязь. Временами приходилось буквально вытаскивать Милку из засосавшего липкого месива. 500 м мы шли практически босыми в туфлях, набитых грязью. Родители, конечно, ругали нас за выбор пути и обувь, но были рады нам и довольны доставленными продуктами. Поработать с Илатовской находкой в этот приезд не удалось, я лишь бегло просмотрел записи её переводов, сделанные мною прошлым летом. Через три дня мы уехали. Перед отъездом мама вынула из сундука несколько отрезов (материи) и подарила их Милке на кофты и юбки и отрез бостона мне на костюм. Мила обрадовалась подаркам, в Москве тут же заказала в ателье себе обновки. Я от костюма из бостона отказался, и Милка сшила костюм из него себе.

        Практически сразу по возвращении в Москву мы сменили жильё. Переселились из района Савёловского вокзала в район станции метро Автозаводская в комнату 17кв.м с отдельным входом. Удобно. Её нам нашла милкина повариха. Для меня это жильё было более удобным. Для МИФИ был построен новый учебный комплекс с общежитиями, покрывающими все потребности. Туда уже на учёбу и проживание были переведены все младшие курсы до третьего включительно. Закрыли аудитории на Кировской (ныне Мясницкой) улице. На очереди Пионерская. В общаге на Зацепе живут теперь только старшие курсы. Сюда вернули всех из Коммунки. Я тоже здесь прописан, поэтому Хохлов и Альшиц живут в большой комнате вдвоем, третьим числюсь я. На пятом курсе учиться мы будем в основном в новом комплексе. Расположен он в близи станции метро Каширская. Автозаводская находится как раз на этой линии. Летом Мила сменила работу, перешла работать инженером-технологом в Управление торговли Кировского района г. Москвы. Теперь она проверяла столовые, кафе и прочие торговые точки данного района. И была этому очень рада, т.к. исчезла угроза, что её тоже могут привлечь за афёры шефа. Теперь ей пытались вручать «кулёчки», но она вначале из осторожности не брала. Только через год стала иногда принимать у проверенных руководителей точек.

        На летних каникулах 1964 года я задержался в деревне, помогая родителям по хозяйству. Когда появился в Москве, в школах уже шли занятия, места в вечерних школах опять оказались занятыми. Пришлось снова идти в дневную, обычную московскую школу преподавать математику в двух восьмых, в девятом и десятом классах, а также черчение в двух седьмых. Школу открыли недавно в районе новостройки близь Каширского шоссе. Учительский коллектив школы только что формировался. Должность завуча заняла учительница русского языка и литературы, не имевшая опыта работы в этой должности. Для неё составить расписание уроков школы на четверть оказалось не разрешимой задачей. Когда появился я и попросил учесть мои пожелания в расписании, она призналась, что сделать этого не сможет, хотя и хотела бы. Вот если бы я сам взялся за составление расписания, то она бы учла мой труд через часы внеклассной работы, которые я яко бы веду. А то она составила сейчас действующее расписание, но буквально все учителя недовольны. Я собрал пожелания от всех учителей и через неделю принёс новое расписание. Практически пожелания всех преподавателей были учтены. Завуч была довольна, прочие, естественно, тоже. Расписания на вторую и третью четверти составил не менее удачно. Мало того. В течение четверти, при возникновении каких-то жизненных обстоятельств, преподаватели сначала обращались ко мне с просьбой изменить расписание, что бы у них была возможность отсутствовать в школе в определённый день или час. Только после того, как я решал их задачу, они шли к завучу или директору. Завуч сдержала слово и хорошо доплачивала за эту работу.

      Известие о снятии Хрущёва со всех должностей я воспринял как наступление реакции, как предвестие возвращения ущемления личностных свобод, как конец хрущевской «оттепели». Вновь лож вернулась в Постановление ЦК КПСС, в Постановление о снятии Хрущева. Снова отступление от ленинских принципов, волюнтаризм и прочие глупости. Несмотря на его «залёты» с кукурузой, матерные рецензии на картины абстракционистов и т.п., Хрущев никого не высылал, не сажал. Мне казалось, что перестройка Хрущёва после соответствующих корректировок могла исправить построенный социализм. Но… Мне и сейчас кажется, что именно ноябрьский переворот 1964 года явился началом развала СССР. Перестройка М. С. Горбачёва слишком запоздала, и содеянное в ноябре 1964 года исправить стало уже невозможно. Всё нужно делать вовремя! В последствии мои ощущения и оценки, к сожалению, оправдались.

        Моя преподавательская деятельность, как и в прошлой школе, шла успешно. Со всеми классами установились нормальные отношения, пожалуй, даже лучшие, чем у учительниц других предметов, окончивших специальные педагогические ВУЗы. Мне педагогику никто не давал и о ней я ничего не читал. Я просто помнил все обиды и несправедливости, которые мне нанесли мои школьные учителя и следил, чтобы подобного не допускать в отношении детей мною обучаемых. Вот и вся моя педагогика. За это ребята платили мне взаимностью. С десятым классом я общался вообще, как с взрослыми и обращался с ними только на ВЫ, объяснив им, что они действительно уже взрослые и менее чем через год некоторые из них поженятся, или выйдут замуж, другие уйдут в армию и т.д. Подействовало. Моему примеру последовали преподаватели химии, географии, только что кончившие пединституты, и физкультурник, студент института физической культуры, чемпион России по фехтованию. Класс стал самым степенным в школе.

         В средине третьей четверти я как-то пришел в школу на час раньше и ждал своего учебного часа в пустой учительской. Вдруг услышал в коридоре гам множества детских голосов. Вышел и увидел, что двери шестого класса распахнуты и все дети высыпали в коридор, бегают друг за другом, радостно галдят, мешают вести уроки другим педагогам. Я их загнал обратно в класс, поставил около парт, посадил, спросил у дежурного о причине отсутствия учителя. Выяснилось, что математик (пенсионер, заслуженный учитель РСФСР) в знак протеста, что его не слушают, шумят и бегают по  классу во время его объяснений темы урока, покинул урок. Я, подумав, что старик заболел, решил его подменить и, выяснив тему, продолжил урок. Вдруг в притихший класс вбегает директриса (бывший завуч, заменившая умершего от рака директора) и от неожиданности увиденного столбенеет: тихий класс внимательно слушает мои объяснения. У неё в кабинете только что заявил о своём уходе учитель математики, так как дети его совершенно не слушаются и справиться с этими бесенятами он не может уже давно. Я, не зная истину, объясняю директрисе, что учитель вероятно заболел, возможно сердечный приступ, и вот вместо него веду урок. Директриса с извинениями тихо исчезла. Прозвенел звонок. Я вернулся в учительскую. Там меня ждала директриса. Рассказала об уходе заслуженного учителя и стала упрашивать меня взять хотя бы до конца четверти дополнительно ещё и шестой класс. Мол, они тебя слушаются, ты единственный, кто с этим шестым так хорошо может ладить, что все прочие учителя от этого шестого плачут. А мне, ну ни как нельзя было брать эти сверхнормативные часы. «Горели» лекции по «квантам». К сожалению, тщеславие победило здравый смысл, и я согласился. Ну как же, заслуженного учителя заменяю!  Моё тщеславие, самый большой мой грех, моя беда! Ты столько раз доставляло мне неприятности.

       До сих пор в МИФИ учились шесть лет. В марте 1965года было объявлено, что начиная с нашего курса, длительность обучения сокращается на полгода. В связи с этим летняя сессия пятого курса начинается на месяц раньше, а вместо каникул мы должны ехать на производственную преддипломную практику, переходящую в работу над дипломом. В связи с этим мне пришлось, во-первых, уволиться из школы после третьей четверти, а во-вторых, срочно заняться решением проблемы распределения. На Соколе в лабораториях по реакторной физике у одного аспиранта я выполнял УИР – Учебно- Исследовательскую Работу. Тема диссертации аспиранта - теплопередача в условиях невесомости. Я для него должен был усовершенствовать самописец (таких много на старых реакторных установках даже сейчас). Смысл усовершенствования – декадное расширение диапазона измерений. Однажды, во время работы над прибором, к аспиранту зашел его друг с поллитрой водки и шматом колбасы. Они о чём-то говорили, не забывая периодически подливать в стаканы из бутылки. По их виду было видно, что от такого общения они оба получают удовольствие. В очередной приход я тоже прихватил поллитру и хорошей колбаски. Выставив принесённое, я сказал, что мне нужен его совет и помощь. На носу распределение. В Москве меня не оставят, да я и не хочу. Мои родители живут в деревне, там очень тяжелая жизнь, почти пенсионеры. Мне нужно их со временем забрать оттуда к себе. В такие суперящики, как Челябинск-40 родителей не пускают, в Комсомольске на Амуре климат не для них. В Обнинске, говорят, квартиры дают. Может ещё есть какие-то места, где с квартирами более-менее и куда родителей пускают. Да и вообще, я женат и квартирный вопрос мне важен и с этой стороны. Второй вопрос. Как добиться, что бы комиссия на распределении прислушалась к моей просьбе, если я что-то выберу. Через две недели за очередной поллитрой был получен уникально полный ответ. В Мелекессе, на Средней Волге, открывается новый научный центр атомных реакторов. Поскольку он только что открывается, там нужны молодые специалисты и там уж точно проще всего получить квартиру. Центр открытый, родителям туда въезжать не запрещают. Туда планируется посылка группы студентов нашего курса на преддипломную практику. Нужно напроситься в деканате на практику туда. Деканату всё равно, кого туда посылать. Ну а там, на месте, можно всё выяснить подробно и надёжно. Если понравиться, нужно в центре попросить письмо в министерство с просьбой центра направить меня к ним. Сто процентов за то, что министерство просьбу удовлетворит. Мы выпили за осуществление планов и разошлись. В деканат подал заявление о направление на практику в Мелекесс. Прибор, согласно плану УИР, ему я, конечно, довёл вовремя.     

       Сессию прошел нормально, кроме экзамена по квантовой физике, венчавшей собой всю теоретическую физику. Её я очень любил и, можно сказать, «пользовался взаимностью». Теоретическая физика обычно начинается с теор.меха (теоретической механики). Лекции по теор.меху нам читала женщина нудно, неинтересно. Увлекалась записыванием на доске длинных уравнений. По-моему, она сама слабо понимала свой предмет. Зато следующий курс, курс теории поля меня восхитил. Из общих строго логических построений вдруг возникал закон сохранения энергии, затем импульса и всё прочее, над чем сотни наших умнейших предков ломали свои мозги не одно столетие. Статистическая физика нравилась настолько, что мне казалось, что на вкус она должна быть сладкой. Электродинамика сплошных сред и квантовая механика, из-за их незавершенности, несколько теряли очарование логичности. Практическое освоение лекционного материала закреплялось на семинарах и проверялось системой задач, развёрнутые решения которых нужно было представить во время зачетной сессии. Задачи решены – иди на экзамен. Как-то так случилось, что в группе эти задачи я решал всегда первым, остальные у меня списывали, а на последнем курсе уже требовали побыстрее решить, а то они разобраться и понять не успеют до зачёта. А мне что, не жалко, я получал свои отл., а остальное меня не касалось. На пятом курсе «кванты» завершали общий курс теор.физики. Зачет получил «автоматом». А вот на экзамене случился казус. Билет вытащил с вопросом из предпоследних лекций. Ответ дал так, как лектор изложил вопрос в своём учебнике, а он мне в ответ:

      -- Так ты, значит, на лекции-то не ходил!

      -- ???

      -- Я на предпоследней лекции специально обращал внимание, что в моей книге по данному вопросу допущена ошибка. Давал правильное изложение. Вот так, молодой человек. Можете идти, получите свой уд.  

А как я мог попасть на лекцию, если в это время я учил математике своих шестиклассников. В результате за весь суперкурс «Теоретическая физика» в общей Ведомости у меня появилась «удочка». Поделом. Плата за тщеславие!        

      Мила о моих планах, конечно, знала и не возражала, хотя не раз высказывала свою мечту остаться в Москве. Да и возражать ей на фоне судьбоносных решений моих друзей было сложновато. Еврей Альшиц подал заявление в ЗАКС и женится на русской москвичке, а русский Хохлов - на московской еврейке. Оба, естественно, после регистрации получают московскую прописку и распределяются в столицу. Друзья по прежней группе Киркин (житель Подмосковья, точнее г.Кратово, расположенного рядом со знаменитым г.Жуковским), Сашка Журкин и Богданов (иногородние) написали заявление в деканат с просьбой направить их на работу в Комсомольск на Амуре (на завод атомных подлодок, в перечне распределений данное место считалось наихудшим). Объявления об этом патриотическом порыве были развешаны во всех зданиях института.  Естественно, никто не знал, что решение было принято на совещании нашей шестёрки. Всем троим это распределение уже грозило. Хохлов об этом узнал по своим каналам. Способов выкрутиться не нашли. Мало времени и силы знакомств. Решили заменить знак «-» на знак «+» хотя бы в характеристике. В будущем «подвиг» обязательно сработает. Для Журкина и Богданова фокус сработал. Киркин, к сожалению, спился. Уж больно много там было спирта. Но об этом потом.

       Пока я сдавал последние экзамены, Мила отдыхала на Юге. Ей удалось достать путёвку в санаторий, и я тоже решил, что ей пора отдохнуть. Столько лет работала без отпусков! Надо сказать, что жили мы с ней очень дружно. Все вопросы решали вместе. Была лишь одна полуссора во время встречи Нового 1965 года. В общем, у меня она пользовалась полным доверием. Но… Она вернулась с Юга перед моим отъездом на практику в загадочный Мелекесс. Долгое воздержание. Пылкая встреча. Однако она вдруг заявляет, что во время одной из экскурсии в горы(?) она искупалась вместе с другими бабами в каком-то водоёме. А в водоёме оказалось полно бацилл (трихомонады) и они все заразились. И теперь ей нужно пройти курс лечения, чтобы не заразить меня болезнью, передающейся половым путём. Так что спать нам следует на разных постелях. ???? Возражать не стал, но утром уже сидел в «Ленинке», а вечером, помахав Милке из вагона, вместе со всей кампанией практикантов с Казанского вокзала отбыл в Мелекесс. Удачно. Можно не спеша продумать возникшую, новую для меня, ситуацию. Прежней Милы для меня больше не существовало. То, что я прочитал в знаменитой библиотеке, уничтожило её. Измены я не ожидал!            

МЕЛЕКЕС

        Поезд Москва – Уфа, переехав в Ульяновске мост через Волгу, неожиданно очутился внутри большого, почти сибирского леса. Правда вместо елей и кедрача здесь преобладала сосна, но столь же высокая, стройная. Часто попадали целые рощи дуба или берёзы. Этот лес был тем неожиданнее, что в Ульяновск мы въезжали из степных просторов. Часа через полтора среди этого лесного массива вдруг появились за забором большие кирпичные, а затем одноэтажные деревянные опушенные дома. Проводница объявила:

    -- Мелекесс! Приготовиться к выходу!

Мы, пятнадцать студентов и один сопровождающий от деканата с нашими документами из первого отдела, вышли на перрон. Перед нами обшарпанное грязное станционное здание чеховских времён с колоколом перед входом. Когда-то ударами в этот колокол помещение станции, такое же грязное, как и перрон, оповещали об отправлении поезда. На грязной неасфальтированной площади нас ждал небольшой, новенький автобус. Сели. Поехали. Кругом за невысокими заборами те же неухоженные с грязными после зимы стёклами одноэтажные дома в окружении грязного вида фруктовых деревьев. Конец апреля, снег только что сошел. «Старый город», - сказал водитель. «А летом здесь будет красиво!» - подумал я. Город кончился. Автобус свернул вправо с асфальтированной дороги, ведущей на Ульяновск, на её отросток. Справа крайние дома города, слева сосновый бор. Поворот налево. Справа небольшой островок новых двухэтажных опушенных домов. Слева тот же бор. «Проспект Энтузиастов, Соцгород», - объявил водитель. Справа вдоль проспекта тянулись фундаменты заложенных домов Соцгорода. За ними лес. Появилась первая перпендикулярная проспекту улица. «Терешковой» - прочитали мы. С неё начался сам новый город. Он пока состоял из двух кварталов, которые ограничивались двумя проспектами – Ленина и Энтузиастов, и двумя улицами – Менделеева и Терешковой. Улица Гончарова делила кварталы. Новые пятиэтажные кирпичные дома, асфальтированные улицы, чистые широкие тротуары. Кругом сосновый лес. В просторных дворах – тоже. «Красивый город. А домов-то сколько строят! Похоже мне сюда надо», - подумал я.

     Поселили нас в «третье общежитие» (в мужское общежитие, в доме №3 по пр. Ленина). Я вселился в комнату третьим. Там уже жили два молодых специалиста, выпускники местного электротехникума, в том числе Коля Пушкарский. После завтрака в столовой №3 коллектив решил не ждать автобуса и пешком идти на промплощадку, как тогда называли НИИАР неофициально. Весеннее солнце, тихая погода располагали к путешествию. Пять км по дороге, высланной бетонными плитами, среди леса, кое где уже поседевшего от лопнувших почек, нас несколько утомили. В отделе кадров сопровождающий сдал в первый отдел наши личные дела. Мы сфотографировались на пропуска на промплощадку №1 п/я 30 (официальное название будущего НИИАР) и автобусом вернулись в Соцгород.

       Через два дня снова появились в отделе кадров. Шесть человек, изъявивших желание остаться на диплом, распределили по объектам: одного материаловеда на 118-ый, Петю Смирнова и меня на 106-ой (на исследовательский реактор СМ), Виктора Соколова на 120-ый, Юру Ершова и Игоря Алексеева на 103-ий. Остальных отправили на 101-ый, на «физпуск» реактора ВК 50, т.е. на уборку его территории от строительного мусора. Мне устроили дозиметристы инструктаж по РБ и передали Володе Фрунзе, молдаванину, выпускнику МИФИ 1963 года и, как потом я выяснил, внуку знаменитого полководца гражданской войны Михаила Фрунзе. Володя тут же повёл меня к табельщице получать талоны на спецпитание, а затем – в столовую. Вот это было пиршество: закуска, первое блюдо, второе блюда, фрукты, стакан сока и ещё дополнительное блюдо типа десерта. Порции большие, калорийные, вкусные. Цены мизерные. Талоны выдали до конца месяца на каждый рабочий день. Режим работы – шесть дней в неделю по шесть часов. Воскресенье выходной. Начало работы в восемь утра. Окончание в два дня. Работа в «грязной зоне» шесть часов перерыва на обед не требует. Уезжая из Москвы, я отказался от денег, предложенных Милкой. Сказал, что получил стипендию. На самом деле её должны прислать по почте сюда. Если задержат, возникнут проблемы. Теперь, с талонами, проживу!  

        Наша практика превратилась в сплошной шикарный отдых. После двух - сыты и свободны. Получили стипендию. 55 р.! В магазине «Весна» все, что душе угодно. Снабжение московское. Даже коньяк три звёздочки без ограничений и не через «заднее кирильцо». По улицам бродят стайки девушек, студенток местного пед-института. Для них Соцгород как Москва. На дворе разгар весны. Ну, просто рай земной! Мы от такой жизни совсем одурели. Ударились в мотовство. На ужин стали ходить не в столовую, а в ресторан «Радуга». Бифштекс, салат «Столичный», 100 гр. коньячку и кофе – наш стандартный заказ. Недели через две перед походом в «Радугу» стали раздаваться редкие голоса сомнений, а то ли мы делаем? Но пока двигались по направлению к ней, сомнения исчезали. Тем не менее, здравый смысл возобладал. Каждый день ходить в ресторан не дело, пить каждый день – тоже. Да и погода помогла, стали ходить купаться на озеро, на Черемшан. На водозаборе уже работала лодочная станция и яхт-клуб. Познакомились с ребятами и девчатами, направленными сюда работать раньше нас. Стали ходить в походы, изучать окрестности и природу. Петь под гитару у костра тогда было особенно модно.   

       Пока мы гуляли, отдыхая, в научном центре произошла смена руководства. В момент нашего приезда, директором центра был кандидат технических наук Дмитрий Юрченко. Через неделю его сняли. На его место назначили доктора физ-мат наук Олега Дмитриевича Казачковского, специалиста по быстрым реакторам, т.е. реакторов на быстрых нейтронах. На объекте 106 тоже сменилось начальство. Прежний начальник отдела был снят. Его место занял начальник лаборатории физики и заместитель научного руководителя реактора СМ Владимир Цыканов. Идеологом и научным руководителем реактора на промежуточных нейтронах СМ являлся Савелий Моисеевич Фейнберг, профессор, читавший нам курс «Физика ядерных реакторов». Аббревиатуру СМ здесь переводили как Савелий Моисеевич. Второй вариант – Самый Мощный. Второй вариант достовернее. В центре данного реактора достигался максимальный поток тепловых нейтронов – 2,5 х 10 в 15-ой степени нейтронов/(см х см х с). Вскоре в США будет запущен реактор с подобным показателем (High Flux). Других реакторов с подобным показателем в мире не было и не будет.

      Собственно вся площадка была построена ради и для реактора СМ. Дело в том, что после успехов по созданию атомного оружия на основе Pu-239 возникла идея: создать атомное миниоружие на основе искусственных изотопов калифорния или кюрия, получаемых, как и Pu-239 в атомном реакторе. Нарабатывать нужные изотопы предполагалось в реакторах типа СМ и в высокопоточных гомогенных реакторах. Под эти идеи правительство с подачи Курчатова и выделило средства на строительство суперсекретной площадки на Средней Волге внутри лесного массива под Мелекессом. Площадка получила наименование п/я 30. В основном, по традиции Минсредмаша, строительство велось силами советских заключённых. Это их новенькие корпуса срочно расширенной тюрьмы мы первыми видим, въезжая в Мелекесс. Облучённые в реакторе ампулы с продуктом предполагалось далее передавать в «горячие» камеры 118 объекта, где они подвергались разделке. Продукт перегружался в нужную тару и передавался в химлаборатории 120 объекта для выделения искомого изотопа. Остатки ампулировались и снова передавались на загрузку в реактор. Для гомогенных реакторов планировалась несколько иная цепочка, что, впрочем, сути не меняло. Для хранения отработанных ТВС, тепловыделяющих сборок твэлов, реактора СМ, для сбора и хранения радиоактивных отходов возвели специальные хранилища и централизованную систему вентиляции зданий, где планировались работы с радиоактивными веществами через мощную венттрубу. Вот такие планы реализовывались в начале строительства. Идею подогревали разведданные об аналогичном строительстве в Окриджской национальной лаборатории США (строительство реактора High Flux).

        Но… когда всё детально посчитали, то оказалось, что для производства одной единицы атомного миниоружия не хватит всёго бюджета Советского Союза. К счастью, к этому моменту Берия был уже расстрелян. А почти завершенную площадку решили перепрофилировать. Суперсекретный п/я 30 превратили в почти открытый НИИ, предназначенный для исследования пилотных образцов перспективных реакторов. Созданную для Антарктики мини АЭС АРБУС с реактором, охлаждаемым органическим теплоносителем (газойлем – дизельным топливом), направили в Мелекесс на испытание перед транспортировкой зимовщикам. Арктическая блочная установка, АРБУС, из-за фундаментальных пороков органических теплоносителей, оказалась непригодной для Северов и навсегда застряла в Мелекессе. ИАЭ им. Курчатова в обеспечение программы создания атомного подводного флота за высоким забором с вышками для часовых вблизи СМ руками зэков возводил исследовательский реактор МИР. Когда я приехал сюда виднелся только забор с часовыми на вышках. Кроме того, ИАЭ пробил строительство в Мелекессе опытной одноконтурной АЭС ВК-50 с кипящим реактором, а обнинский ФЭИ – опытной АЭС БОР-60 с быстрым реактором. Собственно, из-за строительства БОР-60 и приехал в Мелекесс новый директор. На фундаментах гомогенных реакторов построили экспериментальные стенды (объект 103), а затем, позже, на остатках фундаментов возвели административный корпус объекта 103. Вот такой я застал промплощадку в средине весны 1965 года.

        Володя Фрунзе провёл меня по всем этажам, комнатам, казематам, боксам с бетонно-бронированными дверями «живого» реактора, зашли в ЦЗ (центральный зал), постояли у крышки реактора. Там внизу на расстоянии десяти метров располагалась активная зона, сердце реактора. Везде предупреждения о том, куда бежать при радиоактивной угрозе. По книгам мне всё знакомо, понятно. Я рад такой подробной экскурсии. В завершение экскурсии зашли на пультовую реактора (помещение с пультом управления реактором). Здесь было полно народу, в числе которых обнаружил Юру Кормушкина, Рафа Короткова, Толю Клинова, ребят с которыми работал Фрунзе, и которые мне представились в мой первый день появления на объекте. Оказалось, сейчас начнётся вывод реактора в критическое состояние или ещё по-другому - ФИЗПУСК реактора после его реконструкции. Явление редкое и мне, практиканту, очень повезло. Всем, как по правилам и положено, командовал начальник отдела и одновременно начальник лаборатории физики реакторов Цыканов Владимир Андреевич. Меня поставили за его спиной и предупредили, чтобы я наблюдал молча, иначе удалят. Посторонним на физпуске быть не положено. И я наблюдал. Молча. Удивлялся лишь тому, что всё увиденное понимаю. Знать не зря учился без шпаргалок! Физпуск прошел удачно. Собственно, это был не первый физпуск реактора. Первый состоялся в 1963 году с активной зоной высотой 25 см, набираемой из ТВС с пластинчатыми твэлами, изогнутыми для устойчивости по дуге, а возможно под влиянием разведданных об американском High Flux. Работать на проектной мощности реактор с такой короткой зоной отказался. Изготовили твэлы и ТВСы высотой 35 см. Провели физпуск. Вывели реактор на проектную мощность. Несколько ТВС «сгорело», пришлось реактор отмывать от радиоактивной грязи. Часть радиоактивных смывов сбросили по ливнёвке в Черемшан. Гражданские тогда не имели права контроля над объектами Минсредмаша, ковавшего щит Родины. А щит Родины, как известно, важнее жителей этой Родины. После первой аварии «сожгли» ещё несколько ТВС. Причина – схлопывание соседних твэльных пластин. Нависла угроза закрытия реактора. Выручил один талантливый инженер одного из московских НИИ. Предложил необычный твэл крестообразного профиля с сердечником из хитрого металлического сплава, содержащего U-235. Новые твэлы срочно изготовили. Именно ими загрузили реактор, физпуск которого я и наблюдал в начале своей практики. Энергопуск продемонстрировал устойчивость и надёжность работы реактора с новыми твэлами. Группе инженеров-физиков, выпускников МИФИ, в составе Кормушкина (вып. 1962г.), Фрунзе (вып. 1963г.), Клинова (вып. 1964г.), трёх лаборантов и меня (на подхвате при Фрунзе) поручили измерить золотыми индикаторами плотность потоков тепловых нейтронов в облучательных каналах реактора. Измерения показали, что плотность тепловых нейтронов в центре первого канала реактора равна 2,5 х 10 в пятнадцатой степени нейтронов через сантиметр квадратный в секунду, т.е. реактор СМ стал мировым рекордсменом по этому параметру. Только через пару лет США нас догнали, запустив свой High Flux. Мне удалось быстро освоить методики измерений и работать наравне с моими старшими товарищами. Особенно лихо управлялся с только что поступившими на объект счётными машинками, являвшимися по сути электрифицированными «Феликсами». Ручные «Феликсы» я видел в институте у нескольких студентов москвичей и очень завидовал ребятам, экономившим массу времени при расчётах курсовых проектов. Я все расчёты проводил с помощью логарифмической линейки.

      От Володи я узнал, что новый директор доктор физмат наук Казачковский проводит научные семинары. О научных семинарах Ландау я много слышал ещё в Москве, и когда услышал, что здесь их тоже начали проводить, загорелся попасть на них. Наверное, на них говорят о самых важных научных проблемах института! Попав на них, я тоже приобщусь, наконец, к науке, к тому, к чему стремился, учась в МИФИ. С моим пропуском, пропуском на самый важный и самый секретный объект площадки, попасть в назначенный день и час в приёмную директора не составило труда. В приёмной на вопрос: «К кому и по какому вопросу?» - пробормотал: «На семинар можно?» К моему удивлению меня не выгнали, а предложили присесть и подождать, т.к. семинар начнётся через 15 минут. К назначенному времени подошло человек десять молодых людей и женщина лет сорока, начальник лаборатории «Теоретической физики реакторов» и одновременно Учёный секретарь института. Я вместе с ними прошел в кабинет Казачковского и присел на краешек стула в сторонке. Ко мне подошла Учёный секретарь, спросила кто и откуда я. Я рассказал. Она записала меня в журнал и отошла. Сейчас я узнаю, что такое наука и с чем её едят! С докладом выступал молодой человек по фамилии Никольский. Тема доклада «КВ- коэффициент воспроизводства быстрого реактора». Странно, но я всё понял, включая уточняющие вопросы. Значит, я тоже могу заниматься наукой! С этих пор я регулярно посещал семинар доктора Казачковского.   

       Следующим этапом в освоении реактора было измерение спектров нейтронов в широком диапазоне их энергии в каналах реактора. Эту задачу поручили Володе Фрунзе и мне, придав нам пару лаборантов. Часть этой работы, а именно измерение спектров быстрых нейтронов, была отдана мне в диплом. В августе лабораторию Цыканова разделили на две. Одну новую лабораторию возглавил Борис Самсонов, а вторую – Юрий Павлович Кормушкин, куда я 20 августа был зачислен и.о. инженера-физика с окладом 145 р. в месяц + 25 р. за работу в «грязной зоне». Т.е. мой месячный доход достиг невиданных размеров: 145 + 25 + 55 (стипендия) = 225 р. + шикарный бесплатный обед шесть раз в неделю! Кроме того, оказывается, я фактически догнал ребят моей первой группы, так как я приступил к работе по специальности одновременно с ними, т.е. я как бы отыграл своё отставание в учёбе из-за академического отпуска.

       Другие мои друзья студенты были приняты на объектах, где проходили практику, на рабочие должности лаборантов или с полным окладом, или половиной оклада. Через своего руководителя практики, а затем руководителя диплома Володю Фрунзе, женатого на сестре ученого секретаря Учёного совета НИИАР, я выяснил перспективу получения квартиры. Квартиры дают только семейным, т.е. женатым. Пока с квартирами хорошо. Много строят. Мне точно дадут. Что бы при выделении квартиры учли родителей, нужно хотя бы одного родителя выписать со старого местожительства и при получении ордера его паспорт представить в комиссию, выдающую ордера. Получается, что если я хочу вывезти родителей из деревни, то с Милкой мне разводиться нельзя. Но её измена!? Измена — это повышенная вероятность появления «кукушат в твоём гнезде». Как жить с такими сомнениями? А её помощь, материальная помощь, в предыдущие годы моей учёбы!? Зачем лукавить, ведь она действительно помогла мне успешно закончить ВУЗ! Замаячивший компромисс выматывал душу. Однако родители важнее моих моральных переживаний. Придётся до поры, до времени мириться и делать вид, что я поверил её сказкам и ни чего у нас не случилось. Не смущает же меня приём меня соцгородскими замужними дамами, когда их мужья на ночной смене. Вот и будем считать Людмилу Викторовну в девичестве Кузмину чужой женой:

       --Ты ведь тоже, как мне теперь, кажется, использовала меня тогда, в 63-м, как средство избежать распределения и закрепиться за обочину Москвы.

         Новый 1966 год мы, студенты МИФИ, уже дипломники, встречали почему-то в комнате, где жил я с Пушкарским. Наш третий сожитель уехал в свою деревню. На Новый год приехала Милка. Её удалось пристроить в женское общежитие по соседству к девушкам Миле Рождественской, Нине Провоторовой, и Людмиле Рыженковой. Собственно, устроилась к ним она сама, т.к. Нина окончила тоже Плехановский институт и в Москве Кузмина была шапочно знакома с Провоторовой. Но, то в Москве. В Мелекессе, случайно столкнувшись на улице, они стали почти кровными сёстрами. Из перечисленной троицы я знаком был только с Рождественской через своего товарища студента-практиканта. У Милы Рождественской с ним вспыхнул бурный роман. После практики парень уехал, а она продолжала безнадёжно его ждать и общаться с нами. Поэтому на Новогодний вечер мы и пригласили её с подружками. За подготовку стола взялись наши спецы – Кузмина и Провоторова. Парни обеспечивали продукты, музыку и гитару. Помню забавный случай. В 23 часа мы обнаружили, что у нас совсем нет черного хлеба. Забыли о нём. Я вызвался сбегать за хлебом в столовую (№6). Рядом. Возвращаясь назад, я поскользнулся на льду обкатанной детьми горки и упал на неё спиной до «звёздочек» в глазах. От боли не могу шелохнуться, а мимо бегут опаздывающие на Новогодний вечер люди и вместо помощи бросают реплики типа:

      -- Во! Нализался! До Нового года ещё час, а он уже готов!

Обидней всего было не то, что никто помощи не предложил, а то, что был я трезв как «стёклышко». Отлежавшись, перевернулся на бок, кое-как поднялся и побрёл. Движение восстановило силы. В компании Рождественской особенно выделялась стройная блондинка с тонкой талией, красивым лицом и чётко очерченным бюстом.

        -- Людмила, - представили её мне.              

        -- Жаль, что, играя роль мужа, придётся уступить эту блондиночку кому-то другому, - подумал я.  

      Вскоре после Нового года, а точнее 8-го января, прошла защита дипломного проекта. Взяв от руководства предприятия п/я 30 (так тогда официально назывался НИИАР) письмо в министерство с просьбой направить меня к ним на работу, я с остальными ребятами уехал в Москву в МИФИ за направлением и дипломом. Ещё в декабре по совету Фрунзе я подал Цыканову заявление о предоставлении мне двухкомнатной квартиры для меня, жены и моей матери. Мама могла выписаться из Колоколова, выслать паспорт в Мелекесс для прописки, но продолжать жить некоторое время в деревне без паспорта. Отец пенсионного возраста еще не достиг и продолжал работать, поэтому выписаться не мог и выслать паспорт тоже. Родители решили деревню пока не покидать. А когда решат, то по закону, отца обязаны прописать к жене при любых квадратных метрах жилплощади. А уж после этого нетрудно будет получить и трёхкомнатную квартиру. Лёля через год кончает школу, учится хорошо. Сразу после окончания школы приедет ко мне в Мелекесс. Буду готовить к поступлению в московский ВУЗ, как Женю, брата Милки, позапрошлым летом. Натаскал удачно. Теперь Женя учится в МЭИ (Московском энергетическом институте). Вот такой была диспозиция в январе 1966 года. Кстати, уезжая в Москву, я уже знал, что квартиру мне выделили, знал и номер дома, и номер квартиры, и что сдавать дом будут к дню рождения Ленина.

      По приезде в Москву, кажется, 22 января, в общежитии мы, мелекессцы, устроили для своих друзей «банкеты». Петя, Виктор Соколов и Игорь - для своих, я с Ершовым – для своих. Мы же вернулись «богатенькими Буратинами»! На другой день я появился в комнате Ершова, расположенной на втором этаже, около 11 часов. Ребята, подремав часа три, уже встали и продолжили игру в преферанс. Обрадовались, что я принёс им колбасы, сыра, вина и пива. Подкрепились и снова вернулись к картам. Я присоединился к ним. Через пару часов, когда я сидел на прикупе, зачем-то вышел из комнаты в коридор и почувствовал запах дыма. Пошел в направление источника к правой поэтажной лестнице и обнаружил, что она в районе первого этажа горит. Вернее, горела краска, покрывавшая многими слоями её стены и перила, а густой дым как по трубе поднимался вверх по лестничным маршам. Яркое шумное пламя в районе первого этажа явно не позволит нам уйти из пожара этим путём. Я бросился к ребятам с криком:

       -- Горим, братцы! Надо уходить! Пожар!

В открытую дверь в подтверждение моих слов вслед за мной ворвался запах гари и дым. Славка выскочил и побежал по коридору к левой лестнице.

       -- Она тоже горит! - заявил он, вернувшись. Юра всех успокоил:

      -- Уйдём через окно на крышу пристройки, а дальше спрыгнем. Там не высоко.

Действительно, прямо под окном комнаты, где мы сидели, комнаты Ершова и Хохлова, притулилась какая-то хозяйственная пристройка дворников. Мы уже спокойно собрались, прихватив документы, «горючее», одежду и вещи хозяев, и эвакуировались через крышу пристройки во двор общежития. Все окна первого этажа светились пламенем внутреннего пожара. Некоторые уже лопнули. Вокруг слышались гудки-сирены прибывавших пожарных машин. Вскоре двор наполнили пожарные и какие-то милицейские чины. Прибыло институтское начальство. Поскольку горели обе лестницы, самостоятельная эвакуация студентов со второго и выше этажей была невозможна. К счастью, было время зимних каникул, и общежитие было фактически пустым. В редких комнатах проживали их обитатели, студенты с «хвостами». Со второго, третьего и четвёртого этажей их быстро сняли по пожарным лестницам пожарники. Однако до пятого этажа лестницы прибывших пожарных не доставали. А там, почти в каждом окне, маячили и кричали о помощи по два человека. Причём, вторым человеком была девушка! И откуда они взялись в чисто мужском общежитии? Ждали прибытия спецпожарных с более длинными лестницами. А пока заливали огонь на первом и втором этажах, но дым только усиливался и валил теперь из каждого окна пятого этажа поверх голов перепуганных девушек. Институтское начальство нам, погорельцам, объявило, что по нашим заявлениям компенсирует потери нашего личного имущества и спишет сгоревшие учебники, взятые нами в библиотеке МИФИ, а сейчас всем нам нужно садиться в автобусы и ехать в новые общежития на Каширке, т.е. на улице Каширское шоссе. Вскоре приехали длинные лестницы. Спасли всех. Никто не пострадал. После пожара общежитие восстанавливать не стали. Снесли. Сравняли с землёй. Образовалась площадь, на средине которой, как раз на месте сгоревшего общежития, устроили цветник-клумбу. Лично мне пожар помог списать потерянные учебники и книги, с которыми мне не хотелось расставаться. Написал заявление, что якобы пропали в пожаре. Получил диплом. В министерстве потребовал внести дополнение в направлении, что п/я 30 обязано мне предоставить не жилплощадь (комната в общежитии – тоже жилплощадь), а двухкомнатную квартиру. Так. На всякий случай. Отспорил. С Милкой договорился, что она уволится и приедет ко мне в Мелекесс в апреле, к сдаче дома. Конечно, чувствовал я себя прескверно. Всё-таки поступал я прескверно. Я же знал, что я с ней, в конце концов, разведусь. Но родители важнее личных эмоций.

       14 февраля 1966 года я вернулся в лабораторию ФИЗИКИ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИХ РЕАКТОРОВ инженером-физиком, но уже без приставки и.о. Правда, перед этим у меня состоялся душевный разговор с Юрой Ершовым. В отдел кадров на меня поступило два запроса. От лаборатории директора, на семинары которого я ходил, и от лаборатории Кормушкина, где был и.о. инженера-физика. Мне предложили выбрать, куда я хочу пойти. Быть чистым теоретиком или экспериментально изучать «живой» реактор. Мне хотелось быть и тем, и другим. Я ломал голову над этой дилеммой, когда ко мне в комнату общежития пришел Ершов. Он дипломную работу делал в лаборатории ТЕПЛОФИЗИКИ. Свободной инженерной должности в ней не было. В отделе кадров ему сказали, считая видимо, что я выберу карьеру теоретика, что его направляют к Кормушкину. Юра стал умолять меня уступить ему должность физика-теоретика. Поскольку мне нравилось всё, в конце концов, я уступил нужную ему должность и вернулся в научно-исследовательскую лабораторию ФИЗИКИ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИХ РЕАКТОРОВ, где стал, в конечном счете, скорее теоретиком, чем экспериментатором.

       Милка приехала в Мелекесс в конце апреля, к сдаче дома. Её приняли в Отдел Рабочего Снабжения (ОРС) п/я 30 на должность завпроизводства в столовую №3 НИИАР, где директором была сестра главного инженера НИИ уникального Александра Белова, трудоголика, матерщинника и бабника. Этого человека в институте все начальники боялись больше директора. Он за час до начала рабочего дня объезжал все объекты и к 8-ми часам, времени открытия оперативки, уже знал все недостатки в работе на всех участках. Отчитываясь о проделанной работе и о возникших проблемах на текущий день, начальники больше всего боялись упустить, что-либо забыть из своих вчерашних промахов и ошибок. Белов тут же посчитает это за преднамеренное враньё, за попытку ввести руководство в заблуждение, что немедленно приведёт к понижению в должности или даже к увольнению. А увольнение из «хлебного» и сплошь секретного Минсредмаша – это «мама дорогая»! Куда идти? В колхозный МТС, на обычный советский завод? Дожившие до пенсии начальники НИИАР до сих пор вспоминают время работы Белова в НИИАР как страшный сон, однако в то же время гордятся тем, что работали с самим Александром Беловым. Вскоре после завершения строительства опытной АЭС с реактором на быстрых нейтронах БОР-60 Белова перевели из НИИАР директором строящейся Кольской АЭС. О его уходе сожалело большинство работников НИИ, в том числе рабочие, с которыми Белов был всегда приветлив и внимателен к их нуждам.

      Первые дни Милка, точнее Людмила Викторовна, с большой опаской исполняла свои обязанности. Боялась проверяющих из ОРСа, боялась, что повара разворуют дефицитные продукты, а недостачу повесят на неё. Однако вскоре обнаружила, что здесь, в п/я 30, всё не так как в Москве. Повара что-либо взять боятся без разрешения, т.к. боятся потерять место. Проверяющие сами боятся директора столовой, сестры Белова, а её самой тоже ничего не надо, т.к у ней всё есть. В результате Людмила Викторовна успокоилась и стала вводить в меню спецпитания ресторанные блюда, обучая предварительно поваров их приготовлению. Мои друзья до сих пор вспоминают огромные котлеты по-киевски, чернослив в сметане, бифштекс с жареной картошкой, украшенной зеленью и пр. В результате с директрисой у ней сложились добрые отношения.

       Дом, в котором нам выделили квартиру, сдали в заявленный срок. Комиссия подписала Акт о его приёмке в эксплуатацию. Но… Согласно повышенным социалистическим обязательствам строители построили и предъявили к сдаче еще два дома. Комиссия их тоже приняла, как и первый дом, с недоделками. Устранение недоделок затянулось на три с половиной месяца. Поэтому ордер и ключ на вселение в выделенную двухкомнатную квартиру на пятом этаже последнего подъезда по адресу ул. Терешковой, д.8 мы получили только в конце июля. Зашли. Потолок, пол и голые стены. На кухне газовая плита, мойка, газовая колонка для производства горячей воды для ванны и мытья посуды, в углу оставшийся от строителей стол. Позже я столешницу обрезал, придав ей форму правильного прямоугольника. Получился приличный кухонный стол. Минимальный набор посуды Мила принесла из столовой. Спальные принадлежности во временное пользование пришлось взять в общежитии. В момент вселения от собственной квартиры я испытал, пожалуй, больше отрицательных эмоций, чем положительных. Однако, вечером, когда я сел с газетой в руках на персональный(!), личный(!) унитаз, до меня, наконец, в полном объёме дошла вся прелесть обладания собственной квартирой. Вот это цивилизация!

      В том же дворе в соседних домах получили квартиры и мои друзья однокурсники. К Юре Ершову и Игорю Алексееву тоже приехали жены. У Ершова – с годовалой дочкой. Юра Молчан, парень с факультета «В», распределённый в службу СУЗ строящегося реактора БОР-60, заявил, что свою одинокую мать хочет привести к себе, и ему тоже дали в нашем дворе квартиру, однокомнатную. Смирнов и Соколов были холостыми, родителей вести то ли не захотели, то ли не догадались, а потому остались жить в общежитии.

         На работающий реактор СМ стали приезжать в командировку из московских научных институтов команды заказчиков на проведение в нём различных облучательных экспериментов. В их составе как правило оказывались москвичи, мои знакомые по предыдущей и последней группе. Как то так случилось, что организовывать их досуг приходилось мне: поход на Черемшан, на пикник и т.д. Чтобы парням было не скучно, Милка, всегда меня сопровождавшая, приглашала в эти походы своих подруг, знакомых по комнате в общежитии, Провоторову, Рыженкову, Рождественскую.                       

        В первых числах сентября к нам в Мелекесс со всем скарбом приехала мама Милы со своим boy friend, ставшим её мужем, т.к прежняя его жена умерла. В Мелекессе был свой пединститут и все учительские места в городе были заняты, поэтому матери нашли место преподавателя иностранного языка в соседнем посёлке, в Мулловке, в восьми км от Соцгорода. Для проживания школа выделила добротный деревенский дом с приличным приусадебным участком. Участок сразу же стали готовить к осенним и будущим весенним посадкам. Муж устроился на местный спиртзавод рабочим. Дома гнал самогон. Они почти каждое воскресенье приезжали к нам, привозили самогон, помидоры, солёные огурчики и прочие деревенские продукты. В городе на рынке они стоили тоже копейки, ненамного дороже присутствие мамы меня не стесняло, а вот её муж несколько мешал. Ему хотелось побыстрее выпить, а мне с утра не хотелось. Кроме того, я решил для пользы дела заново проработать институтские лекции и учебники по теории физики ядерных реакторов. На это дело отводились воскресенья и вечера рабочих дней. Самогон срывал планы. Но требования гостеприимства принуждали смиряться и корректировать свои планы. Походы на природу с друзьями, участие в обустройстве приехавших родственников как-то незаметно меня почти примирили с Милкой. Я уже склонялся к её прощению, однако забыть случившегося не мог. Перед новым годом она через свою директрису добыла туристические путёвки на меня и себя по Черноморскому побережью Кавказа, а вечером 1-го января 1967 года произошел наш разрыв. Новый год встречали перед телевизором вчетвером с мулловскими родственниками. Они, пообедав, уехали в полдень. Я тогда на работе занимался с Фрунзе восстановлением спектра нейтронов в каналах реактора СМ, мучился проблемой сшивки спектра тепловых и промежуточных нейтронов и подбирал для этой цели подходящие спецфункции. Поэтому после отъезда гостей засел за расчёты. Мила скучала, а затем решила сходить в соседний дом в гости к Ершовым и там задержалась допоздна. Пришлось за ней идти. Но у Ершовых её не оказалось. Юра сказал, что к ним заходил сосед, Юра Молчан, и пригласил Милу к себе в гости. Дверь квартиры Молчана закрыта не была. Я вошел и увидел картину. За столом напротив друг друга сидели Мила и Юра с поднятыми рюмками в руках, что-то активно обсуждая, возможно тост. Поведение жены показалось мне предельно оскорбительным. Увидев меня, оба воскликнули:

    -- О! Игорёк, садись с нами!

Я подошел к Милке и спросил:

     -- Встречу Нового 1965 года помнишь?  Своё обещание?

     -- Помню. А что такое я делаю?

     -- По-твоему, вероятно, ничего особенного. По-моему, твоё поведение для меня так же оскорбительно, как и поведение во время встречи Нового 1965 года, - заявил я и влепил Милке звонкую оскорбительную пощечину.

     Тогда, Новый 65-й, мы встречали на квартире у поварихи кафе, которым Мила руководила. К утру устали. Всем захотелось спать. Мила свалилась, не раздеваясь, на кровать сына хозяйки дома, десятиклассника, заснувшего тоже не раздетым еще раньше. Мне пришлось устроиться на диване. Когда проснулись, я отвёл Милу в сторону и сказал, что её поведение для меня оскорбительно и в будущем, если она хочет оставаться моей женой, она может лечь на постель или находиться в помещении одна или вдвоём с женщиной или со мной. Во всех прочих случаях она станет свободной девушкой.

    -- Ну, что за домострой?

    -- Ты принцип запоминай, а не название.

    -- Хорошо! Больше не буду. Я так устала, что не заметила, как уснула. Извини.

На этом та полуссора и кончилась.

      В этот раз пришла развязка. Ошарашенный от увиденного, Молчан пришел в себя, и его крик догнал меня уже у двери:

      -- Да мы же просто сидели и пили, да разве я могу, что-либо позволить в отношении твоей жены? Зря, ты так!

       -- Она мне больше не жена. И ты здесь не причём.

Милка вернулась домой почти сразу за мной. Злая и вся в слезах. Не разговаривали несколько дней. Перед очередным воскресеньем перед приездом матери она попросила меня сделать вид, что у нас всё в порядке. Одновременно решили вместе ехать по турпутёвкам на Кавказское побережье, что бы у ней на работе не возникло не нужных разговоров, неизбежных при сдаче путёвок. Мать, ничего не заметив, проводила нас на мелекесском вокзале.

      Наш туристический маршрут начинался с Сухуми 9-го января. В Сухуми жили пять дней. Затем нас автобусом перевезли в следующий пункт, через несколько дней в следующий, и т.д. Последним пунктом на территории Абхазии были Гагры. Ни чего интересного в этом путешествии я не увидел. Температура воздуха не превышала 10-ти градусов выше нуля, в помещениях не топили и по ночам было холодно. На улице сумрачно и промозгло от повышенной влажности. Море, если в нём нельзя купаться, не интересно. Особо следует отметить пищу, предлагаемую нам в столовых туристических баз. Пустые щи, картофельное пюре на воде, котлеты почти из чистого хлеба, уникально жидкий, чуть-чуть подслащенный чай. С таким откровенным воровством продуктов из столовых мне ещё не приходилось встречаться. В общем, Абхазия мне не понравилась, как и сами вороватые, презирающие русских, абхазы. Мне показалось, что грузин они тоже не любят. В Гаграх нас сводили в Афонский монастырь, обшарпанный и нищий. Я полазил по окрестным горам, покрытым кое-где тонким слоем снега. На склоне одной из них обнаружил развалины какой-то старинной башни. Решил влезть на неё. Полуразрушенные ступеньки вывели на внешнюю сторону башни, граничащей с пропастью. Здесь я поскользнулся и чудом избежал падения в неё, уцепившись за случайно подвернувшийся каменный выступ. Успокоившись и уняв дрожь в коленках, осторожно спустился в низ. Лазить по горам в группе желающих не оказалось. Зато нашлись желающие слазить в знаменитые гагринские пещеры. Запаслись самодельными факелами, свечами, мелом и прочими атрибутами спелеолога. После завтрака полезли вчетвером. Хотели найти проводника, но он уехал куда-то аж на неделю. Пришлось идти одним. Мне было интересно проверить себя, как я буду чувствовать себя под землёй, в тесноте. Вход нашли без труда, по описанию. Вход имел вид сужающегося туннеля, ведущего вниз под уклоном в 20-ть градусов. Сужение туннеля было самым неприятным. Шли со свечами вначале полусогнувшись, затем согнувшись и, наконец, на «пятой точке». Ширина всё еще позволяла повернуться назад, на выход. Наконец, спустились к концу тоннеля, кончавшегося отверстием, через который можно было только полсти на брюхе. По рассказам это должен был быть вход в первую пещеру. Осторожно осмотрели пространство впереди. Стен и потолка не видно, пол нормальный. Да, это точно первая пещера. Вползли, зажгли факел, осмотрели пещеру. Ничего красивого не обнаружили. Большая, неправильной формы, грязна-серая выемка глубоко под землёй. Что бы не дымить, погасили факел и при свечах внимательно обследовали стены пещеры. Перво-наперво пометили вход, через который сюда вошли, т.е вползли. Стали искать другие выходы из пещеры. Нашли только один. Пометили и его, а также направление движения для возвращения по тоннелю. Осторожно пошли по извилистому ходу к следующей пещере, следя за тем, чтобы не пропустить возможного ветвления прохода. Иначе карачун! А вот и ветвление. Куда идти? Прошел немного по одному ходу, потом по второму. Создалось впечатление, что оба хода вновь объединились. Решили направить в проходы по человеку. Они сошлись. Позвали оставшихся и вновь продолжили путь. Вторая пещера была значительно больше первой, но такая же серая, грязная. В ней мы повторили все операции по обеспечению гарантий отхода. Нашли второй ход и двинулись в следующую пещеру. Ход тесный, не ровный, иногда спускается вниз, иногда поднимается вверх. Подошли к странному, как оказалось, входу в третью пещеру. Это был S-образный лаз. Через него нужно было ползти сначала немного вниз, потом вверх и немного назад и, наконец, вниз на узкий краешек большой и глубокой лужи 2х3 м. Вползли. Осторожно, прижимаясь к стене пещеры, обошли лужу с очень чистой водой в основную часть очень высокой и большой пещеры. Зажгли факел и всю детально обследовали. Обнаружили два выхода. По которому идти не известно, что там тоже. Вверху на потолке обнаружили несколько сталактитов, а на полу пещеры два сталагмита. Но они нас не впечатлили. Серые они были, как и всё остальное в пещере. Посидели, отдохнули и решили возвращаться. Хватит приключений в подземном мире! По-моему, кроме повышенного адреналина в крови, у каждого сосало под ложечкой. Факел погасили, чтоб не надымить самим себе и двинулись, обратно тщательно проверяя свои метки. Обратный путь нам показался длиннее. Ну вот, наконец, и свет столь желанного дня. Мы вышли наружу и упали на спины на пожухлую траву. Наконец-то над головой небо! Голубое, с редкими, лёгкими, беленькими облачками небо нам показалось особенно красивым и родным. Отлежавшись, пошли к сторожу речки, которому мы перед уходом в пещеры заказали шашлыки. Стакан чачи и отлично прожаренный шашлык вернул нам бодрость духа и уважение к себе. Не струсили, слазили-таки в мир Аида.

     На следующий день нас отвезли в последний туристический лагерь, расположенный уже на территории РСФСР. В столовой этого лагеря мы впервые поели нормально приготовленной пищи. Наверное, из нашего рациона повара и столовое начальство взяло свою толику, но божескую. Сопоставление содержимого российских блюд с абхазскими особенно рельефно высветили весь беспредел абхазского воровства. Оказывается, советская власть в Абхазии и советская власть в России это «две большие разницы».

       Через полтора месяца, вернувшись с работы, я обнаружил в почтовом ящике ключи от квартиры, а в квартире - полное отсутствие личных вещей Людмилы Викторовны Поливановой, Кузминой в девичестве. Через месяц я съездил в Мулловку к матери Милки и предложил передать дочери, чтобы она сама инициировала бракоразводный процесс. В этом случае я признаюсь в супружеской измене, грубом обращении с ней и в московском суде ей будут сочувствовать и без проблем разведут. В противном случае здесь, в Мелекессе, где её многие хорошо знают, развод инициировать буду я, обвинив её в измене. Через месяц меня вызвали в местный городской суд, куда пришел запрос из какого-то московского суда о моём отношении к разводу. Как и обещал, я признал себя виновником и дал согласие на развод. Ещё через месяц на мой адрес пришло решение суда о расторжении брака. В паспортном столе милиции мне поставили в паспорт соответствующий штамп, и я вновь стал холостяком.        

       Лёля окончила школу и в конце июня появилась в Мелекессе. Хотя ей шел уже двадцатый год паспорт ей давать не хотели. Существовал негласный запрет на их выдачу сельской молодёжи. Партия таким образом хотела сдержать бегство молодых крестьян в города¹³. Лёле пришлось обращаться к прокурору области, чтобы отстоять своё конституционное право. Помогло. Паспорт получила. Молодец! Поступок взрослого человека! Не догадавшиеся, неинициативные застряли в деревнях. Впрочем, через какое-то время и они сбежали. Взял отпуск и приступил к подготовке сестры к вступительным экзаменам. Женю подготовил за месяц, сестра не дура, справлюсь. Но, боже! Какой же она оказалась капризной и обидчивой. Избалованная, великовозрастная, почти двадцатилетняя, девица временами вела себя как тринадцатилетняя школьница! На капризы абсолютно нет времени и мне приходилось нервы завязывать в узел ради его экономии. Прочесав математику и физику, поехали в Москву. Остановились у Володи Альшица. Он женился на москвичке, получил московскую прописку, а его родители внесли соответствующий взнос в строительный кооператив. В результате семья молодых Альшицев вселилась в трёхкомнатную квартиру в новостройке Беляево. Володя устроился лаборантом с низким окладом к одному еврею, крупному учёному физику. Имея свободное расписание, на жизнь Володя неплохо зарабатывал репетиторством. Я с Лёлей объехал много московских ВУЗов, выясняя конкурс, уровень экзаменационных задач, куда направляют выпускников. В конечном счёте, остановились на МВТУ им. Баумана. Задачи прошлых лет по физике и математике сестре были понятны, а работать по космическим проблемам престижно. Да и стипендия повышенная, как в МИФИ. Выбор оказался удачным. Ольга Фёдоровна экзамены сдала, проходной бал набрала и стала студенткой отличного московского ВУЗа. Я ждать официального её зачисления не стал. Уехал к себе в Мелекесс. Лёля через пару дней укатила к родителям в деревню и в школу хвастаться.

         В Мелекессе, точнее в Соцгороде, новом его районе, в старый город мы старались не ходить, меня ждало судебное извещение о разводе, и я тут же поставил в свой паспорт «очистительный» штамп. Отпуск кончился, снова началась любимая работа. Вернулись из отпуска Петя Смирнов и Ершов Юра загорелыми и довольными. Оба отдыхали на своих малых родинах. Не менее их был доволен своим отпуском и я, хоть и провёл отпуск в душной Москве. Наша младшая теперь пристроена. Кончит институт, выйдет замуж и будет работать в каком ни будь ракетном Соцгороде. У них тоже отличные условия. А я смогу полностью сосредоточиться только на родителях, вытащить их из деревенского дерьма, из нищеты и советского рабства в цивилизацию хотя бы на закате их жизни. В сентябре приехала в гости мама (отца не пустило хозяйство), осмотрела квартиру, наш городок, магазины. Увиденное её поразило. Она даже не предполагала, что в Советском Союзе так беззаботно и «богато» (определение мамы) могут жить люди. Договорились, что своё хозяйство они к весне распродадут (раньше не успеют), дом оставят Вере под летнюю дачу, и в мае 1968 года я за ними приеду. Благодарила за Лёлю, отругала за то, что я скрыл от родителей трудный московский период и не обратился к ним за помощью. Вера видимо всё-таки недавно нарушила своё молчание. Для обзаведения, точнее для покупки мебели потребовала взять у ней 800 рублей, которые она с отцом копила давно специально для меня и специально для этой цели. Я пытался отказаться, но мать пригрозила, что пойдёт в магазин и сама купит то, что там есть, хотя может быть и не то, что нужно. Пришлось смириться. Деньги взял и положил на сберкнижку. Чего спорить? Через полгода приедут сами, там разберёмся. Через две недели довольная, полная впечатлений мама уехала обратно в своё Колоколово. Спешила к своему хозяйству. Она ведь впервые в жизни так надолго оставляла своего Федора, свою деревню и своё хозяйство.

        После отъезда мамы вновь зазвучали звонки и паломничество в квартиру на пятом этаже последнего подъезда дома 8 на улице Терешковой. Одни поднимались по лестнице быстро, но осторожно, стараясь быть незамеченной соседями и как можно быстрее прошмыгнуть в уже открытую дверь. Другие поднимались спокойно, никого не стесняясь, и без опаски звонили в дверь. Первые - дамы замужние, приходить могли, когда муж на смене или увлечён своим хобби, например, рыбалкой. Свой приход предваряли звонком, чтобы дверь была не на запоре. Вторые – «девушки» свободные, незамужние. Могли являться и без звонка. Собственно, звонки и предложения голодному «холостяку» подкормиться пирожками домашнего изготовления посыпались почти сразу после исчезновения Милки. Откуда только узнали? А уж когда я развёлся, к старым знакомым добавились новые, с объекта. Странно, но все они, как оказалось, закончили пединституты, либо мелекесский, либо какой-то другой, и были примерно одного возраста от 25-ти до 27-ми лет. «Девушек» в какой-то степени я понимал. Встретился каждой в нужное время в нужном месте тороватый Петушок, пошептал на ушко, что она красива как Софи Лорен, а Бриджит Бардо по сравнению с ней старая уродина, и стала девушка «девушкой», как правило, с дитятком. А Петушок улетел к другой Курочке. Говорят, женщины любят ушами. Вот и платят за любовь не к делам и поступкам, а к словесному поносу любовью в чужих постелях. Озадачивали «дамы». Они же замуж выходили по доброй воле и в здравом уме, без принуждения. И вот теперь – муж из дома, жена к любовнику. Любовь у ней! Вот пример. В восемнадцать лет девушка до безпамети влюбилась в мужчину, инженера, вышла за него замуж, родила дочь, кончила пединститут. Через пять лет влюбилась в другого инженера-исследователя. Развелась с первым, вышла замуж за второго. Что бы не встречаться с первым мужем, забрав дочь, переехали из обнинского ФЭИ в НИИАР. Родила сына. Через два года на её горизонте появился я. Снова влюбилась. Теперь уже в меня. Сколько раз можно любить? И вообще, это всё любовь? Это была вторая тема моих исследований. На работе нейтронная физика, а дома – любовь. Помню одно воскресенье, когда через мою постель прошли аж три красавицы. Еле сдюжил. Но и этим дело не кончилось. Я уже совсем собрался заняться проверкой пригодности одной спецфункции для связки спектра Ферми со спектром тепловых нейтронов, как вновь зазвенел звонок входной двери. Открываю. В проеме стоит юная невысокая симпатичная девушка, на 12 лет моложе меня. Переступив порог, она сходу заявляет:         

       -- Я поругалась с родителями из-за того, что отец против того, чтобы я выходила за тебя замуж.  Я заявила им, что ухожу из дома навсегда. Я хочу стать твоей гражданской женой. Если сочтёшь нужным – распишемся.

С девушкой я познакомился ещё весной во время одного из обычных турпоходов. С тех пор она каким-то образом всегда оказывалась в нашей походной компании при любом меняющемся составе. Ко мне неизменно проявляла внимание и заботу, следила, чтобы я не остался голодным. Мне приходилось, чтобы не обижать, в ответ быть тактичным. 7 ноября, после демонстрации, она зазвала меня к себе в гости, заявив, что её отец, Главный механик института (что-то типа заместитель заместителя Главного инженера НИИ), очень просил зайти к нему, по какому вопросу - она не знает. Зашел. Поговорили о пустяках, сели за стол. Выпили за революцию. Когда подали чай, отец вышел в соседнюю комнату. Дочь за ним. Дверь прикрыли не плотно, и мне удалось частично услышать их разговор, из которого следовало, что отец категорически против того, чтобы дочь выходила замуж за разведенного мужчину, т.е. за меня. Не фига себе! Прежде всего, нужно, чтобы я хотел на твоей дочери жениться! Но я не видел в этой юной девушке мать моих детей. Мне было уже 30 лет, пора было обзаводиться наследником, и при предстоящем выборе жены данный вопрос являлся главнейшим. Поэтому, поняв намерения девушки, я, сославшись на мнение её отца, заявил, что встречаться нам не следует. И вот теперь, не получив согласия отца, она решилась на уход от родителей. Мне стоило не малых усилий убедить девушку вернуться к родителям, ссылаясь на то, что её родители могут предъявить мне обвинения в черт те в чём. Например, в изнасиловании. Что я без их согласия сам на ней не женись ни гражданским, ни каким другим браком. Что она должна договориться с родителями. Слава богу, ушла! А дальше что? Нет, пора жениться. Людка Рыженкова больше всего подходит в кандидатки, но её троица по-прежнему стережет интересы Милки и всячески игнорирует меня. Надо как-то вырвать её из этой сплоченной группки.

        Пять месяцев с середины августа до середины января 1968 года были самыми спокойными, беспроблемными. За всё время ни одной отрицательной эмоции! Лёля ко мне не писала, но из писем Веры и родителей я знал, что всё у ней нормально. Работа шла успешно. На лето заказал отпуск. Вставили в график. Поеду в деревню за родителями. Наконец заберу илатовскую находку и вернусь к её детальному изучению и точному переводу. Но в конце января всё резко изменилось. Из Москвы от сестры неожиданно получил очень скверное письмо. Сестра писала, что она «завалила» зачётную и экзаменационную сессию и её отчислили из МВТУ. Просила приехать за ней. Завалить зачётную сессию — значит прогуливать «по-чёрному» и лекции и семинары. Не выдержала деревенская дурочка испытания Москвой и московскими мальчиками! А ведь как просил, предупреждал подождать с развлечениями. На первом курсе «пахать» нужно как папа Карло! От сессии до сессии живут студенты весело – это не про первокурсников технических ВУЗов! Эх, сестра, сестра! Слишком легко поступление в ВУЗ тебе досталось! Фактически получила как подарок, потому и не дорожила. Взял за свой счёт и поехал. Сестру нашел в общежитии МВТУ, расположенном на ж/д станции Ильинская. Я на втором семестре в 60-м тоже здесь жил. Чтобы не травмировать сестру лишний раз, не стал её ни о чём спрашивать. Зачем? Делу теперь всё равно не поможешь, а причина мне и так ясна. Мы рассчитались за общежитие, получили подписи в обходном листе, забрали документы в институте и поехали в Мелекесс. Так попросила сестра. Я посчитал эту просьбу нормальной, ибо думал, что ей трудно (стыдно?) появиться перед деревенскими друзьями выгнанной из института. Я считал, что ей лучше отдышаться у меня, а в августе вновь поступать в московский приличный ВУЗ. Так думал я. И ошибся. Ольга все оценивала по-другому и, как оказалось, ни о чём не сожалела и, в общем, не очень переживала случившееся. Значительно позже, во время застолий по случаю праздника или семейных торжеств она постепенно рассказала о всех своих московских похождениях., тем самым подтвердив мои первоначальные догадки. Поразило же меня в её рассказах отсутствие каких-либо сожалений, что они, похождения, привели к отчислению из института. Наоборот, вспоминала о них с теплотой и гордостью. Через месяц – полтора после приезда в Мелекесс Ольга вполне освоилась в городе. Завела подруг, стала ходить на танцы. Я же в ответ заявил ей, что пора приступать к подготовке к вступительным экзаменам. Подготовил нужные учебники, спланировал занятия, предложил решить подобранные задачки. Но… Вернувшись с работы, не обнаружил в квартире ни сестры, ни хлеба, ни сахара, ни масла, которые она должна была купить. Где-то гуляет. Не дождавшись возвращения, решил сходить в магазин сам. Открыл дверцу шкафа, где должна была лежать вчера полученная моя получка, а там вместо денег – записка: «Мне срочно нужно в Вологду. Извини, что без предупреждения. Вернусь недели через две-три» и т.п. Пошел к Ершовым, стрельнул пятёрку и купил в магазине портвейн за рубль 35 коп и докторской 350 г. Дома принял стакан. Задумался. Ни куда она не поедет. Не хочет она поступать ни куда. Жить она приехала сюда. Замуж выйти. Здесь ни сенокоса, ни покоса, ни копки, ни посадки и в магазинах - Москва. Гуляй, загорай. Деньги взяла, рубля не оставив, как свои, даже не пообещала вернуть. Но брат не отец, не мать, содержать великовозрастную сестру не обязан. А у ней даже намёка на понимание этого нет. Как с луны свалилась. Полагает, видимо, что обязан. Во, выросла! Ей все должны, она – никому! Да-а-а, диспозиция меняется кардинально. Родителей я привести обязан, по плану. Ольга теперь тоже вместе с ними. В двухкомнатной квартире уже четыре взрослых человека. А если я женюсь, пора, то пять. А ребёнок? Если бы Ольги не было, то родители занимались бы с моим ребёнком. Был бы мир и порядок. С Ольгой всё меняется. Во-первых, по принципу – лучше деверя четыре, чем золовушка одна – кем бы не была моя будущая жена, ей с Ольгой не ужиться. Неизбежны ссоры. Во-вторых, для родителей главной будет их любимая, обесбашеная, несчастная доченька. Все их заботы и внимание будут отданы ей. Её проблемы заставят решать меня. А я как откажу родителям? Квартира. Получить трёхкомнатную в обозримом будущем у меня нет ни каких шансов. Их очень, очень мало в Соцгороде. Да, крепко села Оленька мне на шею. И ведь сам посадил! Ещё господин Крылов в басне «Муравей и стрекоза» наставлял: «Ах ты пела! Это дело. Так пойди же, попляши!» А я пожалел. А нужно было отправить в деревню, чтобы на совхозной ферме титьки коровам подёргала. Неплохим бы был урок. Хотя родители не пустили бы её туда. Они скорее сами за неё будут бегать титьки дёргать. Но всё равно, деревенский вариант с сегодняшней кочки зрения был бы лучшим для нашего будущего. Посидела бы пару месяцев в деревне и запросилась бы сюда. Я бы подыскал для неё работу в НИИАРЕ, договорился бы о приёме. Она бы приехала и сразу бы получила место в общежитии, прописалась бы там и получила бы право встать на очередь на получение квартиры. Очень важный момент. Когда-никогда, но очередь дойдёт. Да и присутствие родителей помогло бы. А жить могла бы у меня, как и сейчас. Сейчас же, если и поступит работать в институт, она уже потеряла право на общежитие, а следовательно, и на очередь на квартиру. Она прописана в моей квартире. И от этой прописки никуда не скроешься. Так что от моей жалости получился один вред.

        Из деревни, точнее из Вологды, Ольга вернулась успокоенной, заявив, что будет поступать в местное отделение Ульяновского политехнического института на вечерний факультет. Для поступления в этот ВУЗ суперподготовки не требовалось, поэтому готовиться Ольга должна самостоятельно. Если возникнут проблемы, обращается ко мне. Всегда помогу. Но за помощью должна обращаться сама Ольга. Кроме того, я посоветовал сестре поискать и подобрать себе в городе подходящую работу. На вечернем факультете учатся только работающие студенты. Поэтому проблемой с работой нужно озаботиться заранее, чтобы к сентябрю, времени сдачи вступительных экзаменов, была бы ясность в этом вопросе. Однако к этим поискам Ольга отнеслась с прохладцей, зато активно осваивала молодёжную среду города. Однажды она привела в квартиру и познакомила со мной высокого, неуклюжего, суетливого, но очень говорливого парнишку. Про таких говорят, что в разведку с ним не пойдёшь. Не потому, что струсят, а потому, что или нечаянно выстрелят, или что-то уронят, или непреднамеренно зашумят. Звали его Саша Рудкевич. Он только что окончил с золотой медалью школу, знал наизусть всю поэму Пушкина «Евгений Онегин» и много других стихов. У парня была отличная механическая память. Этим он выделялся среди сверстников и слыл в их среде талантливым, возможно гениальным молодым человеком. Но хорошо развитая механическая память часто мешает развитию логического мышления, что резко снижает возможности человека на поприще научных исследований в точных науках. Думаю, что он добился бы большего успеха на поприще изящьной словесности, в крайнем случае – журналистики. Мне он не понравился. Избалованный маменькин сынок, привыкший к тому, что все должны заботиться о нём.         

       В конце весны мне удалось, наконец, оторвать Людмилу от её подружек. Мы стали по воскресеньям вместе ходить купаться на водозабор. Однажды она даже решила покатать меня на яхте. Выяснилось, что она спортсменка-яхтсменка и не единожды участвовала в областных и даже региональных соревнованиях. Но она не дослужилась до капитана, и на прогулку по акватории Черемшана пришлось отправляться на чужой яхте. Вскоре встречи стали регулярными. В одно из воскресений июня мы долго бродили, купаясь, по берегам Черемшана. Вернувшись уже вечером в Соцгород, мы не разошлись, как обычно, по своим домам, а направились попить кваску из холодильника в дом 23 по проспекту Энтузиастов. Оказалось, Людмила почти год живёт не в общаге, а здесь, в трёхкомнатной квартире двоюродной сестры по матери Галины Викентьевны Егоровой, в девичестве Аврук, работавшей бухгалтером в НИИАР. Её муж, Николай Иванович Егоров, работал прорабом в минсредмашевском Управлении строительства, отвечавшем за строительство НИИРа. Примерно год назад Николаю Ивановичу предложили переехать в Казахстан на Семипалатинский ядерный полигон на строительство шахт для подземных ядерных испытаний. Там его семье предоставлялось хорошее жильё, а квартира в Мелекессе бронировалась, т.е. он с семьёй мог вернуться в Мелекесс в любое время и его квартиру ни кто не имел право забрать или использовать без его согласия. Для большей сохранности в пустующую квартиру Егоровы прописали Людмилу. А Людмила, что бы скучно не было, пригласила из общежития жить в квартиру своих подруг Милу и Нину.

       В холодильнике кроме кваса нашелся отличный ужин и немного сухого вина. В общем домой я не попал. А утром на кухне нашел ключ от квартиры и записку, в которой Люда предлагала мне съесть приготовленный ею завтрак и приглашала на ужин. С этого дня мы стали жить гражданским браком. Милу и Нину Людмила, конечно, отправила обратно в общежитие. В августе Люда сообщила, что она беременна. Вот и прекрасно! Если будет сын, продолжатель рода Поливановых, ещё прекраснее. Мы тут же пошли подавать заявление о регистрации брака в ЗАГС, который располагался тогда в старом городе рядом с центральной площадью в деревянном двухэтажном доме барачного типа. В аналогичном дому сегодня (2009г.) располагается БТИ (Бюро технической инвентаризации). Регистрацию нам назначили на 26 сентябрь. До регистрации решили съездить в Смоленск. Познакомить меня с её родителями. Будущая тёща, Мария Федоровна Рыженкова, в девичестве Простакова, белорусска, оказалась доброй, заботливой, немного уставшей женщиной, готовой мгновенно исполнить любое моё желание. Не тёща – золото! Будущий тесть, Василий Данилович Рыженков, мне показался несколько мелочным. Впрочем, на его оценку существенное влияние оказывал факт его ухода из семьи к другой женщине. Я к таким мужикам относился, да и сейчас отношусь насторожено. Не понравились и его демагогические, газетные, плакатные рассуждения о партии и власти. Что-то было в них не искреннее. Впрочем, он тоже старался, что бы мне у них было хорошо. Самым приятным было общение со старшей сестрой Людмилы, Светланой, врачом по профессии, удивительно мягкой и логичной девушкой. Меня так же знакомили с многочисленной роднёй, из которой запомнился только дядя Терек (Терентий) благодаря необычности имени. В Смоленске я не был, но много знал о нём, поэтому с удовольствием знакомился с городом во время прогулок с Людой по его площадям, улицам и древним соборам. Днепр оказался не столь большим, чем я ожидал и был похож на реку Вологду в пределах города Вологды. Из Смоленска уезжали нагруженные приданым Людмилы. Свадьбу сыграли в день регистрации брака. Из родных была только Ольга, из друзей – Мила и Нина, все прочие - товарищи по работе с её и моей стороны. Для меня свадьба праздником быть не могла, т.к. вся подготовка к застолью легла только на наши плечи. Из самой свадьбы осталась в памяти только популярная тогда песня: «Опять от меня сбежала последняя электричка…», которую постоянно запевала секретарь начальника объекта, на котором работала Люда. Когда все разошлись, мы, всё бросив, страшно уставшие, легли отдыхать.             

         В Мелекесс Мила приезжала по делам матери несколько раз, встречалась со своими подругами, главным образом с Рождественской. Однако я здесь с ней ни разу не сталкивался. А вот в Москве, куда я приезжал в командировки, мы несколько раз случайно(?) сталкивались. В последнюю такую встречу в августе 1968 года, она предложила мне переехать в Москву, поступить на работу в Курчатовский институт, где, по её словам, меня якобы ждут, и снова жениться на ней. Чтобы не обижать её отказом в лоб, я, сославшись на то, что очень хочу закончить интересную работу, обещал подумать над «интересным предложением» по её завершении. Конечно, я ей лгал. Мы с Людмилой Васильевной Рыженковой уже подали заявление в ЗАКС о вступлении в брак и уже назначили день свадьбы. Не мог же сказать, что её поезд давно ушел. Вдруг прямо на улице устроит скандал. Однако разговор этим не кончился. На другой день после свадьбы, мы с Людой еще спали на квартире её двоюродной сестры, вдруг раздаётся телефонный звонок и злой голос Милы требует немедленной встречи. Оказывается, о нашей свадьбе она узнала от Рождественской и прилетела в Мелекесс. На свадьбу опоздала. Теперь что-то хотела исправить. Чтобы не подвергать опасности молодую жену, встречу назначил в моей квартире на улице Терешковой. Здесь Мила потребовала, чтобы я, подлец, бросил Людку, змею подколодную, и уехал с ней в Москву, как обещал. Отступать было некуда. Не стесняясь и более не жалея её самолюбия я заявил, что в Москву в принципе не хочу ехать, что давал обещание только подумать, что её измены с каким-то «черножопым» я ей никогда не прощу.

      -- Придумала бы хоть, что ни будь по интереснее, а то в озере искупалась! Не люблю я тебя больше! Не могу любить тебя, такую! Вот, забери ваш с матерью телевизор! И прощай навсегда!

Телевизор оставил внизу на скамейке и ушел. Больше я с Милкой никогда не встречался и даже не вспоминал. Вычеркнул из жизни без всякого сожаления. О ней мне изредка напоминала лишь Людмила, вероятно ревнуя к моему прошлому.       

       Ольга успешно сдала вступительные экзамены и её зачислили на первый курс вечернего факультета Ульяновского политеха с условием, что через месяц будет представлена справка с места работы. К поискам работы она, конечно, относилась с прохладцей, однако отлично поняла, что принять её могут только на стройку, ученицей маляра или штукатура. Результат я предвидел, поэтому ещё в августе обратился за помощью к своему начальнику Юре Кормушкину, попросил принять сестру лаборантом в лабораторию. Подготовку сестры брал на себя. Кормушкин пошел к Цыканову просить для лаборатории новую единицу лаборанта-физика. Циканов Кормушкина уважал и при очередном посещении директора института Олега Дмитриевича Казачковского попросил добавить в штатное расписание лаборатории С-1 дополнительную единицу лаборанта-физика. Директор просьбу удовлетворил. К октябрю вопрос решился. Поэтому, когда Ольга прибежала ко мне за помощью, я сказал, что её могут принять в НИИАР, но только в мою группу и при условии, что она на работе забудет о нашем родстве и будет видеть во мне не брата, а только начальника. Ни каких капризов! Тщетность поисков помогли ей сделать правильный вывод. Своего обещания она ни разу не нарушила. Сотрудники же лаборатории к Ольге относились по-особому, не забывая, что она сестра одного из ведущих научных сотрудников лаборатории С-1. 22 октября Ольга приказом по институту была зачислена в штат лаборатории лаборантом-физиком. Протокол о сдаче экзамена на разряд был подписан мною тем же числом. В конце месяца справка с места работы лежала в деканате.   

      Новый 1969 год мы встречали дома вдвоём перед телевизором.  В час ночи ненадолго вышли погулять вместе с многочисленными людьми, просто гулявшими или катавшимися с ледяной горки. Ольга встречала Новый год в своей компании. У нас у всех в Мелекессе было всё нормально. Ольга сессию сдала успешно. В Вологде тоже всё шло своим чередом. Ещё прошлым летом родители отложили свой переезд на осень 69 года. 11 апреля родился Олег. В этот день я опоздал на работу на час, но, когда озвучил причину, претензии были сняты. Наоборот. Ушли на обед и не вернулись на рабочие места Фрунзе, Коротков, Клинов, я во главе с начальником лаборатории Кормушкиным. Мы зашли в магазин «Весна», закупили водки «Столичная», докторской колбасы, популярного тогда болгарского томатного соуса, каких-то консервов, хлеба и пошли ко мне отмечать рождение сына. У всех уже были дети, и полученным опытом они активно делились. Я слушал. Окна квартиры с осени были утеплены, щели заткнуты ватой и промазаны какой замазкой. Рафаил Коротков, обнаружив это, призвал навести порядок. А как же. Принесут сына, а комнаты не проветрены. Окна поддавались с трудом. Но открыли все. Правда, одно стекло в спальне Раф всё-таки разбил. Хорошо, что не порезался. На этом моё обучение закончилось. В общем, хорошо посидели. С пользой. По существовавшей тогда традиции в день прибытия мамы с сыном из роддома лаборатория С-1 подарила нам детскую коляску, а служба Госповерки приборов КИП, где работала Люда, - детское приданое. Надо отметить, что самый первый день по прибытии из роддома был для нас самым трудным днём. Олег казался настолько маленьким и хрупким, что я боялся притронуться к нему, т.к. боялся сломать ему что ни будь. Ночью не спали оба. Вдруг он повернётся и задохнется. Современных памперсов тогда не было и в помине. Приходилось по старинке пользоваться большим количеством пелёнок, их стирать и проглаживать горячим утюгом для дезинфекции. Обычно стирала Люда (вручную, стиральной машины ещё не было), я гладил. Иногда наоборот. Позже всю работу взяла на себя Люда. Хорошо ещё, что у неё молока было много, не нужно было подкармливать, как это делали другие молодые мамы.

       Осенью отправился в Колоколово за родителями. Приехав в деревню, обнаружил, что к переезду готова только одна мать, и только потому, что после моей женитьбы и переезда на другую квартиру их любимая доченька осталась в квартире одна без присмотра. Отец пока отказывался переезжать. Решил задержаться в деревне ещё по крайне мере на год. Ни какие уговоры не помогали. Виктор привёз ж/д контейнер. В него загрузили планируемые к перевозке вещи. Я хотел положить туда же и найденные в Илатове летописи, но передумал. Вдруг контейнер где-то застрянет. Сейчас глубокая осень, дожди, контейнер может протечь, и летописи промокнут, испортятся. В основном содержимое не столь ценное, промокнет – высушим. Решил вести их лично. Но когда собрали всю ручную кладь, то стало ясно – летописи придётся оставить в деревне до следующего приезда. Отец взял в совхозе лошадь с повозкой и отвёз меня с мамой в Молочное к автобусу. В Вологде нас встретили Вера, Коля и Витя и проводили на вокзал, на поезд. В Мелекес прибыли без приключений. Контейнер прибыл через месяц. Все вещи были в целости и сохранности. Мама стала жить с Ольгой в доме 8 на улице Терешковой, я с Людмилой - в доме 23 на проспекте Энтузиастов, в будущем пр. Димитрова. Таким образом, пока жилищная проблема разрешилась сама собой. Мама Людмилу восприняла хорошо, хотя и жалела о Милке. Причины развода она не знала. Узнав, что переданные мне деньги я так и не истратил, положив их на сберкнижку, мама стала требовать, чтобы я себе купил спальный гарнитур, иначе она будет считать, что я до сих пор таю обиду на родителей. Пришлось купить.

      Вдруг идиллия кончилась. Егоровы, работая на Семипалатинском полигоне, умудрились получить резервную квартиру в Обнинске, если сдадут бронированную квартиру в Мелекессе. Это означало, что Люда должна вернуться в общежитие, т.к. имела в квартире временную прописку, а я – в дом на улице Терешковой. Правда, то, что Люда была на последнем месяце беременности несколько осложняло для ЖКУ проблему её выселения. В конечном счете, мне удалось, используя связи в руководстве института, договориться с ЖКУ об обмене моей двухкомнатной квартиры на егоровскую трёхкомнатную.

      Вскоре обмен квартир был документально завершен, и мама с Ольгой переехали в в нашу трёхкомнатную квартиру, заняв отдельную не большую комнату. Мы, т.е. я, Люда и маленький Олег, базировались рядом в спальне, довольно большой комнате. Гостиная с телевизором место общего сбора, кухня тоже. Первое время всё шло хорошо. Мама старалась помочь Людмиле в её хлопотах об Олежке. Ольга тоже вела себя корректно. У ней свои заботы – учёба. Но однажды, вернувшись с работы, я в доме застал то, что называется «дым коромыслом», или два враждебных лагеря. Проявился-таки синдром золовушки! У Олежки в тот день болел животик, и он часто плакал. Ольга была дома и готовилась к экзаменам. Плачь ребёнка её раздражал. Она потребовала от Люды успокоить, наконец, ребёнка. Людмила попыталась объяснить причину плача младенца, но приживалку-золовку объяснение не удовлетворило и не успокоило, и она перешла на повышенный тон, к которому привыкла в деревне при общении с мамой. Людмила Ольгу послала в библиотеку и дальше. Это обидело маму, и она встала, естественно, на защиту своего родного дитятка. Ссора разрослась. Я не встал на защиту ни той, ни другой стороны. Наоборот, заявил, что обе стороны виновны. Через день мать потребовала начать поиск вариантов разъезда. На сестру я страшно обиделся. Приживалка подлая. Кроме себя и своих интересов ничего видеть не хочет.

        Звонки, объявления, переговоры, осмотры. Из нескольких вариантов мать остановилась на следующем: меняется наша трёхкомнатная квартира на двухкомнатную в том же доме №23 по проспекту Энтузиастов и однокомнатную квартиру в доме №16 по проспекту Ленина с нашей доплатой в 800 рублей. Доплату взяла на себя мать. Вскоре произошел разъезд. Спальный гарнитур, купленный на деньги мамы, я тоже передал ей и Ольге. Всё. Вот и хорошо. Теперь Ольга должна будет заботиться о себе сама. Однако, как показало будущее, надежды мои оказались весьма наивными.

        Из-за ссоры мы старались по возможности реже обращаться за помощью к бабушке Тоне. Когда Люда была вынуждена пойти на работу, наняли няньку, пенсионерку. Послеродовые и отпуска по уходу за ребенком тогда были короткими, впрочем, колхозницы и этого не имели. Можно было бы отдать Олежку в ясли, но нам было жалко отдавать эту крошку в чужие наёмные государственные руки. Пришлось Люде брать отпуска за свой счёт. Впервые я почувствовал, что моя зарплата не так велика. На содержание семьи из трёх человек по меркам Карла Маркса требовалось больше. Насколько трудно было мне учиться и сдавать экзамены в институте, настолько просто оказалось применять полученные разнообразные, оказавшиеся в моей голове знания на практике. Вероятно, поэтому моя работа стала для меня моим хобби. Помогли и прирождённые навыки лидера. В 1969 году я уже был фактически руководителем группы из пяти человек в составе двух инженеров программистов, двух лаборантов-физиков и меня. В мае 70-го года меня официально назначили руководителем группы и дали должность старшего инженера-физика. Это означало увеличение: оклада, доплат за вредность и премии. В итоге ползарплаты Людмилы удалось отыграть. Как своевременно-то! Надо отметить, что в служебном росте мне удалось существенно обойти Рафа Короткова и Толю Клинова, окончивших институт и начавших работу на объекте на 2 – 1,5 года раньше меня. Они получили должность старшего инженера только года четыре спустя.

       В 1970-м году перевёз отца. Стал чаще заходить к родителям, справляясь об их здоровье, иногда навещал их с сыном. Однажды, уже в 1971-м году, мать сказала, что Ольга уехала в Саратов, где Саша Рудкевич учился на третьем курсе университета, чтобы выйти за него замуж. Это было для меня полной неожиданностью. Я был знаком с несколькими её ухажерами. Среди них Рудкевич был, по моему мнению, самым неудачным претендентом на должность мужа. И маме, и Ольге я не раз говорил – Рудкевич Саша не пригоден для создания семьи в принципе, а то, что он моложе Ольги, только усугубляет его непригодность.  Однако у мамы было другое мнение. По её оценке, выбор правильный, ибо претендент из «хорошей семьи», а то, что его мать врач, - тем более. Кроме того, у матери большая квартира, благоустроенный коттедж с шестью сотками земли. Живёт одна, её муж, отец Саши, умер несколько лет назад. Ольге там будет хорошо. В ответ я возразил:

      -- Этот «врач» никогда не будет считать тебя родственницей, а Ольгу всегда будет считать плохой снохой и захватчицей её талантливого сына.

       Всё так впоследствии и случилось. Через год Ольга родила дочь Лену. Всю заботу о её воспитании практически взяли на себя мои родители. Вторая бабушка, Валентина Марковна, даже не зашла на Ленина 16 познакомиться с внучкой.

      В 1973 году, 16 июня, в нашей семье произошло прибавление, родился второй сын. Назвали в честь деда Фёдором. Ещё в мае, до рождения Феди, старшего сына мы отправили в Смоленск к бабушке Маше. Сопровождала Олежку мать. В Смоленске к Людмиле её мать и сестра Светлана обратились с просьбой подарить Светлане и её мужу Петру Манонян ребёнка, которого Людмила должна родить. Дело в том, что Света из-за болезни в детстве не могла рожать (зачать) и Маноняны решили усыновить чужого ребёнка. Решили, что лучшим вариантом для усыновления является племянник или племянница, а нам достаточно и одного Олега. Попросили обсудить вопрос со мной. Когда я привёз Людмилу и Федю из роддома, Люда рассказала мне о просьбе смолян. От неожиданности я даже потерял дар речи, а потом сказал:

      -- Они, что с ума сошли? Наш сын – вещь? Котёнок? Или собачка? Как можно такое предлагать?  

Люда тут же согласилась со мной. Через какое-то время Света нашла в детдоме маленькую армяночку, в соответствии с национальностью мужа, Петра Маноняна. Назвали приёмную дочь Маргаритой.

      В отличие от Олега Федя оказался на удивление тихим младенцем. Он почти не доставлял нам хлопот. Сказывался и накопленный нами опыт взращивания Олега. Федя хорошо и много ел, т.е. сосал материнское молоко, а наевшись, спокойно засыпал. Нужно было только своевременно менять пелёнки. Но однажды чудь не случилась трагедия. Распеленованный Федюша лежал в кроватке и принимал воздушные ванны. Начал хныкать. Видимо захотелось пить. Мать налила в ложечку воды и, не поднимая головки малыша, влила несколько капель в его ротик. Ребёнок закашлял и начал синеть. Поняв, что вода попало в дыхательное горлышко, Людмила выхватила Федю из кроватки и несколько раз шлёпнула его по спинке. Не помогало. На крики Люды я вбежал в комнату. «Так воду не вылить! Мешает сила тяжести! Нужно парня перевернуть вниз головой!» - мелькнуло в голове. Я взял Федюшу за ножки, перевернул вниз головой и шлёпнул по попе. Ребёнок начал дышать. Я передал его матери, утиравшей уже счастливые слёзы. Шлепок по попе я видел на телевизоре в репортаже из роддома. Так заставляли акушеры дышать только что рождённых детей. Люда мне твёрдо пообещала никогда больше не кормить и не поить ребёнка в положении лёжа! 

       В начале осени я съездил в Смоленск и вернул Олега домой. Важным моментом в ситуации появления Федюши, по нашему мнению, было не допустить, чтобы у Олежки возникло ощущение покинутости или нехватки былого внимания. И эту проблему нам удалось решить. Олег положительно воспринял появление братишки. По воскресеньям я часто гулял по улицам города с коляской в сопровождении Олега. Если в 69-:-70-м коляску, в которой «гулял» Олежка, я катал один и мог позволить себе стаканчик другой довольно приличного портвейна за 25 коп. за стакан из бочки около магазина «Весна», то теперь мне оставалось только облизываться. При взрослом четырёхлетнем сыне уже неудобно, пример то не положительный. Но иногда, под прикрытием случайно встретившихся друзей, мне удавалось-таки незаметно «причаститься». Зимой прогулки я тоже старался совершать вместе с обоими сыновьями.

      Людмила в целом оказалась хорошей, заботливой матерью. При воспитании ребёнка старалась строго следовать советам врачей. Но почему-то уделяла повышенное внимание тому, как и сколько, ест ребёнок. Она не понимала и не воспринимала доказательств в том, что у маленького человечка тоже может быть временное отсутствие аппетита, что возможно временное отклонение от режима, рекомендованного педиатром. Федя как правило кушал хорошо и после того, как отняли от груди. Поэтому на нём данный недостаток мамочки сказывался меньше. А вот Олегу пришлось туго. У него часто пропадал аппетит, он отказывался от еды. Это приводило Людмилу в отчаяние. Она панически боялась, что ребёнок может умереть от голода. Тогда мать, потеряв терпение, пыталась накормить его насильно. Педиатр сказала, что ребёнка пора кормить мясом. Олег от мяса отказывался. Тогда Люда миксером превращала мясо в кашу и пыталась ею накормить Олежку. Однажды я застал такую картину. Людмила, захлёбываясь в слезах, зажала ножки Олежки в своих коленях, левой рукой плотно прижала его тельце и руки к своей груди, а правой рукой пыталась всунуть в рот малышу ложку с мясной кашей. Тот как мог сопротивлялся, вертя головой. Кричал. Тогда ложка с мясной кошей оказывалась у него во рту. Олег героически выплёвывал ненавистную кашу.  Парня пришлось отбирать с матом. После бурных объяснений мать обещала больше так не делать. Однако привычка навязывать человеку съесть что-либо обязательно или хотя бы попробовать это, осталась на всю жизнь. Мы с Людмилой часто ссорились. Причиной ссор в 99 % случаях было расхождение во взглядах на методы и способы воспитания сыновей. Однако надо признать, что Люде было нелегко справляться с двумя сорванцами. Я часто задерживался на работе, правда, эту задержку начальство старалось компенсировать повышенной премией. Это улучшало финансовое состояние семьи, но увеличивало нагрузку на Людмилу.              

      Приближался день окончания учёбы Александра. Он и Ольга хотели, чтобы после окончания университета он, естественно, вернулся в Мелекесс и работал в НИИАРе. Но его ВУЗ не входил в систему Минсредмаша. Поэтому распределить его в НИИАР университет не мог, не имел права. Саше светило распределение в сельскую школу учителем. С такой участью ни Ольга, ни мама смириться не могли. Видя, что против ожиданий помощи от Валентины Марковны в возникшем вопросе нет никакой, наоборот, она дала ясно понять- Ольгу с дочкой на своей площади не пропишет, мама насела на меня. Помоги! Снова пришлось крутиться. У меня сложились добрые отношения ещё с 1966 года с другом Кормушкина Володей Фофановым, кстати, внуком Фофановой, прятавшей Ленина на своей квартире в 1917 году. В это время директором НИИАР был уже Цыканов. Он назначил Фофанова начальником отдела АСУ НИОКР (автоматизированная система управления научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ). Этот отдел, по существу, контролировал всю деятельность всех отделов института. Поэтому к просьбам Фофанова относились внимательно. Нужно было, во-первых, добиться, чтобы Рудкевича, выпускника университета, не входящего в номенклатуру Минсредмаша, и математика, захотели принять в НИИАР. Во-вторых. Чтобы получить квартиру быстро, по очереди молодых специалистов, Рудкевичу необходимо было при приёме придать статус молодого специалиста. В-третьих. У Рудкевича в паспорте стояла постоянная прописка у матери на Зелёном (название района Соцгорода) и штамп о временной саратовской, на период учебы, прописке. Посему после окончания ВУЗа в общежитии для него места не выделят. Согласно прописке он должен жить у матери. Таких в очередь на квартиру не ставили. Посему нужно было, чтобы отдел кадров закрыл глаза на запись и штамп в паспорте и выписал направление в общежитие и разрешение на прописку в нём для милиции. Фофанов позвонил в отдел кадров и Рудкевича приняли, статус придали, глаза закрыли. Через положенный срок Ольга Рудкевич стала единственной хозяйкой в двухкомнатной квартире. Порядок. Правда мне, когда Александр Рудкевич сбежал в Израиль, Фофанов, уже главный инженер НИИАР, сказал, что я тогда был неправ, и рекомендовал впредь «щательнее» выбирать «клиентов».                   

       В марте 1978 года мы похоронили маму. У папы я спросил, где ему лучше жить: одному в своей квартире или переехать ко мне или к Ольге. Подумав, он выбрал Ольгу. Всё-таки в доме главной является хозяйка, она готовит обеды, стирает. Удобней, если готовить ему еду и стирать его бельё будет дочь. Выбор логичен. Естественно, я предложил Ольге организовать обмен квартиры отца и её квартиры на трёхкомнатную квартиру. У отца должны быть хорошие условия для жизни. Ольга нашла несколько вариантов обмена, в том числе и вариант обмена на крупногабаритную квартиру (высокие потолки, большие прихожая и ванна) и «загорелась» её получить. Тогда жить в этом районе Соцгорода считалось престижным. Однако, вариант не «вязался». Ольга прибежала опять ко мне:

    -- Помоги! 

    -- Почему? У тебя же есть муж. Пусть он хоть это элементарное мероприятие сам организует для своей семьи. Или он у тебя предназначен только для производства детей?

    -- Он не умеет, не сможет.

    -- Пора учиться.

На другой день пришел папа и попросил помочь его маленькой доченьке. Пришлось заняться. Вскоре состоялся переезд. Однако жить отцу в большой квартире пришлось недолго.

      1-го июля 1979 года, т.е. через один год, три месяца и 18-ть дней после смерти мамы, отец скончался. Похоронили его рядом с его женой на новом (тогда) городском кладбище, на горке, что по дороге на посёлок Тиинск. На похороны отца, как и на похороны матери, приезжали Вера и Виктор. Маму хоронил так же и её брат Алексей Анфиногенович Малахов.

      Привозя родителей в Мелекесс-Димитровград, я надеялся, что здесь в человеческих условиях городской квартиры под присмотром врачей они проживут дольше. В НИИАРе большая многопрофильная больница и многопрофильная же поликлиника. Здесь были специалисты почти всего медицинского спектра. МСЧ № 61 это вам не больница рабочего посёлка Молочное. Медикам я тогда доверял. А как же иначе. Ведь медико-санитарная часть (МСЧ) обслуживает ядерно-опасный объект, являющийся одновременно научно-исследовательским институтом! Разочарование меня настигло в 1978 году, когда потребовалась срочная госпитализация матери. Мама довольно часто по разным поводам посещала поликлинику, т.е. находилась под постоянным наблюдением врачей. Вот и отлично. В случае чего болезнь обнаружат вовремя. Но, увы! В конце 1977 года мама уже мне пожаловалась на участившиеся головные боли, а врачи ни то, ни сё. Я к врачу. Врачиха сослалась на её старость, на постаревшие головные сосуды. Выписала какие-то лекарства. Успокоила. Но вскоре маму начало тошнить. День, другой. Скорая. Врач на дом. Все успокаивают. Говорят – пройдет, не волнуйтесь. В конце концов, я потребовал положить мать в больницу на обследование. Участковая врачиха давать маме направление в больницу отказалась наотрез. Незачем, женщине уже за семьдесят, пусть лечится дома, а не занимает койкоместо, предназначенное молодым. Я к начальнику МСЧ. Резко поговорил. Тот лично дал распоряжение госпитализировать маму. Я успокоился. Теперь исследуют, поставят точный диагноз, начнут грамотно лечить. Поставили диагноз: обострение хронического гастрита. Существовала версия, что при гастрите рака не бывает. Это успокаивало. Начали лечить, но маме не становилось лучше. Стало чаще рвать. Уже не знали, чем и кормить. В конце февраля вызвал из Вологды Веру. Что бы ни съела мать, всё через десяток минут выбрасывалось рвотой. 13 марта 1978 года мама умерла. Вскрытие установило: у мамы был рак желудка и её лечили не врачи, а шаманы с дипломами советских медицинских институтов. Охватило беспокойство за отца. Зимой 79 года положили отца в больницу на обследование. Там, в терапевтическом отделении, провели ему профилактический курс поддержки, изготовили зубные протезы, но никаких опасных отклонений здоровья не нашли. Не удалось добиться для отца и направления на обследование в областную больницу Ульяновска. А в средине мая его увезла в больницу к хирургам скорая. Слабость. Головокружение. Боли в животе. Аппендицит? Кстати, у мамы аппендицит вырезали в нашей больнице. Успешно. Поэтому я и доверял её врачам, когда добивался направления её на обследование. Однако у отца диагноз не подтвердился. Тем не менее, похоже, хирурги заподозрили у него неладное и отвезли на консультацию в Ульяновскую областную больницу. Там у отца определили белокровье, опухоль в районе желчного пузыря и выдали справку об инвалидности первой степени. А через два дня после возвращения отец умер в больнице от отравления. Опухоль перекрыла протоку желчного пузыря, печень перестала чистить кровь и как результат – отравление. Справка об инвалидности пригодилась лишь для моего архива как насмешка медиков Советского Союза. Можно было бы, конечно, так не обобщать. Ошиблись, мол, местные медики. Но в 1986 году в Вологде, столице области, вдруг заболела моя сестра Вера. Поставили диагноз. Начали лечить. Эффекта нет. Врачи разводят руками. А сестре всё хуже и хуже. Поставили другой диагноз. Лечение эффекта не даёт. Созвали консилиум, установили: рак желудка в завершающей стадии¹⁴. Через неделю Вера умерла. Места на карте СССР разные, а почерк один. Результат тоже. Из всех врачей-специалистов в 80-х годах и позже только хирурги пользовались у меня умеренным доверием. По радио и телевидению мы часто слышали о великих достижениях и успехах советской медицины, о выдающихся открытиях советских докторов медицинских наук. И это было правдой. Но существовало всё это только на территории «Кремлёвской больницы». На остальной территории было то, что было. 

       К 76-му году я занял прочное место среди научной элиты института, хотя я и не имел учёной степени. Меня знали практически все и всё начальство НИИАР. Знали и сотрудников моей группы, часто выступавших с докладами на научных семинарах. Как результат этой работы в мае 1976 года мне предложили организовать и возглавить новую научную лабораторию «Физики тепловых реакторов» (тепловых реакторов, т.е реакторов, в которых деление ядер урана-235 происходит в основном на тепловых нейтронах). Новая должность повысила зарплату, но одновременно потребовала значительно больше временных затрат, которые компенсировались из семейного времени. Олегу 7 лет, Феде – 3. Резко увеличилась нагрузка на Людмилу. Для неё это было самым тяжелым временем. Но одновременно новая должность позволила начать копить деньги на покупку автомашины, конечно же «жигулей» 2101! К 78-ми году собрал почти три тысячи. Не хватало ещё одной. Через пару месяцев после похорон мамы ко мне приходит Ольга и подаёт 1000 рублей. Что это??? Объяснила, что мама, умирая, поручила ей снять в Вологде со сберкнижки, оформленной на имя Ольги, деньги и поделить их, между нами, её детьми. Получилось по тысяче. Я, было, не хотел брать, но Ольга заявила:

     — Это последняя воля умирающей. Отказаться не можешь. Не имеешь права.

Пришлось принять. С полученой тысячей получалась сумма почти равная стоимости «жигулей». Пора разобраться в правилах покупки. До этого времени из-за отсутствия свободных средств я мало интересовался существовавшим в НИИАРе порядком приобретения различных материальных благ, кроме денег, естественно. О последнем я знал всё и, мне казалось, хорошо. Что же я обнаружил?

      В НИИАРе работало примерно 5 тысяч человек. Из них порядка 800 - научного персонала. Остальные попадали в разряд обслуживающего персонала. Сюда входили работники: ЖКУ, обслуживающие дома Соцгорода; детских дошкольных учреждений, включая спортивные, и школ Соцгорода; автоцеха; ТЭЦ; РМЗ (ремонтно-механического завода); складов. К этой же категории относились сотрудники АХЧ основных производств (исследовательских реакторов, «горячих камер» и т.п.). Особую группу в категории обслуживающего персонала составлял сменный персонал основных производств и дозиметристы. Главной обязанностью обслуживающего персонала являлось появление на рабочем месте не позже, а уход с него не раньше установленного времени. Трудовые обязанности для него определялись либо инструкциями, либо дневными заданиями начальника. Задания простые, но эксклюзивные, малосерийные, а потому не подлежащие нормированию (не экономично!). Поэтому обслуживающий персонал НИИАРа на работе не перенапрягался и работу начинал с курилки. Среди научного персонала примерно триста человек фактически следует тоже отнести к обслуживающему персоналу (лаборанты, техники ит.п.), но они находились под постоянным приглядом и по курилкам не шастали. Остальные научные сотрудники задумывали, планировали эксперименты, придумывали оборудование и приборы, разрабатывали проекты, проводили эксперименты и расчёты, осмысливали их результаты. А забыть свою же задумку исследователь не может. Не в силах. Она, задумка, пока не исполнится всегда и везде с ним, где бы он ни был, на рыбалке ли, на прогулке ли с сыном. Вот и получается, что у научного сотрудника нет рабочего времени. Кроме сна, истинный учёный работает постоянно, всегда, везде. В этом главное отличие научного персонала от обслуживающего. А второе заключается в следующем. Теоретически практически весь обслуживающий персонал за исключением сменного основного производства и дозиметристов можно уволить и тут же набрать по окрестным совхозам, колхозам и городкам новый. С научным персоналом так не получится. Поэтому у научного персонала зарплата была чудь-чудь выше. И если вдруг научный работник загорелся купить автомобиль, то он вместе с рабочими во время своего отпуска подряжался в соседний колхоз на строительство очередного телятника. Так поступали даже выпускники МИФИ.

      Весь персонал НИИАР состоял в профсоюзе. Профсоюзный комитет распределял путёвки в дома отдыха и санатории, квартиры, автомашины, всевозможные мебельные гарнитуры, а в конце 80-х – даже семейные трусы. Распределение шло согласно утверждённого профкомом списка, в который включались соискатели согласно дате подачи заявления заявителем. Полное равенство и очевидная справедливость! Социализм! Однако мне этот порядок справедливым не показался. И вот почему. Рабочий день обслуживающий персонал начинал с курилки. Как житель средневекового города получал все новости на городском базаре, так и обслуживающий персонал узнавал все новости в курилке и прежде всего сведения о новых поступлениях материальных благ, распределяемых через профком. Следовательно, именно эти ребята всегда оказывались первыми в профкоме с заявлением о выделении! Некоторые даже открыли своеобразный бизнес. Тогда большим дефицитом были автомашины. В Минсредмаш их выделяли значительно больше, чем в другие отрасли. Поэтому купить автомашину в НИИАРе было значительно легче, чем в каком-либо другом месте. Машину покупали и тут же продавали заезжему жителю Кавказа по двойной цене. Продав, человек бежал снова в профком с заявлением на выделение новой автомашины для покупки. Аналогично поступали с зарубежными мебельными гарнитурами. Для пресечения этого бизнеса ввели ограничение. Подать заявление на выделение второй автомашины можно не раньше, чем через год, затем срок увеличили до двух. А затем до трёх лет. Ну да бог с ней, с этой мелочью.

       Другое ещё больше удивило меня. Почему зарплата работника ЖКУ Соцгорода выше зарплаты такого же работника старого города? Почему воспитателю детского сада, учителю школы в Соцгороде, шоферу автохозяйства, работнику ТЭЦ, рабочему РМЗ платят больше, чем воспитателю, учителю, шофёру общественного транспорта, кочегару котельни, рабочему ХИММАША или текстильной фабрики старого города? Потому что у нииаровцев лучше условия труда? Или, потому что у них работа без пота? Видимо за это им предоставлялся хороший социальный пакет, возможность приобретать дефицитные товары и гарантированную перспективу получения комфортабельной квартиры. За что же так обиделась советская власть на мелекессцев и жителей окрестных деревень, вынужденных продавать за бесценок продукты своего труда почти четырехтысячной ораве нииаровцев, вчерашних колхозников, рабочих мастерских, выпускников вечерних техникумов и институтов электрификации и строительства объектов сельскохозяйственного назначения? Этого я понять не мог. Ведь в НИИАРе к атомному производству имели отношение не более полутора тысяч. Такая вот загадка.

       Однако вернёмся к автомашине. В распределение 1978 года я уже не попадал. «Жигули» были уже распределены на весь год. Подал заявление на 1979 год. Поскольку получал машину впервые и занимал должность начальника лаборатории, меня включили в очередь на второй квартал 79 г. Я не возражал, т.к. к первому кварталу мне несколько сотен рублей не хватало. Вот и отлично. Подкоплю. Наконец, в конце квартала получил приглашение оплатить завтра стоимость жигуля 2101. А утром радио сообщило постановление Правительства о повышении цены авто 2101 аж на т ы с я ч у рублей! Вот это удар! Пришлось занимать. Машины получали вместе с товарищами в Тольятти около завода. Мою машину гнал в Димитровград Раф Коротков. Через четыре года родное правительство подкинуло еще одну подлянку. Оно запретило продавать автомашины, минуя специально созданные магазины, стало брать проценты со сделки и установило верхнюю планку цены. Продавать стало невыгодно. Так и закрепилась навсегда за мной «копейка».

      Организовав трёхкомнатную квартиру Ольге, я понял, что моей семье тесно в двухкомнатной и пора получать тоже трёхкомнатную. И тут выяснилось, что я в 1973 году «дал маху». Нужно было сразу же после рождения Федюши бежать в завком с заявлением о предоставлении трёхкомнатной квартиры. Конечно, преимущество передо мной имели семьи с разнополыми детьми. Им предоставляли квартиры в первую очередь. Но за шесть лет и до меня бы дошла очередь. В крайнем случае, легче выбивать квартиру, опережая очередь, чем без очереди. Однако, что сделано, то сделано. Будем искать решение проблемы. А путь-то единственный! Надо идти к директору и просить, чтобы именно он выделил мне квартиру из своего директорского фонда. Дело ту вот в чём. В каждом сдаваемом доме одну – две квартиры предоставляли особо ценному для НИИАР специалисту по указанию директора института. Если у директора таких кандидатов не было, квартиры шли в общее распределение. Моя трудовая книжка к этому времени была исписана благодарностями и поощрениями всех видов, какие только существовали в институте. Мне удалось за год создать научный коллектив, который на ежегодном конкурсе к «Дню науки» занял третье место среди научных лаборатории НИИАР, стаж функционирования которых превышал десять лет. На другой год моя лаборатория заняла уже второе место. Другими словами, у меня были основания просить директора о выделении квартиры из его фонда. А если он уже обещал кому-то, и его фонд исчерпан? Тогда предложит ждать следующего распределения, а оно когда ещё будет. Мне, мужику, отказывать ему будет легче, а вот женщине, да ещё слезливой, очень трудно отказать. Следовательно, идти к директору должна Людмила. Но как убедить её в том, что она должна при этом натурально плакать? Кричать, ругаться – это пожалуйста, тут она мастер! И не только со мной. И второе. Она патологический борец за справедливость, и по этой причине не раз портила отношения со своим начальством, защищая рядом с ней сидящих работниц от ущемлений того или иного рода. Самое смешное заключалось в том, что практически все её подзащитные потом заплатили ей за защиту подлянкой. Поэтому, идя к директору, она должна была быть глубоко убеждена в своём праве на трёхкомнатную квартиру, что её право на неё справедливо! 

      Убедить Людмилу во всём этом мне не под силу. Она уже давно привыкла спорить со мной по любому вопросу и поводу. Причиной подобной реакции является её неуверенность в своих интеллектуальных способностях. В любом моём высказывании она сначала ищет обвинение, замечание, нравоучение в её адрес и сразу же занимает позицию агрессивной защиты, т.е. начинает возражать, спорить, а то и ругаться, забыв практически смысл моего высказывания. В данной ситуации Людмилу нужно было убедить, что она должна не только выучить текст разговора, но и интонацию своих высказываний и место, где должны быть включены слёзы. Кроме того, её нужно убедить в справедливости! Попробуй, начни я предлагать ей выучить текст её просьбы о квартире, она тут же завопит:

      -- Ты, что, считаешь меня круглой дуррой?

И разговора не получится. Но советы других людей она слушала спокойно, и я не раз через её или моих знакомых внушал ей необходимые мысли и действия. В данной ситуации для подготовки и тренировки Люды я выбрал Володю Старкова, ведущего сотрудника моей лаборатории, хорошего моего приятеля и человека, с которым Люда неплохо контачила. Я пригласил в свой кабинет Володю и объяснил суть своей просьбы. Обсудили содержание, точнее смысл обращения к директору Людмилы, жены начальника лаборатории. Идея содержалась в следующем. Бедная жена мучается с двумя детьми, потому что муж регулярно задерживается на работе (лёгкие слезинки). Задерживается потому, что в тесной двухкомнатной квартире ему нет места для занятий его научной работой. А она, бедная женщина, тоже работает, а после работы бежит в сад за младшим сыном, потом проверяет уроки у старшего и боится сбегать вечером в магазин, т.к. эти сорванцы (одному шесть, другому десять) в её отсутствие могут устроить пожар и такое уже было (слёзы). А если дать трёхкомнатную квартиру, то у мужа буде дома рабочее место и ему не нужно будет задерживаться на работе. Он в её отсутствии присмотрит за детьми, и дети будут чаще видеть отца (хорошие слёзы). В общем, всем будет хорошо, и работе, т.е. НИИАРу, и семье.

      Отработав сценарий, я вызвал в кабинет Людмилу и заявил, что она должна пойти к директору просить квартиру. Она, как обычно, бросилась было в спор. Но инициативу перехватил Старков, и дальше всё пошло спокойно и деловито. После первой встречи состоялись ещё несколько в том же составе по отработке деталей и интонаций. Затем Людмила записалась на приём к Цыканову и в точности выполнила задание. Директор при ней позвонил председателю профсоюзного комитета и отдал распоряжение в ближайшее распределение выделить Игорю Поливанову, начальнику лаборатории, трёхкомнатную квартиру из директорского фонда. Людмила вышла с сияющими глазами победительницы. Она до сих пор считает, что это она догадалась пойти к директору, пошла и выбила квартиру! Так была получена квартира №10 в доме №31 по проспекту Димитрова, хорошая, светлая, солнце весь день.

Поливанов И.Ф.

1.11.2011

Примечание:

1. Согласно официальной статистике СССР, на 1939 года таких лиц с семьями в СССР было 3 миллиона человек, или 1,78% всего населения.

2.

4 июня 1947 года был издан указ «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества», после которого постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» утратило силу. Одновременно был принят указ «Об усилении охраны личной собственности граждан». Тем самым была установлена градация собственности: государственная, общественная, личная. За посягательство на государственную и общественную собственность наказание было выше.

 

По указу 1947 года расхищение социалистической собственности, как правило, каралось лишением свободы с конфискацией имущества или без неё. За хищение государственного имущества Указом было установлено наказание от семи до 10 лет заключения в ИТЛ с конфискацией имущества или без него, за хищение колхозного, кооперативного или иного общественного имущества — от пяти до восьми лет с конфискацией имущества или без него. За повторное такое преступление или преступление, совершённое в группе или в крупных размерах против государственного имущества, — от 10 до 25 лет с конфискацией имущества, против колхозного, кооперативного и общественного имущества — от 8 до 20 лет с конфискацией. Недонесение правоохранительным органам о готовящемся хищении крупного размера или в организованной группе каралось тюремным заключением на срок от 2 до 3 лет или ссылкой на срок от 5 до 7 лет.

Этот же подход отразился в Уголовном кодексе РСФСР 1960 года, провозгласившем задачей защиту общественного строя СССР, социалистической собственности, личных прав и свобод граждан, а также социалистического правопорядка от преступных посягательств. Эта редакция УК криминализировала и умышленное, и неосторожное нанесение вреда имуществу государства и граждан, если оно повлекло расхищение, повреждение или гибель имущества в крупных размерах. При этом мелкие хищения практически не влекли за собой уголовного наказания и рассматривались товарищескими судами, что дало простор несунам — мелким расхитителям социалистической собственности.

Поэтому Совет министров через полгода не мог отменить запрет на сбор колосков после уборки хлеба с поля, так как его никогда не существовало в природе, а преследование за мелкое воровство в СССР государственной и колхозной собственности сделал ничтожным новый УК от 1960 года.

3. По советскому закону колхоз был частным коллективным хозяйством как любая артель, и на этом основании имел полное самоуправление. Правительство не могло предписывать, когда сеять, когда жать, и как расплачиваться с членами. Именно поэтому члены колхоза не делали взносы в пенсионный фонд и не могли рассчитывать на государственную пенсию. Любое вмешательство партийных и хозяйственных органов в работу колхоза нарушало советские законы. Они могли быть, но ни один советский орган управления не издавал постановления, которые противоречили законам СССР.    

4. В действительности репрессии против членов семей сдавшихся в плен военнослужащих предусматривались только в том случае, если они были командирами и политработниками во время боя, срывающими с себя знаки различия и дезертирующими в тыл или сдающимися в плен врагу, - семьи подлежали аресту. В отношении семей сдавшихся в плен красноармейцев предусматривалось лишение государственного пособия и помощи. (Приказ Ставки Верховного Главного Командования Красной Армии за № 270, от 16 августа 1941 года, подписанный Председателем ГКО И. В. Сталиным)

5. Пульмановские вагоны (по имени американского фабриканта спальных вагонов) – это дворцы на колёсах, в которых пассажирам предоставлялся высочайший уровень обслуживания, образцы непревзойденной роскоши и удобства: электрическое освещение, кондиционирование воздуха, отопление, ресторанное обслуживание и услужливый персонал. Здесь и далее имеется ввиду товарный вагон.

6.

https://ru.wikisource.org/wiki/Женевская_конвенция_об_обращении_с_военнопленными_(1929)#Статья_восемьдесят_третья

Статья восемьдесят вторая

Положения настоящей конвенции должны соблюдаться высокими договаривающимися сторонами при всех обстоятельствах.

Если на случай войны одна из воюющих сторон окажется не участвующей в конвенции, тем не менее положения таковой остаются обязательными для всех воюющих, конвенцию подписавших.

http://ru.wikipedia.org/wiki/Советские_военнопленные_в_годы_Великой_Отечественной_войны

На Нюрнбергском процессе защита выступила с заявлением о том, что Женевская конвенция якобы не распространяется на советских военнопленных на том основании, что СССР не является участником этой Конвенции. Однако Международный военный трибунал отклонил довод защиты как несостоятельный. Он указал при этом, что всегда и во всех случаях при обращении с военнопленными должны быть применены общие принципы международного права: содержание в плену должно преследовать лишь одну цель — воспрепятствовать военнопленному принимать участие в военных действиях. Убивать беззащитных людей или даже наносить им какой-то вред из мести — противоречит военной традиции.

Тяжёлое положение советских военнослужащих в нацистском плену гитлеровское руководство объясняло тем, что СССР не признал Гаагскую конвенцию и Декларацию 1907 года о законах сухопутной войны и не подписал Женевскую конвенцию 1929 года, определявшую правовой статус военнопленных, хотя эта конвенция была подписана 47 странами. На самом деле, Гаагскую конвенцию подписала Российская империя, а Женевская конвенция регламентировала отношения к военнопленным вне зависимости от того, подписали ли их страны конвенцию или нет.

25 августа 1931 года нарком иностранных дел М. М. Литвинов заявил, что СССР присоединяется к одной из принятых в Женеве конвенций Международного Красного Креста от 27 июля 1929 года, и в частности: «Об улучшении участи раненых и больных военнопленных». Основной причиной, по которой Советский Союз не подписал Женевскую конвенцию в целом, было несогласие с разделением пленных по национальному признаку. Начальник штаба главнокомандования сухопутных сил вермахта Ф. Гальдер на Нюрнбергском процессе приводил слова Гитлера: …так как русские не признают Гаагской конвенции, то и обращение с их военнопленными не должно быть в соответствии с решениями Гаагской конвенции…

Председатель Международного комитета Красного Креста Марсель Юнод сразу с началом войны, 22 июня, предложил правительствам СССР, Германии, Румынии и Финляндии совершать обмены списками убитых, раненых и попавших в плен. Сам Красный Крест должен был заботиться обо всех пострадавших на фронте. В попытке исправить ситуацию с военнопленными, 27 июня 1941 года нарком иностранных дел В. М. Молотов телеграфировал председателю МККК о готовности СССР осуществлять обмены списками военнопленных и о готовности пересмотра отношения к Гаагской конвенции «О законах и обычаях сухопутной войны». 17 июля 1941 года СССР в правительственной ноте, переданной Германии через Швецию, заявил, что присоединяется к Гаагской конвенции, так же при условии взаимности. Однако эта нота была отклонена Германией. Более того, в тот же день был подписан и вступил в силу приказ гестапо, предусматривавший уничтожение «всех советских военнопленных, которые были или могли быть опасны для национал-социализма». Позднее Советский Союз дважды, в ноте НКИД СССР от 25 ноября 1941 года и в ноте НКИД от 27 апреля 1942 года, заявлял о выполнении принципов Гаагской конвенции по отношению к германским военнопленным, в то же время обвиняя немецкую сторону в несоблюдении её. Причём, в ноте от 27 апреля 1942 говорилось, что СССР присоединился к Гаагской конвенции de facto.

В то время как советское командование делало все возможное для налаживания работы по приему военнопленных и их обеспечению, немецкое правительство предпринимало шаги в противоположном направлении. 8 августа 1941 года Управление по делам военнопленных при ОКВ выпустило новые правила, еще более ужесточившие обращение с советскими военнопленными во всех лагерях. Одновременно СССР утвердил постановлением СНК СССР от 1 июля 1941 года «Положение о военнопленных», основанное на этой конвенции и содержавшее документальное подтверждение заявления о соблюдении международно-правовых норм ведения войны. В дополнение к Положению были выпущены приказы НКВД СССР «О порядке содержания и учета военнопленных в лагерях НКВД» от 7 августа 1941 года и «О состоянии лагерей военнопленных» от 15 августа 1941 года.

7. Так как по теории Гитлера славяне (поляки, русские, белорусы, украинцы и т.д.) считались расово неполноценными, способными быть только рабами для гордых арийцев, ни о каком равенстве в содержании военнопленных и обращении с мирным населением западноевропейских и восточноевропейских стран речи быть не могло.

«Война [на Востоке] будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке жестокость является благом на будущее. Командиры должны пойти на жертвы и преодолеть свои колебания...»

30.3.1941 г. ... 11.00. Большое совещание у фюрера. Почти 2,5-часовая речь...

http://ru.wikipedia.org/wiki/Великая_Отечественная_война

Для большинства мест, подвергшихся оккупации, этот период продолжался два-три года. Захватчики ввели здесь для советских граждан в возрасте от 18 до 45 лет жёсткую трудовую повинность. При этом рабочий день даже на вредных производствах длился 14-16 часов в сутки. За отказ и уклонение от работы, невыполнение приказов, малейшее неповиновение, сопротивление грабежу и насилию, помощь партизанам, членство в коммунистической партии и комсомоле, и просто без причины следовали расстрелы, казни через повешение, избиения и пытки со смертельным исходом. Применялись штрафы, заключение в концлагеря, реквизиция скота и пр. Всего на оккупированной территории было преднамеренно истреблено более 7,4 млн чел. мирного населения. Из общего числа советских граждан, насильственно вывезенных на работы в Германию (5 269 513 чел.), после окончания войны было репатриировано на Родину 2 654 100 чел. Не возвратились по разным причинам и стали эмигрантами — 451 100 чел. Остальные 2 164 313 чел. погибли и умерли в плену.

Адольф Гитлер "Mein Kampf" ГЛАВА XIV

ВОСТОЧНАЯ ОРИЕНТАЦИЯ ИЛИ ВОСТОЧНАЯ ПОЛИТИКА

Не государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству. Всем этим Россия обязана была германским элементам - превосходнейший пример той громадной государственной роли, которую способны играть германские элементы, действуя внутри более низкой расы. Именно так были созданы многие могущественные государства на земле. Не раз в истории мы видели, как народы более низкой культуры, во главе которых в качестве организаторов стояли германцы, превращались в могущественные государства и затем держались прочно на ногах, пока сохранялось расовое ядро германцев. В течение столетий Россия жила за счет именно германского ядра в ее высших слоях населения. Теперь это ядро истреблено полностью и до конца. <…> Это гигантское восточное государство неизбежно обречено на гибель. К этому созрели уже все предпосылки. <...> Судьба предназначила нам быть свидетелем такой катастрофы, которая лучше, чем что бы то ни было, подтвердит безусловно правильность нашей расовой теории.

 Генрих Гиммлер http://ru.wikipedia.org/wiki/Недочеловек

Живут ли другие народы в изобилии или дохнут от голода — интересует меня лишь в той степени, в какой мы нуждаемся в рабах для поддержания культуры... Мы, немцы, единственные в мире, кто хорошо относится к животным. Мы будем прилично относиться и к этим людям-зверям.

То, что может произойти с русским или чехом, меня абсолютно не интересует. Будут ли они живы или умрут с голоду, как скоты, — для меня это имеет значение только в том смысле, что лица, принадлежащие к этим национальностям, будут нам нужны в качестве рабов. Если десять тысяч русских женщин, которые роют нам траншеи, упадут на землю мёртвыми от усталости, мне это безразлично, важно, чтобы нужные нам траншеи были вырыты.

Русский народ должен быть истреблён на поле битвы или же поодиночке. Он должен истечь кровью.

Э. Ветцель — начальник отдела колонизации 1-го главного политического управления «восточного министерства».

«Замечания и предложения по генеральному плану „Ост“ рейхсфюрера войск СС».

Эта масса расово неполноценных, тупых людей нуждается, как свидетельствует вековая история этих областей, в руководстве. Если германскому руководству удастся не допустить сближения с русским населением и предотвратить влияние немецкой крови на русский народ через внебрачные связи, то вполне возможно сохранение германского господства в этом районе при условии, если мы сможем преодолеть такую биологическую опасность, как чудовищная способность этих примитивных людей к размножению.

Следует пропагандировать также добровольную стерилизацию, не допускать борьбы за снижение смертности младенцев, не разрешать обучение матерей уходу за грудными детьми и профилактическим мерам против детских болезней.

Подписан 27 апреля 1942 г

8. Отношение советского руководства к советским военнослужащим, попавшим в плен

http://ru.wikipedia.org/wiki/Советские_военнопленные_в_годы_Великой_Отечественной_войны

Статья 193 Уголовного Кодекса РСФСР 1926 года предусматривала «за сдачу в плен, не вызывавшуюся боевой обстановкой — расстрел с конфискацией имущества». В Уставе внутренней службы РККА отмечалось, что советский боец против своей воли не может быть взят в плен. В статье 22 «Положения о воинских преступлениях» 1927 г. говорилось, что сдача в плен, не вызванная боевой обстановкой, а также переход на сторону врага предусматривают высшую меру социальной защиты (расстрел) с конфискацией имущества. Однако в комментариях к статье было указано, что «в известных случаях обстановка на поле боя может сложиться так, что сопротивление по существу представляется невозможным, а уничтожение бойцов бесцельным. В этих случаях сдача в плен является актом допустимым и немогущим вызвать судебные преследования.»

В соответствии с Приказом Ставки Верховного Главнокомандования от 16 августа 1941 г. № 270, командиры и политработники, срывающие знаки различия и сдающиеся в плен, объявлялись дезертирами, а их семьям грозил арест, государственного пособия и помощи лишались командиры и группы красноармейцев, сдавшихся врагу не исчерпав все средства к сопротивлению. Приказ призывал «драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим».

9. Многочисленные архивные, литературные и даже фотографические источники говорят нам, что под тем же Верденом французские сержанты и офицеры шли сзади за наступающими частями и безжалостно расстреливали бегущих солдат.

«Особенностью прусской армии была система флигельманов и флигель-рот. Массовые армии комплектовались подневольными рекрутами и ненадежными наемниками, поэтому дезертирство было их больным местом. Для предотвращения дезертирства пруссаки ставили на края взводной шеренги специальных надсмотрщиков – флигельманов, которые убивали бегущих; фланги полка занимали особые флигель-роты. Зажатые флигель-ротами прусские солдаты не помышляли о бегстве и сражались до последнего».

 Немецкий историк Франц Меринг писал:

«Тремя шеренгами, плечо к плечу, нога в ногу, имея по бокам взводных, а позади замыкающих офицеров, которые могли заколоть каждого уклоняющегося, двигались эти солдаты, давая по команде залп и бросаясь прямо на вражеский огонь, пока снова не раздастся команда».

«Идя вперед, мой солдат наполовину рискует жизнью, идя назад, он теряет ее наверняка», – говорил Фридрих II.

 Из приказа по второй армии (царской), подписанного генералом Смирновым, от 19 декабря 1914 года:

«О сдавшихся в плен немедленно сообщать на родину, чтобы знали родные о позорном их поступке и чтобы выдача пособия семействам сдавшихся была бы немедленно прекращена. Приказываю также: всякому начальнику, усмотревшему сдачу наших войск, не ожидая никаких указаний, немедленно открывать по сдающимся огонь орудийный, пулеметный и ружейный».

 Из приказа Брусилова от 5 июля 1915 года:

«Для малодушных, сдающихся в плен или оставляющих строй не должно быть пощады. По сдающимся должен быть направлен и ружейный, и пулеметный, и орудийный огонь, хотя бы даже с прекращением огня по неприятелю, на отходящих или бегущих действовать таким же способом, а при нужде не останавливаться также перед поголовным расстрелом».

Кстати, советские заградотряды, вопреки западной и либеральной пропаганде, не расстреливали никого из пулемётов. Да и не находились они прямо на линии фронта, они располагались в прифронтовой зоне и охраняли тылы от диверсантов и, да, ловили дизертиров. В подавляющем большинстве случаев именно ловили, для трибунала, а не «расстреливали в спину».

Из справки по НКВД от октября 1941 года:

«С начала войны по 10-е октября сего года Особыми отделами НКВД и заградительными отрядами войск НКВД по охране тыла задержано 657 364 военнослужащих, отставших от своих частей и бежавших с фронта.

Из них оперативными заслонами Особых отделов задержано 249 969 человек и заградительными отрядами Войск НКВД по охране тыла – 407 395 военнослужащих.

Из числа задержанных, Особыми отделами арестовано 25 878 человек, остальные 632 486 человек сформированы в части и вновь направлены на фронт.

В числе арестованных Особыми отделами:

шпионов – 1505

диверсантов – 308

изменников – 2621

трусов и паникёров – 2643

дезертиров – 8772

распространителей провокационных слухов – 3987

самострельщиков – 1671

других – 4371

Всего – 25 878

По постановлениям Особых отделов и по приговорам Военных трибуналов расстреляно 10 201 человек, из них расстреляно перед строем – 3321 человек».

Как видим, подавляющее большинство отступающих солдат просто переформировывалось в новые части и возвращалось на фронт. Расстреливали только шпионов (которых реально было много, в основном из числа белоэмигрантов), диверсантов и откровенных дезертиров (часто с сопутствующими преступлениями типа грабежей).

И, кстати, ни одного подтверждённого случая «бегущих расстреливало НКВД в спину из пулемётов» до сих пор найти не удалось.

https://news.rambler.ru/other/38801128-zagradotryady-u-gitlerovtsev-zachem-ih-sozdavali/?ysclid=lmyftk6s4n941913420

Первые батальоны появились в гитлеровской Германии в конце 30-х годов. По мнению историков, порядки в немецких исправительных батальонах и полевых штрафных лагерях того времени мало отличались от тех, что существовали в концлагерях, только в них содержались свои же граждане.

До этого существовали «особые отряды», где и вправду пытались «исправлять» и «воспитывать» солдат, совершивших проступки. С началом Второй Мировой исправительная практика полностью заменилась карательной.

В советскую практику заградотряды и штрафбаты вошли именно через посредство «обмена опытом» с немецкой стороной. В 1939 году период «дружбы» еще не закончился.

В советской армии заградотряды были особыми подразделениями с постоянной функцией. В немецких войсках задачи по «удержанию контроля» выполняли жандармские части. То есть если это было необходимо, жандармерии давался приказ. После выполнения приказа часть возвращалась к обычному функционированию. Жандармские формирования отстреливали отступавшие 500-е батальоны, то есть штрафные ударные части, в которых служили уже получившие наказание солдаты.

https://ru.wikipedia.org/wiki/Заградительный_отряд

Историк В. А. Артамонов отмечает наличие конных заградительных отрядов уже в античности.

Такие воины были ещё во времена греческого историка Ксенофонта. В своём произведении IV века до нашей эры «Киропедия» историк писал о задней шеренге во многонациональном войске персидского царя Кира Великого, в функцию которой входило: «ободрять тех, кто выполняет свой долг, сдерживать угрозами малодушных и карать смертью всех, кто вознамерится повернуть в тыл, вселять в трусов больше страха, чем враги». У того же Ксенофонта можно встретить и психологические зарисовки, в которых отношение к тем, кто во время боя поддаётся панике, достаточно однозначно: «Людская масса, когда она исполнена уверенности, вызывает неукротимое мужество, но если люди трусят, то чем больше их, тем более ужасному и паническому страху они поддаются». Здесь Ксенофонт определяет первейшую функцию задней шеренги — пресекать дезертирство на корню, когда люди ещё не поддались массовой панике. Аналогичные формирования в боевых порядках применял древнегреческий полководец Филипп Македонский (отец Александра Македонского).

Монголо-татарские завоеватели во время своих завоевательных походов так же прибегали к формированию заградительных отрядов для удержания в повиновении своих многонациональных орд. Батыева рать, как и войско Чингисхана, была сформирована по следующему принципу. В авангарде наступающих сил ставились ударные части из покорённых народов: мадьяры, поляки, мордва, булгары, куманы и даже «измаильтяне» (мусульмане), практически обречённые на гибель в авангардном бою. Позади них наступали заградотряды из верных воинов.

Герой Итальянских войн, гасконский рыцарь и будущий маршал Франции Блез де Монлюк в 1540-х годах ставил позади своего войска заградительный отряд, чтобы карать тех, кто покидал строй и бежал с поля битвы. Король Пруссии Фридрих II для подобных же целей использовал тыловые шеренги из унтер-офицеров. В России в годы Первой мировой войны создавались сначала казачьи заградительные отряды, действовавшие в конном строю, а затем и пешие пулемётные части, именовавшиеся «батальонами смерти».

В целом, в новой и новейшей истории практика формирования заградительных отрядов нашла применение в Европе и Азии в ходе Наполеоновских войн, Тайпинского восстания и восстания няньцзюней, гражданской войны в США, Первой мировой войны и гражданской войны в России, эпохи милитаристов в Китае (1916—1928) и ряда других военных конфликтов.

10. Таких подсчётов никто не делал.

11. Тут наблюдается явное противоречие: согласно переписям СССР самый быстрый отток сельских жителей из деревни в город, наверное, за всю историю человечества, был в первые 30 лет советской власти, то есть тогда, когда якобы сельских жителе в город не пускали. В начале девяностых ХХ века это уже была тоненькая струйка. В то же время, если до распада СССР вся сельхозтехника СССР создавалась внутри страны, то после торжества частной собственности заводы были закрыты, а остатки ещё не заброшенных полей обрабатывает импортная техника. Причём, процент сельских жителей в РФ такой же, как в США, что не мешает последним путём субсидий полностью обеспечивать себя сельхозпродуктами.   

12. Первая в мире подключенная к электросети атомная электростанция, была запущена в промышленную эксплуатацию 27 июня 1954 года в г. Обнинск. Получается, пока учёные из США писали учебники по теории создания реакторов, советские эти реакторы создали и вовсю эксплуатировали. Кто от кого отстал определила практика.

13. Игорь Фёдорович забыл, как выше сетовал на бесконтрольную урбанизацию, что, по его мнению, и стало причиной развала СССР. "Что бы советская власть не делала, - препятствовала или не препятствовала урбанизации, - всё плохо".

14. Со слов Ольги Фёдоровны Поливановой Вера Фёдоровна скончалась от Болезни Бехтерева (Анкилозирующий спондилит) — хроническое системное заболевание суставов с преимущественной локализацией процесса в крестцово-подвздошных сочленениях, суставах позвоночника и паравертебральных мягких тканях. Вера примерно за полгода до смерти упала зимой в прорубь, не придала этому должного значения, не долечившись, вышла на работу. Когда клиническая картина стала явной, лечиться было поздно. По словам одного из врачей, - причина смерти та же, что и у автора «Как закалялась сталь» Николая Островского. Игорь Фёдорович перепутал причины, хотя перед написанием воспоминаний имел на руках предоставленное Ольгой Фёдоровной письмо Веры.